Дом, где тебя ждут

Заметив, что сутулится, Фелицата Андреевна гордо выпрямилась, потому что на задворках памяти мелькнула огромная зала, наполненная маленькими девочками, и как она будто услыхала голос репетитора танцев, повторяющий с монотонной интонацией:

– Держите спину, мадемуазель. Что бы ни случилось – всегда держите спину.

С того момента, как она догадалась, что Таня участвует в Сопротивлении, каждый день превращался в тревожное ожидание ареста, тем более что слухи о работе гестапо исподволь ползли по городу, обрастая всяческими подробностями, от обыденных до невероятных.

У Фелицаты Андреевны чаще стало болеть сердце, а сон превратился в рваный лоскут, состоящих из коротких промежутков дремоты и яви. Маясь бессонницей, она заходила в спальню к Варе и смотрела, как спит ее внучка. Во сне сходство с Таней почти совсем исчезало и в лице проступали черты отца Игнатия и Юры. Танюша рассказывала, что умоляла Юру бежать во Францию, но он отказался.

Звонок снова тренькнул и замолк.

«Отец Игнатий, помоги!» – мысленно воззвала Фелицата Андреевна, прежде чем сделала поворот ключа.

Поскольку в военное время лестничная площадка освещалась только ночным светом из окна, она не сразу рассмотрела стоящую у перил женщину, а сперва услышала тяжелое дыхание со свистящими нотками.

– Вы к нам?

Женщина вступила в полосу света, и Фелицата Андреевна узнала сестру банкира мадам Брюль. Рядом стоял растерянный Марк с маленьким, почти игрушечным кофром в руке.

– К вам.

– Проходите.

Фелицата Андреевна пригласила банкиршу войти, заметив, что от прежней высокомерной мадам осталось, пожалуй, только пальто, сшитое у дорогого кутюрье. Страдальческое выражение на ее мертвенно-бледном лице казалось восковой маской. Собираясь с духом, мадам Брюль остановила мятущийся взгляд на подошедшей Тане. Ее глаза казались безумными, а в голосе пробивалась дрожь:

– Мадам Горн, вы ведь русские? Скажите, вы русские? – она стиснула руки, сплетя пальцы. – Когда Марк мне сказал, что вы из России, я подумала, что только вы…

Не поворачиваясь, она нашла рукой сына и легонько вытолкнула его вперед.

– Мы вас не понимаем, мадам Брюль, – сказала Таня, – давайте сядем и спокойно поговорим. Чтобы вы пришли в себя, я могу предложить вам чашку чаю.

В ответ мадам Брюль почти вскрикнула:

– Нет-нет. Если я войду и задержусь здесь хоть на полчаса, я не смогу отдать вам сына.

В ее быстрой, возбужденной речи явственно слышался жесткий немецкий акцент. Вскинув руки на плечи Марка, она сжала пальцы с такой силой, что мальчик непроизвольно вскрикнул.

Таня с Фелицатой Андреевной озадаченно переглянулись.

– Кого вы хотите нам отдать?

Фелицата Андреевна подумала, что мадам Брюль нездорова и заговаривается, но та вдруг с коротким всхлипом стала сползать вниз, явно собираясь встать на колени.

Марк заплакал:

– Мама! Мамочка! Не надо!

Упавший со стуком кофр покатился по полу, когда Марк стал тянуть вверх мадам Брюль. Не обращая внимания на сына, она поползла на коленях в сторону Тани, повторяя как заведенная:

– Помогите, только вы. Больше никто. Вы знаете, вы понимаете. Русские все понимают. Мы уже бежали из Австрии, а теперь фашисты добрались до Парижа. В Европе больше нет места таким, как мы. Завтра за нами с братом придет полиция, нас отправят в лагерь и убьют, как евреев. Я знаю это. Возьмите Марка, спрячьте! У него с собой деньги, много денег, – она ткнула пальцем в сторону кофра. – Вам хватит пережить войну. Я отдам все, только возьмите Марка.

Бормоча и причитая, мадам Брюль стала отстегивать серьги, кроваво отсвечивающие бордовыми рубинами. Замочек не поддавался, и она просто выдернула их из ушей.

Марк рыдал в голос. Из глубины квартиры его плач подхватила проснувшаяся Варя. В одной ночной рубашке она брела из спальни и дрожала всем телом.

Первой опомнилась Фелицата Андреевна. Одной рукой она обняла Марка, а другой Варю.

– Мадам Брюль, конечно мы возьмем Марка, хотя я уверена, что все уладится. Пусть он побудет у нас, сколько потребуется, пока вы не придете за ним.

Дернувшись всем телом, мадам Брюль уткнулась лбом в колени, оставшись сидеть на полу сломанной куклой.

– Правда возьмете?

– Конечно правда, – подтвердила Таня, – если это необходимо.

Она помогла мадам Брюль встать на ноги, и та стояла, опираясь на ее руки как тяжелобольная. Не глядя на Марка, мадам Брюль попятилась к двери, покуда ни уткнулась спиной в косяк.

– Благослови вас Бог, – обессиленным голосом проговорила она, прежде чем исчезнуть в темном пролете лестницы.

* * *

С тех пор как Марк поселился у Горностаевых, прошло больше месяца. Ему запретили выходить из квартиры и смотреть в окно, а при звонке в дверь сказали прятаться в гардеробе. Чтобы создать удобное пристанище, Варя устроила в шкафу удобное гнездо из старых одеял и положила подушку. Но Марку, кажется, было все равно. Он пил, ел, делал с Фелицатой Андреевной задания, которые Варя приносила из школы, но не проявлял интереса ни к чему. Кофр с ценностями, оставленный мадам Брюль, Таня с Фелицатой Андреевной так и не открыли.

Через несколько дней после того, как Марк остался у них, всезнающая жена бакалейщика шепнула, что семью Брюлей арестовали, но мальчика не нашли. Думают, что банкиры успели переправить сына в Испанию, потому что у них куча денег.

* * *

Таня обычно шла в бутик к девяти утра, чтобы успеть приготовить магазин к открытию и не торопясь выпить первую чашечку чаю. Но сегодняшний день, похоже, не задался, а началось все с помады, исчезнувшей в неизвестном направлении. Пока она искала помаду, зацепилась коленкой за носик зонтика и у шелкового чулка поползла стрелка. Потом оказалось, что ключи остались в белой сумочке, а сегодня необходимо взять красную.

Помада нашлась на полочке с гуталином, наверно, вывалилась из портмоне.

Стоя перед зеркалом, Таня тщательно подвела губы и накрутила на голову тюрбан из шарфа. Нынче все парижанки помешались на тюрбанах, а ей не хотелось выделяться из толпы. Лицо в обрамлении золотистого шелка выглядело молодым и свежим. Так и надо. Все окружающие должны быть уверены, что дела мадам Тани идут блестяще и ее хорошенькая головка не занята ничем другим, кроме моды.

Сегодня предстояло передать товарищу из подполья пачку прокламаций и взамен получить от него сводки для месье Пьера.

На пороге она послала маме и Марку воздушный поцелуй:

– Не скучайте без меня!

Варя уже была в школе.

Три лестничных пролета вниз Таня пробежала, дробно стуча каблучками по деревянной лестнице. Ей нравилось слышать отзвук своих шагов, рассыпающийся по лестнице легкими горошинами.

На ходу она застегнула верхнюю пуговку плаща, думая, что в этом году март теплом не радует. Консьержка, конечно, как всегда, просматривает свежую газету, а мадам Форнье маячит около входа и обсуждает с соседями последние парижские новости. Мадам не успела эвакуироваться и теперь всем рассказывает, что осталась, дабы мужественно переносить страдания, выпавшие на долю героического французского народа. Надо не забыть передать ей квартирную плату.

Но вместо мадам Форнье у двери вестибюля стоял немец в черной форме и закуривал сигарету. Серебряный портсигар в его руках поймал лучик солнца. Солнечный зайчик, отскочив от начищенной дверной ручки, прыгнул ей под ноги, и немец обернулся.

Даже не глядя ему в лицо, Таня уже знала, что перед ней Курт Эккель собственной ненавистной персоной.

– О, мадам Горн, рад приветствовать!

Она заметила, что за зиму в Париже в его речи появились чисто французские интонации.

Сухо произнося в ответ дежурную фразу, Таня хотела пройти мимо, но Эккель не спешил уступить дорогу, хотя и сделал небольшой шажок в сторону.

– Теперь мы с вами будем часто видеться, ведь я ваш новый сосед.

Немец стоял перед ней гладковыбритый, лощеный, улыбающийся, а там, наверху, в ее квартире, корчился от горя ребенок с глазами, в которые было невозможно взглянуть. Она с трудом подавила желание с размаху съездить фашисту по физиономии и бить, бить, уничтожать гадину, пока достанет силы.

– Позвольте пройти, герр офицер.

– Курт, – почти нежно напомнил он, – Курт Эккель.

– Я запомню.

Буря, бушевавшая внутри Тани, рвалась наружу. Она чувствовала, как щеки заливает жар, а сердце подкатывает комом к горлу.

В ярости она рванула на себя дверь, услышав за спиной легкий смешок:

– Кстати, мадам Горн, вы носите ожерелье, которое я вам презентовал?

Не ответить на реплику было свыше ее сил. Обернувшись, она испепелила его взглядом:

– Я выбросила ваш подарок!

Он поднял бровь:

– О, прекрасно! Тогда у меня есть повод зайти в ваш очаровательный бутик за новым ожерельем.

«Боже, дай мне сил!» – Таня не вышла, а выбежала на улицу и первую половину пути проделала со скоростью чемпиона по спортивной ходьбе. Мостовая горела под ногами, и она почти физически чувствовала, что ноги ступают по раскаленным камням.

Чтобы успокоиться, она стала придумывать в уме письмо Юре. Не изменяя традиции, она писала ему раз в год на его именины. Десять писем – десять лет жизни, разорванной напополам. Кто-то из эмигрантов, кажется князь Гагарин, говорил, что в Советском Союзе осужденных приговаривают к десяти годам лишения свободы без права переписки. Выдумать такое мог только садист.

Юрочке труднее – он один-одинешенек, а она вместе с Варей и мамой.

Таня поймала себя на мысли, что ей безразлично, есть ли возле Юры другая женщина. Пусть она смотрит в его глаза, гладит его щеки, чувствует его руки – пусть! Только бы он был здоров и счастлив. В какой-то момент она поняла, что была бы даже благодарна той неизвестной женщине, что поддержала Юру в трудную минуту.

Из большого окна на втором этаже на улицу смотрел портрет Гитлера с мерзкой волосатой гусеницей усиков над верхней губой. На флагштоке дома напротив полоскался флаг со свастикой. А тут еще и этот фашистский летчик навязался…

На следующий день майор Эккель снова караулил ее в подъезде. На этот раз Таня не стала здороваться, а просто прошла мимо, подчеркнуто не замечая его ищущего взгляда. Она почему-то была уверена, что он не причинит ей вреда, хотя за себя боялась меньше всего. Мелькнувшая мысль подыскать маме и детям другую квартиру была отброшена как несостоятельная, потому что немцы наладили в Париже скрупулезный учет населения и Эккель мог бы разыскать их семью в пять минут.

Их мимолетные встречи в подъезде продолжались весь апрель и начало мая.

Когда Таня рассказала о фашисте Люде, та звонко прихлопнула ладонью по коленке, затянутой в шелковый чулок:

– И не ликвидируешь ведь заразу – сразу заложников расстреляют.

Весь Париж знал, что людей, задержанных во время комендантского часа, сутки держат как заложников. И если в городе произойдет нападение на немца, то заложников расстреляют.

О смерти Эккеля Таня не задумывалась, и на миг ей стало не по себе, что решение о жизни или смерти человека может приниматься вот так, за дружеской беседой на скамеечке.

По обыкновению, Таня с Людой тогда сидели в сквере Сен-Дени, напротив вечной старушки с вязанием в руках. Время шло к вечеру, и памятник святому Дионисию медленно уходил в сумерки. С тех пор как Таня узнала о гибели отца Игнатия, Сен-Дени стал для нее местом, где мысли шли каким-то особенным кругом, переходящим от земного бытия в небесные сферы.

Приближался комендантский час, поэтому с Людой общались накоротке, только по делу. Обсуждались вопросы доставки в Париж партизанской газеты «Комба» и изготовления фальшивых ярлыков для посылок в лагеря одиноким военнопленным. По правилам, каждый военнопленный имел право на посылку с воли, но для этого он должен был выслать родным ярлык-разрешение. Один ярлык – одна посылка. Семейные могли перебиваться с продуктами, а одиноким было неоткуда ждать помощи, кроме как от волонтеров.

Таня взялась достать краску, и Люда удовлетворенно кивнула:

– Хорошо, что ты купила бутик: пользуясь такой ширмой, легко приобретать всякие мелочи без тени подозрения.

Майор Эккель исчез в середине мая, когда Таня уже потеряла надежду спокойно выйти на улицу. В первый момент, не увидев внизу знакомый до тошноты силуэт человека в черном, она даже растерялась. Но на следующий день его снова не было, и Таня осторожно поинтересовалась у мадам Форнье, не съехал ли герр офицер? Но мадам Форнье не знала, почему в квартире постояльца по вечерам не горит свет.

Немец появился на лестнице двадцать второго июня, когда Таня забежала домой в неурочное время.

* * *

Не церемонясь, Эккель поймал Таню за руку и развернул лицом к себе.

Его лицо с квадратным подбородком горело лихорадочным торжеством пьяницы, предвкушающего обильную выпивку.

– Мадам Горн, Таня…

Прежде он никогда не называл ее по имени, и Таня даже думала, что он его не знает.

Большие руки с перстнем на пальце в виде львиной головы крепко легли на ее плечи, больно упираясь в кожу.

Она попыталась вырваться:

– Что вы себе позволяете, герр офицер?! Немедленно отпустите меня!

Обращаться к нему по имени было противно.

Он крепче сжал пальцы.

– Выслушайте меня, Таня. Вы ведь русская. Я знаю, русская! Вы не похожи на них, – Эккель неопределенно махнул головой в сторону улицы, явно намекая на французских женщин. – Француженки холодные, расчетливые, а у вас внутри горит огонь. Он может согреть или сжечь.

– Вы бредите!

– Нет, Таня, нет! Послушайте! Не пропустите великую новость! Этот день войдет в историю! – внезапно отпустив ее плечи, он резко выпрямился, вскинув руку в нацистском приветствии. – Сегодня армия вермахта перешла советскую границу и атаковала позиции Красной Армии. Скоро Россия будет освобождена от коммунистов и снова станет свободной! Не этого ли вы хотели, когда бежали в чужую страну? Разве не об этом мечтали, оказавшись в изгнании? Таня! Я люблю вас, Таня. Я буду сражаться ради вас.

– Нет! – Таня не сразу поняла, чей пронзительный крик раздается в ушах, отдаваясь от высоких сводов старого дома. – Нет! Неправда! Гитлер не может напасть на СССР, у него договор о ненападении!

Тане показалось, что она попала под бомбежку, а над ее головой раскалывается крыша и с грохотом рушатся вниз балки.

– Да, Таня, да!

С блуждающей улыбкой Эккель шел прямо на нее. Необыкновенно четко она видела, как над правым карманом его мундира шевелятся серебряные крылья эмблемы люфтваффе – орла, несущего в лапах изувеченный крест.

Собрав все силы, Таня хотела двумя руками ударить по орлу, словно намереваясь разбить его вдребезги, и опомнилась только в последнюю секунду, когда уже занесла кулак для удара. На войне побеждает тот, кто сумеет сохранить хладнокровие. От судороги на лице болью свело скулы.

– Мне надо идти. Спасибо за известие.

Удивительно, оказывается, она еще не забыла французский язык и в состоянии связно произносить слова.

Курт не пошел за ней, оставшись стоять внизу и пытаясь дрожащими руками раскрыть портсигар. Непостижимая, прекрасная женщина, недосягаемая, как звезда в небесах. Курт, наконец, смог сунуть в рот сигарету, но сжал ее зубами так сильно, что сломал. В последнее время он слишком много курит. Глупость, но рядом с Таней он чувствовал себя курсантом, впервые севшим за штурвал самолета.

Не став затягиваться, он отшвырнул сигарету на пол и посмотрел на часы: пора в полк, и, майн Гот, пусть найдется тот, кто скажет, что майор Курт Эккель не дерется как лев!

Пока Таня медленно поднималась по лестнице, перед ее глазами колыхалось черно-красное зарево пожарищ, в эпицентре которого был Юра. За то, чтобы оказаться сейчас в России, она, не задумываясь, отдала бы свою жизнь. На последней ступеньке она села и обхватила руками голову, пытаясь втиснуть в душу страшное известие о войне в СССР. Обрушившаяся беда пригибала к полу, выкручивая узлом внутренности. От страшного спазма в животе на глазах выступили слезы.

Глядя, как в окне качаются ветки каштана, она думала, что по сравнению с Россией война во Франции покажется миру потешными боями на масленицу, когда дерутся не всерьез, а до первой крови из носу. Оккупированная Франция нахохлилась, поскучнела, побледнела, но в целом продолжала жить своей вполне благополучной жизнью. Работали кафе и ресторанчики, по вечерам в районе площади Пигаль слышалась веселая музыка и звучал смех. Люди ходили в гости, следили за модой. Постоянная клиентка бутика, живущая в фешенебельном районе парка Монсо, хвасталась, что назло фашистам два раза в неделю ездит на велосипеде в бассейн. Отличный способ борьбы! Интересно, сколько ленинградцев сможет похвалиться чем-то подобным?

Нет, безусловно, французы были патриотами Франции, но большинством населения фашисты не воспринимались как лютые враги, подлежащие немедленному уничтожению, пусть даже ценой собственной жизни. Несмотря на оккупационный режим, подспудно немцы считались «своими», к которым пусть с презрением, скрепя сердце, но можно притерпеться.

Покорить Францию – это значит занять ее территорию и установить свои порядки, а покорить Россию – значит убить почти всех русских, потому что русские никогда не сложат оружие перед вторжением иноплеменных. Они будут биться до последнего патрона, оставленного для себя. Сейчас, как никогда, Таня чувствовала, что связана с Родиной самой крепкой, смертной связью, идущей от колыбели до могилы.

– Юра, Юрочка, где ты? – на остатках дыхания, по-бабьи провыла она в сложенные ковшиком ладони.

Подняться со ступенек и пойти домой рассказать маме о начавшейся войне не хватало духа. Где-то внизу хлопнула дверь. Веселым стаккато по лестнице протопали ножки соседской девочки. Резкий голос мадам Форнье громко распекал консьержку за неубранный с пола окурок.

«Наверное, Эккель бросил», – вяло подумала Таня.

Она снова ощутила себя запертой в железном ящике, одинокой и опустошенной. Господи, тогда в руке был ключ от Юриной квартиры. Таня зачем-то сунула руку в сумочку, хотя знала, что медный ключ висит в гостиной на гвоздике рядом с портретом дамы в зеленой шляпе.

Значит, немцам будет война до победного конца или до смерти. Другого русским не дано по праву рождения.

* * *

В следующие пару месяцев Курт Эккель в подъезде не появлялся. Таня сменила туфли с бесшумной каучуковой подошвой на обычные лодочки и уже смело спускалась с лестницы, не боясь, что стук каблуков приманит ненавистного немца. Вспоминая его дикое объяснение в любви, она содрогалась от омерзения и ужаса.

Сейчас его руки, наверное, держат штурвал самолета, убивающего ее Родину, дорогую Россию, любимую до последней березки в поле, до ржавой болотной лужицы в весеннюю распутицу. Она всей душой желала, чтобы самолет Эккеля был сбит советским летчиком, прежде чем смертоносный груз упадет на головы безвинных людей.

В первые же дни войны с Россией, «настоящей войны», как определила Фелицата Андреевна, Таня стала выходить из дома на час раньше, чтобы успеть забежать к Люде и узнать последние новости с фронта. Сама она, имея двух детей, не могла позволить себе слушать запрещенные радиопередачи. В дверях Люда торопливо совала ей листок бумаги, исписанный бисерным почерком, и шла спать, потому что сводки новостей Би-би-си передавало глубокой ночью и Люда уже успела забыть про нормальный сон с вечера до утра.

Единственным достоверным источником новостей являлась программа английского радио на французском языке для лагерей военнопленных.

Однажды Таня нарочно осталась ночевать у Люды, чтобы лично услышать позывные – начальные ноты Пятой симфонии Бетховена, и затем слова: «Говорит Лондон». Сквозь радиопомехи они казались звуками, долетавшими из другой галактики.

Все было плохо: Киев взят, под Москвой фашисты, армия вермахта скоро зажмет Ленинград в стальные клещи и уничтожит.

За словами сводки Таня почти воочию представляла мертвых солдат на поле боя и сожженные деревни с закопченными трубами, внутри которых с жутким свистом воет черный ветер. На душе было тошно и тягостно. Каждую ночь снился Юра со спокойным взглядом серых глаз, как у отца Игнатия и Варюхи. Не дотянуться до него, не достать ни взглядом, ни голосом. Кто постирает ему портянки и пришьет пуговицу к гимнастерке? Кто, заливаясь слезами, будет бежать за ним до военкомата? Кто перекрестит на прощание и скажет: «Вернись живым, я буду ждать»?

От любви и бессилия хотелось биться головой о стену. Таня срывалась с кровати и становилась на колени перед иконами.

– Господи, спаси и помилуй!

Ее безмолвный крик птицей колотился в окна, уносясь в темное парижское небо, осененное куполами базилики Сакре-Кер на Монмартрском холме. Закрывая глаза, Таня представляла вместо него громаду Исаакиевского собора с розоватыми колоннами, поддерживающими фронтон с надписью «Храм Мой храм молитвы наречется».

Наверное, мимо Исаакия по Конногвардейскому бульвару сейчас идут войска в сторону фронта. Ряд за рядом, с винтовками за плечами и с хмурыми лицами, каждое из которых сейчас казалось родным до боли.

Чаще всего почему-то вспоминался тот пограничник, Черемисин, который обозвал ее на границе белогвардейским недобитком. За него Таня тоже горячо молилась, упрашивая, чтобы ее молитва смогла уберечь всех: и верующих, и неверующих, и даже завзятых коммунистов, которые сейчас защищают Святую Русь.

Белоруссия, 1941 год

Когда немецкие танки откатили за завесу дыма и затихли одиночные выстрелы, Черемисин понял, что из всего взвода в живых остался он один. Рядом лежал политрук Милютин. Его голова была разворочена взрывом, и мертвые пальцы успели закостенеть на рукояти пистолета. Перебирая руками по краю траншеи, Черемисин сделал несколько неверных шагов вперед и тяжело сполз вниз по сухому песку с примесью суглинка. На краю окопа перед глазами качалась сломанная береза. Наверное, он уцелел потому, что деревце приняло на себя его снаряд. По щеке текло что-то мокрое и липкое.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.