Укридж. Любовь на фоне кур

Пелам Гренвилл Вудхаус

Укридж

Любовь на фоне кур

P. G. Wodehouse

UKRIDGE

LOVE AMONG THE CHIKENS

Перевод с английского И. Гуровой

Серийное оформление и дизайн обложки В. Воронина

Печатается с разрешения литературных агентств Rogers, Coleridge & White Ltd и Andrew Nurnberg.

© The Trustees of the P. G. Wodehouse Estate

© Перевод И. Гурова, наследники, 2023

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

* * *

Укридж

Укриджский Собачий Колледж

– Малышок, – сказал Стэнли Фиверстоунхо Укридж, этот многотерпеливый человек, угощаясь моим табаком и рассеянно опуская кисет в свой карман. – Слушай меня, сын Велиала.

– Так что? – сказал я, возвращая кисет по принадлежности.

– Хочешь ли ты стать обладателем колоссального состояния?

– Хочу.

– Тогда напиши мою биографию. Вывали ее на бумагу, и мы поделим прибыль. Я проштудировал твою последнюю писанину, старый конь, и она никуда не годится. Твоя беда в том, что ты не погружаешься в колодцы человеческой натуры и все такое прочее. Просто сочиняешь какую-нибудь паршивенькую байку, да и тискаешь ее. А вот если возьмешься за мою жизнь, так получишь то, о чем стоит писать. Денег не оберешься, мой мальчик, – права на издание в Англии, права на издание в Америке, театральные права, киноправа… Можешь мне поверить, по самому скромному подсчету, мы должны получить по пятьдесят тысяч фунтов на нос.

– Неужто столько!

– Никак не меньше. И слушай, малышок, вот что я тебе скажу. Ты славный типус, и мы с тобой друзья уже много лет, а потому я уступлю тебе мою долю английских прав за сто фунтов на бочку.

– С чего ты взял, что у меня есть сто фунтов?

– В таком случае уступаю мои английские плюс американские права за пятьдесят.

– У тебя воротничок отстегнулся.

– Ну, а как насчет всей моей доли в этой чертовой штуке за двадцать пять?

– Спасибо, не для меня.

– Раз так, то я тебе вот что скажу, старый конь, – вдохновенно провозгласил Укридж, – просто одолжи мне полкроны на разживку.

Если главные события малоблагоуханной карьеры С. Ф. Укриджа должны быть представлены на рассмотрение публике – а не тактично замяты, как могли бы намекнуть некоторые, – то, пожалуй, для их описания подхожу именно я. Мы с Укриджем были друзьями со школьной скамьи. Вместе мы резвились на площадке для игр, и, когда его исключили, никто не сожалел об этом более меня. Такая прискорбная случайность – его исключение! Неуемный дух Укриджа, всегда плохо гармонировавший со школьными правилами, понудил его нарушить самое заветное из них и как-то вечером тайно отправиться на сельскую ярмарку испробовать свою сноровку в состязании по вышибанию кокосовых орехов. Предусмотрительность, с которой он наклеил себе багряные баки и фальшивый нос, оказалась полностью нейтрализованной тем обстоятельством, что по рассеянности он отправился туда в школьном форменном кепи. И на следующее утро покинул школу ко всеобщему сожалению.

После этого в нашей дружбе на несколько лет возникло зияние. Я в Кембридже пропитывался культурой, а Укридж, насколько мне удавалось понять из его редких писем и сообщений общих знакомых, летал по миру, как бекас. Кто-то повстречал его в Нью-Йорке – он как раз сошел с судна для перевозки скота. Кто-то другой видел его в Буэнос-Айресе. А еще кто-то с тоской поведал, как Укридж набросился на него в Монте-Карло и выдоил на пятерку. И лишь когда я обосновался в Лондоне, он вновь вернулся в мою жизнь. В один прекрасный день мы встретились на Пиккадилли и продолжили наши отношения с того, на чем они оборвались. Старые связи крепки, а тот факт, что он был примерно моего телосложения и потому мог носить мои рубашки и носки, очень и очень нас сблизил.

Затем Укридж вновь исчез, и только через месяц или около того я получил известия о нем.

Новость сообщил Джордж Таппер. В мой последний школьный год Джордж был первым учеником и в дальнейшем полностью оправдал надежды, которые подавал тогда. Он подвизался в министерстве иностранных дел, прекрасно себя зарекомендовал и был весьма уважаем. Он обладал большим мягким сердцем и горячо принимал к нему беды других людей. Часто Джордж по-отцовски плакался мне на прихотливый путь Укриджа по жизни, и теперь, когда он заговорил, его, казалось, преисполняла та высокая радость, с какой встречают исправившегося блудного сына.

– Ты слышал про Укриджа? – спросил Джордж Таппер. – Наконец-то он остепенился. Поселился у своей тетушки, владелицы одного из самых больших особняков на Уимблдон-Коммон. Очень богатая дама. Я в восторге. Наш старый друг теперь на верном пути.

Полагаю, он был по-своему прав, но мне это покорное пребывание в обществе богатой тетушки на Уимблдон-Коммон показалось почти непристойным и, во всяком случае, трагическим завершением многоцветной карьеры – той, что была уделом С. Ф. Укриджа. И когда неделю спустя я столкнулся с ним самим, у меня на сердце стало еще тяжелее.

Произошло это на Оксфорд-стрит в час, когда женщины приезжают из пригородов делать покупки, и Укридж стоял перед «Селфриджез» в окружении собак и рассыльных. Руки его были нагружены пакетами, лицо застыло в маске бессильного страдания, и одет он был до того безупречно, что я не сразу его узнал. Его фигура являла все, что носит Элегантный Мужчина, начиная от цилиндра и кончая лакированными штиблетами, и, как конфиденциально признался мне Укридж в первую же минуту, муки он испытывал адские. Штиблеты жали ноги, цилиндр натирал лоб, а воротничок истязал его сильнее штиблет и цилиндра, взятых вместе.

– Она заставляет меня все это носить, – сказал он угрюмо, дернул головой в сторону дверей магазина и испустил резкий вопль, так как при этом движении воротничок впился ему в шею.

– Тем не менее, – попенял я, пытаясь напомнить ему о более приятных вещах, – ты же чудесно проводишь время. Джордж Таппер упомянул, что твоя тетушка богата. Полагаю, ты купаешься в роскоши.

– Подножный корм и орошение такового неплохи, – признал Укридж, – но это утомительная жизнь, малышок. Утомительная жизнь, старый конь.

– Почему бы тебе как-нибудь не заглянуть ко мне?

– Мне запрещено выходить по вечерам.

– Так, может быть, я тебя навещу?

Из-под цилиндра сверкнул взгляд, преисполненный паники.

– И думать забудь, малышок, – потребовал Укридж. – И думать забудь. Ты отличный малый, мой лучший друг и все такое прочее, но дело в том, что мое положение в доме не очень прочно даже и сейчас, а одного взгляда на тебя будет достаточно, чтобы мой престиж превратился в фарш. Тетя Джулия сочтет тебя материалистом.

– Я не материалист.

– А выглядишь материалистом. Ходишь в фетровой шляпе и мягком воротничке. С твоего позволения, старый конь, на твоем месте я бы упрыгал отсюда до того, как она выйдет. До свидания, малышок.

– Ихавод, – скорбно прошептал я, шагая по Оксфорд-стрит. – Ихавод[1].

Мне следовало быть более стойким в вере. Мне следовало лучше знать моего Укриджа. Мне следовало понять, что пригород Лондона способен дать укорот этому великому человеку не более, чем Эльба – Наполеону.

Как-то днем, входя в дом на Эбери-стрит, где я снимал спальню с гостиной на втором этаже, я столкнулся лицом к лицу с Баулсом, владельцем дома, который стоял у лестницы в позе чуткой настороженности.

– Добрый день, сэр, – сказал Баулс. – Вас ожидает джентльмен. Мне как раз послышалось, что он меня зовет.

– Кто он?

– Некий мистер Укридж, сэр. Он…

Сверху прогремел могучий голос:

– Баулс, старый конь!

Баулс, подобно всем другим владельцам меблированных комнат на юго-западе Лондона, был экс-дворецким, и его, подобно всем экс-дворецким, будто мантия, окутывало величавое достоинство, которое неизменно ввергало меня в трепет. Он был дороден, лыс и наделен выпученными светло-светло-зелеными глазами, которые словно бесстрастно меня исчислили и нашли очень легким, как сказано в Книге пророка Даниила. «Хм! – казалось, говорили они. – Молод, чересчур молод. И совсем не то, к чему я привык в лучших домах». И, услышав, как такого сановника кличут – да еще на повышенных нотах – «старый конь», я испытал то же ощущение надвигающегося хаоса, какое охватило бы благочестивого младшего священника, если бы у него на глазах епископ получил фамильярный хлопок по спине. Поэтому шок, когда он откликнулся не просто кротко, но прямо-таки с некоторой дружественностью, оказался ошеломительным.

– Сэр? – проворковал Баулс.

– Принесите мне шесть косточек и штопор.

– Слушаю, сэр.

Баулс ретировался, а я взлетел вверх по лестнице и распахнул дверь.

– Вот те на! – сказал я ошалело.

В комнате бушевало море собачонок породы пекинес. Позднейшее исследование свело их число к шести, но в эту первую минуту казалось, что их тут сотни и сотни. Куда бы я ни смотрел, мой взгляд встречал выпученные глаза. Комната преобразилась в лес виляющих хвостов. Прислонившись к каминной полке, мирно покуривая, стоял Укридж.

– Привет, малышок, – сказал он и благодушно помахал рукой, словно предлагая мне чувствовать себя как дома. – Ты как раз вовремя. Через четверть часа я должен бежать, чтобы успеть на поезд. Молчать, дворняги! – взревел он, и шестеро пекинесов, которые усердно лаяли с момента моего появления, поперхнулись на полутявканье и онемели. Личность Укриджа оказывала прямо-таки сверхъестественное магнетическое воздействие на животное царство, начиная с экс-дворецких и кончая пекинесами. – Я отбываю в Шипс-Крей в Кенте. Снял там коттедж.

– Думаешь там поселиться?

– Да.

– Но как же твоя тетушка?

– А! Я расстался с ней. Жизнь сурова, жизнь серьезна, как сказал поэт Лонгфелло, и если я намерен разбогатеть, то должен действовать, а не сидеть взаперти по разным там Уимблдонам.

– Да, пожалуй.

– К тому же она сообщила мне, что ее тошнит от самого моего вида и больше она смотреть на меня не желает. Никогда.

Впрочем, едва войдя, я мог бы понять, что произошло какое-то землетрясение. Великолепное одеяние, превратившее Укриджа в пиршество для глаз при нашей предыдущей встрече, сменилось его доуимблдонским костюмом, который, говоря языком реклам, был неподражаемо индивидуален. Поверх серых брюк спортивного покроя, коричневого свитера и куртки для гольфа королевской мантией ниспадал пронзительно-желтый макинтош. Воротничок освободился от ига запонки и обнажил дюйма два голой шеи. Волосы были всклокочены, а властный нос венчало пенсне в стальной оправе, хитроумно подсоединенное к хлопающим ушам проволочками от бутылок с шипучкой. Все в его внешности свидетельствовало об исполненном гордости мятеже.

Материализовался Баулс с тарелкой косточек.

– Отлично. Ссыпьте их на пол.

– Слушаю, сэр.

– Мне нравится этот типус, – сказал Укридж, когда дверь закрылась. – У нас перед твоим приходом состоялся чертовски интересный разговор. Ты знаешь, что его двоюродный брат подвизается в мюзик-холлах?

– Свою душу он мне практически никогда не изливал.

– Он обещал попозже познакомить меня с ним. Человек осведомленный всегда может оказаться полезным. Видишь ли, малышок, у меня возник потрясающий план. – Он драматично взмахнул рукой, опрокинув гипсового Малютку Самуила За Молитвой. – Ладно-ладно, склеишь его клейстером или еще чем-нибудь, да и вообще, думается, ты легко без него обойдешься. Да-с, сэр, у меня возник великолепнейший план. Такая идея осеняет раз в тысячу лет.

– И какая?

– Я буду обучать собак.

– Обучать собак?

– Для выступлений в мюзик-холлах. Номера с собаками, знаешь ли. Собаки-артисты. Денег не оберешься. Начну я скромно, с этой шестерки. Обучу парочке-другой трюков, продам какому-нибудь профессионалу за княжескую сумму и куплю двенадцать новых. Обучу их и продам за княжескую сумму, а на эти деньги куплю еще двадцать четыре. Обучу их…

– Погоди минутку! – Голова у меня пошла кругом: мне привиделась Англия, вымощенная пекинесами, кувыркающимися по команде. – Откуда ты знаешь, что сумеешь их продать?

– О чем речь! Спрос огромен. Предложениям за ним не угнаться. По самой скромной оценке, за первый год я должен выручить от четырех до пяти тысяч. И это, разумеется, до того как дело будет поставлено на широкую ногу.

– Ах так!

– А когда я развернусь по-настоящему, найму десяток ассистентов и обзаведусь приличным питомником, деньги потекут рекой. Моя цель – что-то вроде Собачьего Колледжа в сельской местности. Внушительные здания на огромном участке. Регулярные часы занятий по строгой программе. Большой штат – каждый сотрудник имеет под своим началом столько-то псин, а я надзираю и руковожу. И вообще, едва дело наладится, как дальше все пойдет само собой и мне останется только посиживать сложа руки и получать по чекам. И вовсе не обязательно ограничиваться одной Англией. Спрос на собак-артистов универсален во всем цивилизованном мире. Америка нуждается в собаках-артистах, Австралия нуждается в собаках-артистах, Африке, я уверен, не помешает малая их толика. Моя цель, малышок, постепенно прибрать к рукам монополию в этой области. Я хочу, чтобы всякий, у кого возникнет потребность в собаке-артисте любого разлива, автоматически обращался бы ко мне. И вот что, малышок. Если ты хочешь вложить какой-никакой капитал, условия будут самыми выгодными.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. Будь по-твоему. Только не забывай, был типчик, который вложил девятьсот долларов в автомобильное предприятие Форда, когда оно только еще создавалось, и получил кругленькие сорок миллионов. Послушай, эти часы не бегут? Черт, я опаздываю на поезд. Помоги мне привести в движение проклятых псин.

Пять минут спустя, сопровождаемый шестью пекинесами и прихватив с собой фунт моего табака, три пары моих носков и бутылку с остатками виски, Укридж отбыл в такси к вокзалу Чаринг-Кросс на пути к делу всей своей жизни.

Прошло примерно шесть недель, шесть тихих безукриджских недель, а затем в одно прекрасное утро я получил взволнованную телеграмму. Собственно говоря, не столько телеграмму, сколько агонизирующий вопль. Каждое слово пронизывала мука великого человека, который ведет тщетную борьбу с неизмеримо превосходящими силами. Такую телеграмму мог бы послать Иов после длительной беседы с Вилдадом Савхеянином.

«Приезжай немедленно, малышок. Вопрос жизни и смерти, старый конь.

Положение отчаянное. Не подведи меня!»

На меня она подействовала, как зов трубы: я успел на следующий же поезд.

Белый коттедж в Шипс-Крейе, видимо, предназначенный в грядущем стать историческим местом и Меккой собаколюбивых пилигримов, оказался маленьким и ветхим строением вблизи от шоссе на Лондон и в некотором отдалении от деревни. Нашел я его без малейшего труда, так как Укридж, видимо, успел стать знаменитостью в тех местах, однако переступить его порог оказалось много сложнее. Я барабанил в дверь не менее минуты без малейших результатов, потом кричал и уже почти пришел к заключению, что Укриджа нет дома, когда дверь внезапно распахнулась, а поскольку я как раз наносил по ней заключительный удар, то и впорхнул в дом на манер солиста русского балета, отрабатывающего новое и сложное па.

– Извини, старый конь, – сказал Укридж. – Я не заставил бы тебя ждать, если бы знал, что это ты. Принял тебя за Гуча, бакалейщика, – поставлено товаров на общую сумму шесть фунтов, три шиллинга и пенни.

– Ах так!

– Не дает мне вздохнуть из-за своих мерзких денег, – с горечью сказал Укридж, провожая меня в гостиную. – Это немножко множко. Провалиться мне, это немножко множко. Приезжаешь сюда, дабы заняться серьезным прибыльным делом и облагодетельствовать туземцев, открыв перед ними возможность вкушать от этого преуспеяния, и не успеваешь опомниться, как они изворачиваются и кусают руку, намеревающуюся их кормить. С первого же моего дня здесь эти кровопийцы ставят мне палки в колеса. Чуть-чуть доверия, чуть-чуть сочувствия, чуть-чуть старого доброго духа «ты мне, я тебе» – вот и все, о чем я просил. И что же? Они потребовали наличных наперед! Проедают мне плешь своими наличными наперед, нет, ты подумай: именно когда мне нужны все мои мыслительные способности, и вся моя энергия, и все умение сосредоточиваться, какими я только обладаю, для моей на редкость сложной и тонкой работы. Да, я не мог дать им наличных наперед. Попозже, если бы они только проявили разумную терпеливость, я, вне всяких сомнений, был бы в положении уплатить по их инфернальным счетам сторицей. Но время еще не дозрело. Я их урезонивал. Я говорил: «Вот я, занятой человек, не покладая рук обучаю шесть пекинесов для выступлений в мюзик-холлах, а вы являетесь, отвлекаете мое внимание и снижаете мою работоспособность, бормоча про наличные. Это ли дух сотрудничества? – сказал я. – Это ли тот дух, который завоевывает богатства? Подобное мелочное скряжничество не откроет дорогу к успеху. Никогда». Но нет, они остались слепы. И принялись без передышки являться сюда и выскакивать на меня из засады на проезжих дорогах, пока моя жизнь не превратилась в абсолютное проклятие. А теперь, как ты думаешь, что произошло?

– Что?

– Псины.

– Подхватили чумку?

– Нет. Гораздо хуже. Мой домохозяин забрал их как заложников своей инфернальной арендной платы! Слямзил материальный фонд. Связал активы. Сделал подножку предприятию на самой его заре. Ты когда-нибудь слышал о более вопиющей подлости? Я знаю, что дал согласие вносить чертову плату еженедельно и не вносил что-то около шести недель, но, спаси и помилуй, нельзя же ждать от человека, на руках у которого важнейшее предприятие, чтобы он отвлекался по мелочам, когда он занят самым тонким… Ну, я изложил все это старику Никерсону, но без всякого толка. И тогда телеграфировал тебе.

– А! – сказал я, и наступила краткая многозначительная пауза.

– Я подумал, – задумчиво произнес Укридж, – что ты порекомендуешь кого-нибудь, кого я мог бы подоить.

Говорил он равнодушно, почти небрежно, но в его обращенных на меня глазах был выразительный блеск, и я виновато отвел свои. Мои финансы в тот момент пребывали в своем обычном неустроенном состоянии – вернее, более чем обычно из-за промашки с фаворитом на ипподроме в Кемптон-Парке в предыдущее воскресенье; однако, мнилось мне, если только существует время протянуть дружескую руку, так оно настало именно сейчас.

Я напряженно размышлял. Случай требовал незамедлительного решения.

– Джордж Таппер! – вскричал я на гребне озарения.

– Джордж Таппер? – повторил Укридж, просияв. Его уныние исчезло, как туман в солнечных лучах. – Кто, как не он, черт побери! Просто поразительно, но я о нем и не вспомнил. Джордж Таппер, старый школьный товарищ с большим сердцем. Он сразу же отстегнет и не поморщится. У них, у типчиков из министерства иностранных дел, всегда припрятана в носке лишняя десятка-другая. Они выщипывают их из общественных фондов. Мчись назад в город, малышок, хватай Таппи, угости его и кусни на двадцать фунтов. Настал час для всех хороших людей прийти на помощь партии.

Я был убежден, что Джордж Таппер не обманет наших ожиданий, и он их не обманул. Он расстался с указанной суммой, не пискнув – и даже с энтузиазмом. Ничего приятнее для него и нарочно нельзя было придумать. Мальчиком Джордж поставлял сентиментальные стишки в школьный журнал, а теперь он принадлежит к тем людям, которые постоянно составляют списки жертвователей на то или иное дело, воздвигают мемориалы, организуют презентации. Он выслушал меня с вдумчивым официальным видом, с каким эти типчики по части иностранных дел взвешивают, не объявить ли войну Швейцарии, не направить ли суровую ноту Сан-Марино, и на второй минуте моей речи полез за чековой книжкой. Печальное положение Укриджа, казалось, глубоко его тронуло.

– Прискорбно, – сказал Джордж. – Значит, он дрессирует собак? Ну, раз он наконец занялся настоящим делом, будет крайне жаль, если его с самого начала обескуражат финансовые трудности. Нам следовало бы оказать ему какую-нибудь весомую помощь. В конце-то концов заем в двадцать фунтов не может решить проблему раз и навсегда.

– По-моему, ты большой оптимист, если расцениваешь это как заем.

– Укридж нуждается в капитале, вот в чем суть.

– Он тоже так считает, как и Гуч, бакалейщик.

– Капитал! – повторил Джордж категорично, словно урезонивал полномочного посла какой-нибудь Великой Державы. – Каждое новое предприятие для начала нуждается в капитале. – Он задумчиво сдвинул брови. – Как мы можем приобрести капитал для Укриджа?

– Ограбить банк.

Лицо Джорджа Таппера прояснилось.

– Нашел! – сказал он. – Сегодня же вечером я отправлюсь в Уимблдон и подниму этот вопрос перед его тетушкой.

– Ты, кажется, упускаешь из виду, что в настоящее время Укридж ей как будто по вкусу даже меньше скисшего молока.

– Возможно, имеет место временная размолвка, но если я изложу ей факты и внушу, что Укридж действительно старается заработать себе средства к жизни…

– Ну, попробуй, если считаешь нужным. Но вероятнее всего, она науськает на тебя попугая.

– Разумеется, тут нужна дипломатия. Пожалуй, будет лучше, если ты ничего не скажешь Укриджу о моем намерении. Не хочу пробуждать надежды, которые могут и не сбыться.

Сверкающая желтизна на перроне станции Шипс-Крейя оповестила меня, что Укридж явился встретить мой поезд. Солнце лило лучи с безоблачного неба, однако одного солнечного сияния было мало, чтобы вынудить Стэнли Фиверстоунхо Укриджа сбросить макинтош. Он выглядел как одушевленный ком горчицы.

Когда поезд подкатил к перрону, Укридж стоял в одиноком величии, но, покидая вагон, я увидел, что к нему присоединился человек со скорбным лицом, который, если судить по быстроте и настойчивости его манеры говорить и по выразительной жестикуляции, вентилировал тему, задевшую его за живое. Укридж выглядел разгоряченным и замученным, и, приближаясь, я услышал его голос, загремевший в ответ:

– Мой дорогой сэр, мой дорогой старый конь, будьте же благоразумны, попытайтесь развить широкий, глубокий и гибкий взгляд на вещи…

Он увидел меня и умолк – отнюдь не с огорчением, – ухватил меня за локоть и потащил по перрону. Человек со скорбным лицом не слишком уверенно последовал за нами.

– Привез, малышок? – осведомился Укридж возбужденным шепотом. – Привез?

– Да. Вот…

– Убери, убери! – простонал Укридж в неизбывной муке, едва я опустил руку в карман. – Ты знаешь, с кем я сейчас разговаривал? Это Гуч, бакалейщик.

– Поставлено товаров на общую сумму шесть фунтов, три шиллинга и пенни?

– В самую точку!

– Ну так чего же ты ждешь? Швырни ему кошелек, полный золота. Это его сразу усмирит.

– Мой милый старый конь, я не могу позволить себе транжирить наличность направо и налево, чтобы усмирять бакалейщиков. Эти деньги предназначены Никерсону, моему домохозяину.

– А! Послушай, по-моему, типчик шесть фунтов, три шиллинга и пенни следует за нами.

– В таком случае, малышок, припустим! Если этот человек узнает, что при нас имеются двадцать фунтов, я за наши жизни не дам и ломаного гроша. От него всего можно ждать.

Он быстро увел меня со станции на тенистую дорогу, которая вилась среди лугов, и все время пугливо поеживался, «как путник, что глухой тропой от страха нем бредет. Страшась через плечо взглянуть, главы не обернет. Исчадье ада, знает он, во след ему идет», о котором поведал поэт Кольридж. Собственно говоря, исчадье ада после нескольких шагов отказалось от преследования, что я не замедлил довести до сведения Укриджа, ибо такой день не слишком подходил для того, чтобы без особой надобности бить рекорды по спортивной ходьбе.

Он с облегчением остановился и утер обширный лоб носовым платком, в котором я узнал мою былую собственность.

– Слава Всевышнему, мы от него оторвались, – сказал он. – По-своему, не такой уж плохой типус, насколько мне известно. Хороший муж и отец, как мне говорили, и поет в церковном хоре. Но ни малейшей прозорливости. Вот чего ему недостает, старый конь. Прозорливости. Он не в состоянии уяснить, что все компании-гиганты в свое время опирались на систему щедрого и любезного кредита. Не хочет понять, что кредит – это жизненная сила коммерции. Без кредита коммерция теряет эластичность. А какой толк от неэластичной коммерции?

– Не знаю.

– И никто не знает. Ну, теперь, когда он отвязался, можешь отдать мне эти деньги. Старик Таппи выкашлянул их охотно?

– С наслаждением.

– Я так и знал, – сказал глубоко растроганный Укридж. – Один из наилучших. Таппи мне всегда нравился. Человек, на которого можно положиться. В один прекрасный день, когда я обрету необходимый размах, он получит эту сумму назад десятерной сторицей. Я рад, что ты привез ее в мелких купюрах.