Оружейный остров

Нилима наседала с расспросами, но лодочник все больше замыкался, ссылаясь на свое неведение и уверяя, что большинству людей смысл легенды недоступен. Однако Нилима не отставала, сумев выудить сюжетную канву, оказавшуюся весьма схожей с историей купца Чанда.

Как и тот, состоятельный Оружейный Купец прогневил Манасу Дэви своим отказом поклоняться ей. Измаявшись от нашествия змей, засухи, голода, бурь и других бедствий, он, спасаясь от гнева богини, бежал за море и укрылся в краю, где не водились змеи. Называлось то место Бондук-двип, Оружейный остров.

Нилима прервала рассказ и спросила, знакомо ли мне это название.

– Никогда не слышал. – Я покачал головой. – Похоже на волшебную страну из народных сказок.

– В легенде поминались и другие названия, да только я их запамятовала, – покивала Нилима.

Однако и на острове не было спасения от Манасы Дэви. Образ богини, как-то раз проступивший с книжной страницы, уведомил беглеца, что у нее глаза повсюду. На ночь Купец заперся в комнате с железными стенами, но даже это не помогло: его ужалила крохотная ядовитая тварь, проникшая в дом сквозь трещину в стене. Еле-еле оправившись от укуса, Купец бежал с острова, но в море его корабль захватили пираты. Они держали пленника в подземелье, а потом повезли на Схикол-двип, Цепной остров, чтобы продать в рабство. И вновь возникла Манаса Дэви. Поклоняйся мне и построй святилище в мою честь, сказала богиня Купцу, тогда станешь свободен и богат.

Бедолага наконец сдался и принес клятву возвести храм во славу богини, пусть только она поможет ему вернуться на родину. Тотчас оковы его спали и свершилось чудо: корабль заполонили всевозможные морские и небесные твари. Пока пираты от них отбивались, пленники захватили корабль со всем награбленным добром. Получив свою долю добычи, Купец смог направиться в родные края. По дороге он выгодно торговал и в Бенгалию вернулся богачом. Удивительная история наградила его прозвищем Бондуки Садагар, давшим имя и святилищу.

– Ну вот вроде и все. – Нилима пожала плечами. – Лодочник ничуть не удивился моим словам о том, что это какая-то невнятица: “А что я говорил? Легенда полна секретов, недоступных тому, кто не знает их смысла”. Он помолчал и добавил: “Возможно, в свое время кто-нибудь их поймет, и тогда ему откроется мир, незримый для нас”. Не знаю почему, но история эта засела у меня в голове. – Нилима иронично усмехнулась. – Не давала мне покоя, требовала в ней разобраться. Однако потом за всеми делами она как-то забылась и только вот недавно, когда я читала материалы о циклоне семидесятого года, вдруг опять всплыла в памяти.

– Вы побывали в святилище лишь однажды? – спросил я.

– Да, то был единственный раз. Потом я еще видела храм издали, но недостаток времени не позволил сделать остановку. Было это лет десять тому назад. Я надеюсь, святилище пока цело, но поди знай, сколько еще оно просуществует? То и дело море поглощает острова Сундарбана, они исчезают прямо на глазах. Вот почему я считаю необходимым хоть как-то запечатлеть этот храм; насколько я понимаю, он – значительный исторический памятник.

– Вы пытались связаться с индийским археологическим надзором? – спросил я, выказывая участие.

– Я им писала, но контора не проявила никакого интереса. – Нилима глянула на меня и улыбнулась, явив ямочки на щеках. – И тогда я подумала о тебе.

– Вот как? – опешил я. – Почему?

– Ты же увлекаешься древностями, верно?

– Да, но совсем иного рода. Я имею дело со старинными книгами и рукописями, часто разъезжаю по библиотекам, музеям и старым дворцам, однако я далек от археологии.

– Ну, может, хотя бы взглянешь на то место?

Я не отказался сразу и наотрез лишь потому, что не хотел выглядеть неучтивым. В тот момент поездка казалась мне невозможной, ибо в конце недели я отбывал в Нью-Йорк и даже составил график деловых встреч на много дней вперед. И самое главное, меня отнюдь не прельщали мангровые леса на болотах.

Ища отговорку, я промямлил:

– Вряд ли выкрою время, никак нельзя пропустить мой рейс…

Однако Нилима была не из тех, кто сдается легко.

– Это не потребует много времени, – возразила она. – Ты обернешься за один день. Я охотно все устрою.

Я выискивал способ вежливо отказаться, и тут в комнату вошла Пия. Нилима, не мешкая, взяла ее в союзники:

– Скажи ему, Пия, что поездка к святилищу будет недолгой. Он боится опоздать на свой рейс в Америку.

Пия спросила, в котором часу вылет, и заверила:

– Не волнуйтесь, вы вполне успеете.

– Точно ли?

– Точнее не бывает, – сказала Пия и огорченно добавила: – Я бы с радостью составила вам компанию, но не смогу. К сожалению, я уезжаю на конференцию в Бхубанешваре и вернусь только на следующей неделе. Если все же надумаете поехать, я пригляжу, чтобы о вас позаботились.

Улыбка ее поколебала мою решимость.

– Хорошо, я подумаю, – сказал я и, сунув диктофон в карман, попрощался с Нилимой.

Пия провела меня в соседнюю комнату, где представила дородной густобровой даме в сине-белом сари, то бишь форме сиделки.

– Познакомьтесь с Мойной Мондал, любимой нянечкой Нилимы. – Пия обняла даму за плечи. – За эти годы мы с ней сроднились, точно сестры. Если решите поехать, Мойна легко и просто все организует, избавив вас от всяческих хлопот.

Она говорила так бодро и уверенно, что я уж было дал согласие, однако что-то меня удержало.

– Мне нужно кое-что проверить, – сказал я. – Ничего, если я свяжусь с вами завтра утром?

– Конечно. Спешить некуда.

Чинта

Когда я покидал апартаменты Нилимы, в голове моей царил сумбур. Разумная, практичная и осторожная часть меня была категорически против поездки. В дороге я всегда жутко нервничаю, и риск опоздать на рейс населял паникой. Кроме того, я не надеялся обнаружить что-нибудь для себя интересное с профессиональной точки зрения: если в святилище что и было ценного, оно, конечно, давно сгинуло.

Однако вот, Пия. Что-то в ней напомнило мне Дургу, мою давнюю первую любовь. Сходство было не столько во внешности, сколько в повадке и взгляде – угадывались идеализм и целеустремленность, свойственные моей былой возлюбленной.

Я чувствовал, что охотно пустился бы в путь, если б меня сопровождала Пия. И это пугало, усиливая мое смятение. Не так давно мой бруклинский психотерапевт сказала, что я пребываю в крайне уязвимом состоянии и склонен к самообману в том, что касается отношений, не имеющих ни малейшей перспективы. В вашем положении, предостерегла она, особо опасно увлекаться недосягаемыми женщинами, которым вы не пара. Ни к чему вам очередная неудача.

Слова эти гулким эхом звучали в голове, покуда я добирался до своей квартиры.

К концу дня я почти твердо решил, что никуда не поеду. Однако тем вечером одна из моих сестер пригласила меня на ужин, и я, придя к ней, застал все ее семейство от мала до велика прикованным к телевизору. И что же, вы думаете, они смотрели? Дико осовремененную версию легенды о Манасе Дэви. Мне пояснили, что сейчас это самая популярная программа на местном телеканале. История Купца явно переживала очередное возрождение не только в моей голове, но и в культуре вообще.

Мысль эта меня обеспокоила.

Позже, когда я, вернувшись к себе, наводил порядок на столе, на глаза мне попался диктофон. Я хотел удалить беседу с Нилимой, но случайно нажал не ту кнопку и включил воспроизведение. Я рассеянно слушал запись до того момента, когда Нилима прочла стихотворные строки:

Калькутта была ни кола ни двора,Но порт великий был столицей мира.

И что-то в них привлекло мое внимание. Я нажал кнопку паузы, затем еще несколько раз прослушал этот кусок.

Сперва строчки показались бессмысленными, но потом, вслушавшись, я вдруг понял, что их размер и ритм соответствуют одному особенному жанру народных сказаний, одарившему ценными историческими открытиями. Интересно, что лодочник произнес эти строки в ответ на вопрос Нилимы о времени постройки святилища. Не пытался ли он обозначить дату или эпоху?

Общеизвестно, что подобные сказания зачастую умышленно загадочны. Хотя в данном случае первая строчка не столь уж таинственна – она, видимо, подразумевает, что святилище было построено еще до основания Калькутты в 1690 году.

А что насчет второй, более загадочной строки?

Слова “порт великий” явно отсылали к предшественнику Калькутты, главному урбанистическому центру Бенгалии. Никакого сомнения, что речь о Дакке, нынешней столице Бангладеш.

Однако титул “столица мира” не вписывался в контекст, я не знал случаев, когда словосочетание нагар-э-джахан на персидском или урду применялось бы к Дакке. Как же оно сюда пробралось?

И тут меня осенило, что и во второй строчке, возможно, зашифрована дата.

Так вышло, что корни моей семьи уходят в ту часть бенгальской дельты, которая сейчас именуется Бангладеш; после расчленения субконтинента предки мои перебрались в Индию, но прежде долго жили в Дакке. Я силился вспомнить рассказы о своих пращурах, как вдруг у меня промелькнула одна мысль. Я открыл ноутбук и сделал запрос в поисковой строке.

Через пару секунд был дан ответ.

Вот какой: Дакка считалась столицей Бенгалии, входившей в состав империи Великих Моголов. Во времена правления четвертого падишаха Джахангира (Покорителя мира) столица была переименована в его честь и называлась Джахангир-нагар.

Так, возможно, нагар-э-джахан – это игра слов, зашифрованная отсылка к Дакке семнадцатого столетия?

Если так, то, выходит, святилище было построено в период между 1605-м, годом восшествия на престол падишаха Джахангира, и 1690-м, датой основания британцами Калькутты.

После сего вывода и все другое вроде как встало на свои места. Скажем, явное влияние фарси, заметное в двустишии, объяснялось тем, что в семнадцатом веке бенгальский язык впитал много слов и выражений из персидского, арабского, а также португальского и голландского языков.

Дата постройки между 1605-м и 1690-м подкреплялась еще одной деталью из рассказа Нилимы: святилище напомнило ей храмы Бишнупура. А именно в то время в Бенгалии процветал архитектурный стиль, удачно повенчавший исламские и индуистские мотивы.

Заманчиво выглядела и неоднократно повторяющаяся тема бандука – слова, заимствованного бангла из персидского и арабского языков. Ну да, ведь моголы были знаменитой “пороховой империей”. Подобно своим современникам, турецким оттоманам и иранским сефевидам, они удерживали власть силой оружия. Вполне возможно, что святилище Оружейного Купца – этакое народное увековеченье той поры.

Гипотеза казалась любопытной, однако не настолько, чтобы ради нее совершить хлопотную и рискованную поездку в Сундарбан.

Решив с этим, я обратил мысли к своей иной, бруклинской ипостаси и потому отнюдь не случайно надумал проверить, не разрядился ли мой американский мобильник. В Индии я всегда пользовался местной сим-картой и другим аппаратом, а тот телефон лодырничал, лежа на письменном столе.

Включив его, я увидел, что батарея и впрямь почти разрядилась. Порывшись в ящиках, я отыскал зарядное устройство и подсоединил его к розетке. Затем пролистал приложения и обнаружил, что за все время моей отлучки ни одна живая душа (роботы не в счет) мне не звонила и не писала.

Размышляя над этим, я переполнялся неизбежной в таких случаях обидой, но тут вдруг телефон озарился, точно раздумавший умирать уголек, и через мгновенье заголосил, да так пронзительно, что бездомная кошка, оравшая за окном, бросилась наутек.

Я же вздрогнул и замер, уставившись на экран. Телефон трезвонил, а изумление мое нарастало, ибо вызов исходил с итальянского номера, от моей давней подруги или, скорее, наставницы, профессора Джачинты Скьявон. Я вспомнил, что год назад Чинта, как называли ее друзья, захворала. От нее уже давно не было вестей, и я боялся, что ей стало хуже.

Однако звучный голос ее был, как всегда, бодр и весел:

– Caro! Come stai?[4]

– Прекрасно, Чинта, – сказал я удивленно. – Как ты? Как здоровье?

– Отменное, tutto a posto[5].

– Замечательно. Ты где?

– В Венеции. Сижу в аэропорту.

– Куда собралась?

– В Гейдельберг, на конференцию. Я, видишь ли, основной докладчик.

Пояснение было излишним, это само собой разумелось. Чинта была звездой на любой конференции, какой удавалось ее заполучить. Корифей в своей области (история Венеции), она училась с такими величинами, как Фернан Бродель и Шломо Дов Гойтейн[6], и бегло говорила на всех основных языках Средиземноморья. Мало кто мог сравниться с Чинтой в эрудиции и известности, и потому было трогательно и даже чуть забавно видеть, что слава не заглушила в ней ручеек несуразного тщеславия, одну из ее наиболее обаятельных черт.

– А ты? – спросила она. – Dove sei?[7]

– В Калькутте. В своей спальне. Помнишь ее?

– Certo, caro![8] – Голос ее потеплел. – Разве такое забудешь? А эта штука все еще там? Как ее, голландская баба?

– Голландская жена. – Я помнил, как развеселило ее английское название длинных подушек-валиков, обожаемых бенгальцами. – Пришлось от нее избавиться, всю ее побила моль. Теперь я один-одинешенек.

– Но ты здоров?

Беспокойство, проскользнувшее в ее голосе, меня озадачило.

– Вполне. Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю, caro… Сейчас мне привиделся сон…

– В аэропорту? – Я недоверчиво хмыкнул.

– Beh![9] Ничего удивительного. Я в уютном зале, в удобном кресле, мой рейс отложили из-за какого-то наводнения. Пока я жду, милый молодой cameriere[10] приносит мне бокалы с просекко, понимаешь?

– Понимаю.

Я легко мог представить эффектное появление Чинты в зале, когда все взгляды обратились на высокую широкоплечую даму, отмечая ее мерцающие темные глаза и копну белокурых волос, ниспадающих на плечи в стиле кинозвезд былых времен. Всякий знающий Чинту не усомнился бы в том, что все тамошние camerieri, подающие бокалы с просекко, гурьбой кинулись к ней, едва она опустилась в кресло.

– Ну и вот, caro, я задремала, и перед глазами моими возникло видение… даже не знаю, что это было – сон или воспоминание. С возрастом, знаешь ли, уже не отличаешь сны от воспоминаний.

– Так что тебе привиделось?

– Я увидела тебя перед большим шатром, похожим на цирковой. Внутри было много людей, они смотрели какое-то spettacolo[11] – не знаю, что именно… Ты можешь это объяснить?

Я поскреб голову.

– Кажется, я что-то вспоминаю: твой первый приезд в Калькутту. Когда это было?

– Лет двадцать назад. Или двадцать пять.

– В общем, очень давно. Мы пошли в Индийский музей, что в районе Чоуринги, а потом ты захотела прогуляться по Майдану, помнишь? Это огромный парк в центре города. Ты заметила большой шатер, где шла джатра, фольклорное музыкально-танцевальное представление. Ты заинтересовалась, и мы постояли у входа, глянув на действо.

– Да, я помню!

Мне показалось очень странным, что Чинта, сидя в аэропорту, вдруг вспомнила столь пустячный, проходной момент.

– Мы смотрели-то всего пару минут. Удивительно, что через столько лет ты вспомнила именно это.

– È vero[12]. – Чинта как будто и сама была слегка озадачена. – Не понимаю, отчего это вдруг показалось столь важным. Прости, я тебя не разбудила?

– Нет-нет, очень рад тебя слышать.

– И я тебя, – поспешно сказала она. Я понял, что она в замешательстве и хочет поскорее закончить разговор. – Чао, дорогой! Скоро поговорим. Tanti baci![13]

Взбаламученный этим внезапным звонком, я улегся в постель и постарался припомнить тот давний день, когда мы с Чинтой гуляли по Майдану. Несмотря на все потуги, ничего примечательного, из-за чего тот эпизод запечатлелся в ее подкорке, не вспомнилось.

И тут мне пришла мысль. Вполне возможно, что я, завзятый архивариус, описал тот день в своем дневнике. Если так, отыскать запись будет нетрудно, ибо все свои бумаги я хранил в проржавевшем железном ящике, служившем мне репозиторием.

Свесившись с кровати, я вытянул на свет божий этот ящик, исторгнувший клуб пыли, и откинул скрипнувшую петлями крышку, с которой просыпалось семейство жуков-долгоносиков. Весь мой архив, рассортированный, снабженный ярлыками и припудренный пылью, был на месте.

Вот и она, книжица в красновато-коричневом переплете. Запись, сделанная в день приезда Чинты, которую я встретил в аэропорту, содержала детали ее перелета. А вот что было на следующий день: “Экскурсия по старой Калькутте, посещение Индийского музея. Вопреки моим ожиданиям, иллюминированная Парк-стрит не заинтересовала гостью. Она предпочла прогулку по Майдану. Там шла джатра, о чем извещала большая афиша, привлекшая ее внимание: женщина, обвитая змеями, Манаса Дэви”.

И тогда накатили воспоминания.

Годом раньше мы познакомились в Соединенных Штатах. Мне уже перевалило за тридцать, Чинта была на десять лет старше. Недавно я получил работу в библиотеке Средне-Западного университета, по окончании которого защитил ученую степень (разумеется, я подавал заявления на всевозможные преподавательские должности, но безуспешно – похоже, Америка не особо нуждалась в специалистах по бенгальскому фольклору раннего нового времени).

Уже тогда Чинта по всем статьям была видной личностью. Эффектная умница, она считалась уважаемым историком, который опубликовал авторитетное исследование о Венецианской инквизиции. Однако известность ей принес не только научный труд, своей славой (возможно, скандальной) она была обязана личной трагедии, которую пережила в софитах публичного внимания.

В двадцать пять лет Чинта закрутила роман с редактором крупной итальянской газеты, мужчиной гораздо старше ее. Он бросил жену, Чинта родила ему дочь. Они были безоговорочно счастливы, Чинта работала над своей первой книгой и растила малышку Лючию.

Книга вышла в свет, когда девочке исполнилось двенадцать; вскоре Чинту пригласили на конференцию в Зальцбурге. Они с мужем решили превратить поездку в семейный отдых, первой улетела Чинта, через пару дней на машине за ней последовали муж, поклонник скоростных автомобилей, и дочка. При переезде через Доломитовые Альпы у машины отказали тормоза, и “мазерати” рухнул с крутого горного склона.

Уже того, что несчастье произошло со знаменитым журналистом, хватило бы, чтоб всколыхнуть итальянскую публику. Но неясные обстоятельства породили подозрение в злодействе, и история вышла на первые полосы всех мировых газет.

Незадолго до этого муж Чинты выпустил серию разоблачительных статей о мафии. После его гибели возникли слухи, что он стал жертвой заказного убийства. В результате дело обсуждалось в итальянском парламенте, было назначено расследование. Волей-неволей Чинта очутилась в водовороте нежеланной шумихи и в конце концов была вынуждена, взяв академический отпуск, бежать от папарацци в Америку.

Я и мои библиотечные коллеги следили за этой историей, разворачивающейся на страницах желтой прессы. О точном месте убежища Чинты мало кто знал, а потому нас ошеломило известие, что она обитает неподалеку и обратилась к директору библиотеки с просьбой о разрешении пользоваться отделом редких книг (в котором имелось солидное собрание исторических документов, переданное в дар итальянским ученым, еще довоенным иммигрантом).

Разрешение выдали тотчас, и в день первого появления Чинты в библиотеке вряд ли нашелся бы хоть один сотрудник, который под надуманным предлогом не заглянул в отдел редких книг, дабы узреть знаменитость, восседавшую за массивным пюпитром. И надо сказать, окутанная неуловимой грустью женщина в траурном, но элегантном наряде стоила того, чтоб на нее посмотреть.

В библиотеке отношение к отделу редких книг и особых собраний было почти таким же, как в больнице – к моргу (обстоятельство, что там и там надлежало работать в перчатках, давало пищу изрядному числу тяжеловесных острот). В читальном зале царила могильная тишина, которую от случая к случаю нарушал какой-нибудь лохматый аспирант. Выдача тяжеленных книг и папок с документами считалась самой незавидной работой, и потому, естественно, ее доверили мне, новичку.

Вот так вышло, что во время двухнедельного пребывания Чинты в библиотеке я был носильщиком, доставлявшим затребованные ею материалы, и исполнял сию роль охотно ради удовольствия слышать, как сочным прокуренным голосом она произносит Grazie mille[14]. Она была весьма проста в общении и через день-другой уже звала меня Дино (на итальянский манер), но в читальном зале мы почти не разговаривали. Сблизило нас то, что мы оба были курильщиками.

Весна выдалась очень зябкой, и мы курили, нахохлившись в искусственном гроте возле главного входа библиотеки. Однажды мы были там одни, и я, пытаясь поддержать светскую беседу, спросил Чинту, не трудно ли ей свыкнуться со здешним суровым климатом.

– Нет, ничуть, – решительно сказала она, выдохнув дым. – Знаете, ведь я наполовину местная – моя мать родом из Лексингтона.

– Штат Кентукки? – уточнил я.

– Да, – улыбнувшись, кивнула Чинта. – Моя мама по имени Алиса – уроженка Лексингтона.

Матушка ее, рассказала Чинта, происходила из семьи винокуров, тех самых, что изготовляли, как выяснилось, мой любимый бурбон. В юности она мечтала объездить Европу, особенно ее тянуло в Италию. Разразившаяся Вторая мировая война заставила повременить с мечтой, но позже Алиса ее осуществила и влюбилась в Венецию.

В Италии тех лет американцы были в большом почете, ибо все местные жители желали опробовать свой английский. Однажды Алиса плыла на вапоретто[15] по Большому каналу, и conducente[16], чрезвычайно симпатичный молодой человек, распознал в ней американку.

– Не могли бы вы помочь мне? – сказал он. – Я пытаюсь выучить английский…

– Sì, certo, – согласилась Алиса.

Из кожаной сумки парень достал книгу и попросил объяснить подчеркнутое предложение. Заядлый читатель, Алиса обрадовалась, увидев венецианский роман Генри Джеймса “Письма Асперна”. С тех пор она стала дожидаться именно этого вапоретто с тем самым conducente. Через несколько месяцев они поженились.

– Мама всегда была ужасно романтична, – сказала Чинта. – Кто, если не романтик, назовет дочь Гиацинтой?

– А что ваш отец?

– Венецианец до мозга костей! – Чинта рассмеялась. – Любит покупать и продавать, в чем весьма умел. Родители мои счастливы вместе.

– Они живут в Венеции?

– Да, всю жизнь, и я там родилась и выросла. Я из последних венецианок. – Чинта усмехнулась и пыхнула сигаретой. – Basta, хватит обо мне. Давайте о вас. Что привело вас на Средний Запад?

– Желание получить образование и ученую степень.

– Так вы, значит, ученый? И приехали сюда только ради учебы?

Не знаю, что на меня нашло, ибо я редко распространялся об обстоятельствах своего отъезда из Калькутты, но Чинта была так открыта со мной, и потому я, сам того не ожидая, выпалил:

– Нет, не только.

– Была и другая причина?

Я кивнул. Казалось, черные глаза ее смотрели мне прямо в душу.

– Женщина?

– Да.

– Пустились на ее поиски? Или бежали от нее?

– Ни то ни другое. Она внезапно умерла, и мне пришлось уехать. – Я глубоко вздохнул. – Это долгая история.

Чинта слегка сощурилась, но не стала ничего выпытывать.

– А где вы росли?

– В Калькутте, в Индии.

– Кальку-у-утта? – протянула она в своей неподражаемой манере. – Это ведь там Индийская национальная библиотека, верно?

Оказалось, что в конце своего академического отпуска Чинта собиралась возвращаться домой через Азию и неделю посидеть в Индийской национальной библиотеке. Зачем? А затем, что ее нынешнее исследование было посвящено роли Венеции в средневековой торговле пряностями.

Я знать не знал, что у Венеции была какая-то роль в той торговле. Но Чинта заверила, что дело обстояло именно так.

– Пряности занимали значительную долю в экономике города. Столетиями Венеция владела монополией на торговлю специями в Европе. – Чинта запрокинула голову и выпустила колечко дыма. – Огромные доходы ее вызывали всеобщую зависть, и португальцы вкупе с испанцами затеяли поиск иных источников, дабы разрушить венецианскую монополию.

Не знаю, что меня пленило больше – сам рассказ в столь непринужденной манере или невероятная оригинальность ситуации: человек собрался в Индию ради изучения истории Венеции! Учитывая социальный статус Чинты, я полагал, что путешествие ее будет обеспечено всем возможным комфортом, а все бытовые вопросы уже улажены. И никак не ожидал, что у меня, всего лишь младшего библиотекаря, знаменитость спросит совета, где ей лучше поселиться. Но она спросила, и я, поразмыслив, ответил:

– Я думаю, вы можете остановиться в “Гранд-отеле”.

– Он и впрямь “гранд”?

– Бесспорно, это самый шикарный отель в Калькутте, – сказал я, ибо в ту пору так оно и было.