Река Великая

Дом ее стоял ближним к мосту через реку Великую, которая здесь была раза в полтора у́же, чем в Пскове. За мостом раскинулось до самого горизонта снежное поле, где прошлой весной в неглубокой яме нашли останки невинно убиенной Юляшки Котовой.

Корчмарь повела их в противоположную сторону, от моста к деревне, и остановилась там, где заканчивался ее темно-красный забор.

– Вот здесь машина остановилась, напротив братской могилы.

От места на дороге, куда указывала женщина, Сабанеев перевел взгляд на небольшой памятник на обочине. Памятник был современного вида. От тех, что ставили на кладбищах, его отличали только три бледно-розовые звездочки треугольником на траурном мраморе. На старом весеннем снегу перед ним ярко алели две искусственные гвоздики.

– В последние годы существенно выросла помощь семьям с детьми со стороны государства. Этого недостаточно?

– Пособия на детей у нас до сих пор мизерные, а маткапитал платят не дальше, чем за второго ребенка. Начиная с третьего, уповать приходится только на себя и на помощь добрых людей. Многодетные семьи, даже полные, часто обречены на нищенское существование. И это в Пскове. Что уж говорить про село?

– Вы сказали «даже полная»? 

– Среди наших подопечных немало матерей-одиночек. Есть и такие, у кого мужья находятся в местах заключения и не могут обеспечивать семейство.

По экрану побежали помехи. Алена Семенова поднялась с дивана поправить антенну, но, чем больше она крутила телескопические рожки, тем сильнее рябило.

– Паш!

Сын отложил телефон и поплелся к телеку.

В городе у Семеновых был свой телевизор: с плоским экраном, современной корейской марки. Забрали его, когда они не могли больше платить за рассрочку. Три месяца оставалось. Но разве им докажешь что? Юрка, дурак, отношения выяснять полез. Так они полицию вызвали. Скандал на весь подъезд был.

Старинный телевизор советских лет в деревянном корпусе достался им в наследство от покойной Алениной матери. Он принимал на комнатную антенну две программы, да и те, что называется, со снегом. После федеральных новостей, которые Алена старалась не пропускать, показали псковские. За ними включили местную передачу. Гостем студии с сине-золотой панорамой Псковского кремля на заднике был отец Александр, глава православного фонда «Верочка», который он вместе с каким-то архиереем учредил для помощи детям из малообеспеченных семей.

– Нуждающиеся нуждаются во всём. На финансовые пожертвования мы покупаем одежду для детей, канцтовары в школу, бытовую технику, и, конечно, продукты питания. На руки фонд денег не дает. Это для нас строгая заповедь, если так можно выразиться.

– Опасаетесь нецелевого использования?

– Истинно так. 

– А вопрос с постоянным помещением по-прежнему открыт?

– Еще летом мы писали в городскую администрацию. Чиновники предложили два варианта, но они оба нас не устраивают по расположению. С благословения епархии офис фонда временно размещен в храме равноапостольной княгини Ольги Российской. 

Лица ведущей и отца Александра исчезают с экрана. Появляется притвор храма, где напротив церковной лавки стоит стол с компьютером. Из-за компьютера с приветливой улыбкой выглядывает крохотный человечек в монашеской рясе. Его представляют как Нектария, инока Мирожского монастыря. В фонде «Верочка» он трудится на добровольных началах: ведет документы, развозит по деревням посылки вместе с отцом Александром, в офисе принимает помощь от жертвователей.

На плакате слева над его головой мальчуган, миленький как куколка, тянется к плюшевому медвежонку, которого дарит ему некто в белых одеждах. Видны только руки дарителя в белых рукавах, а сам он прячется за краем плаката, где небесно-голубой фон переходит в сияюще-белый, и белые рукава как бы растворяются в нем.

Камера наезжает на слоган церковнославянскими буквами. Будьте щедры, как Господь ваш щедр… Обычным шрифтом помельче под слоганом указаны реквизиты для богоугодных пожертвований. Ящик для наличных висит на стене напротив.

– Наверное, заявок на помощь в «Верочку» поступает немало. Не могли бы вы рассказать нашим зрителям, по каким критериям происходит отбор?

– Первым делом мы выезжаем к людям и знакомимся лично. Беседуем со священником, если семейство воцерковленное. Иногда с соседями. Транспорта, надо признаться, у нас тоже нет. Выручает личный автомобиль и помощь волонтеров.

– А взрослым «Верочка» не помогает?

– Видит Бог, мы хотим помочь каждому, но ресурсы фонда не безграничны.

Во втором сюжете показали мать-одиночку пяти детей, беременную шестым. Жизнь семьи, говорила она, кардинально изменилась после того, как Господь ее свел с отцом Александром. Не врала, это точно. Ремонт и мебель в деревенском доме, где у ней брали интервью, были богаче, чем у Алены, а дети – все в новом.

Пашка поднял глаза от смартфона:

– Группу их «ВКонтакте» открыл. Шмотки на раздачах нормальные попадаются,

– Бабушка в гробу перевернется, если мы побираться начнем!

– Там и бренды есть. «Пума».

– Тебе самому в школе не стыдно будет?

– За «Пуму»? – Удивился сын.

– «Авито» лучше погляди. Ничего не пишут?

– Глядел. Глухо.

В январе Алена дала ему задание разместить объявление про коз. По цене судили долго. Пашка уговаривал поставить повыше: авось найдется какой дурень. Она послушалась, и зря: пока ждали ответа, сенник опустел. Теперь, если цену не скинуть, то на корм занимать придется. А у кого брать? Машка Парамонова не даст: дочку в университет готовит, да и три тыщи Алена с начала года ей так и не отдала. Прилуцкие, может быть, не откажут, но у них с отдачей строже, чем в банке, еще и проценты заплатишь. Упущенная выгода, могли бы деньги на вкладе держать – так Надька ей объясняла.

За окном смеркалось. Двойняшки в одинаковых китайских комбинезончиках, из которых вырастут не сегодня-завтра, возились в рыхлом сером снегу на дворе. Алена высунулась в форточку:

– Вов! Алис!

Дети дружно задрали головы.

– Домой дуйте! Синие уже оба!

Она пошла к печи подложить дров, потом вернулась на диван и снова уставилась в экран с рябью, где уже появилось крупным планом лицо красивого актера, игравшего Григория Мелехова. Только из-за него глядела она сериал «Тихий Дон» во второй раз. На другом канале шел футбол, который теперь, когда Юрка пропал, Алена не могла смотреть без слез, хотя и при Юрке-то, надо сказать, не любила.

Он, конечно, сам разбаловал Златку: то шоколада с города привезет, то заграничных цукатов. Это в его детстве магазинных сластей в селении не водилось: ребятня мед ела, да еще старухи лепили конфеты из тли. Молодежь морщится, но не зря и муравьи тлю доят, и пчелы молочко тлиное вместе с нектаром для меда своего собирают. И сладенько, и сытно, и, главное что, никакой химии.

– Дай шоколадку!

– Откуда я тебе ее возьму?!

– Я в сундуке видела! – Злата с вызовом глядела в лицо Святовиту, на котором после недавней ночной стычки с пьяницей выделялся нос, распухший и синий, как спелая слива.

– Пока уху не съешь, не будет шоколада.

– Не хочу уху!

С притворно грозным видом Святовит занес кулак:

– Ешь!

– Не буду!

Он двинул кулаком по столу и случайно задел и отправил на пол миску с ухой. Спасибо, не на штаны!

Девочка прыснула со смеху. Любава, которая до сих пор с улыбкой наблюдала за ссорой, поспешила на кухню, неся перед собой беременный живот.

– Как придет в следующий раз отец Власий, отдам тебя ему! Пусть пьяницы разносолами тебя потчуют! Хочешь с пьяницами жить?

Любава с тряпкой и тазом полезла под стол. Старейшина, чтоб не мешать ей, подобрал ноги под скамью. Злата продолжала смеяться:

– Хочу!

– Вот и пойдешь. А мамка твоя, заместо тебя, нам мальца родит. Глядишь, не такой нехочуха будет.

Время шло. Любава не вылезала. Святовит, кряхтя, нагнулся под стол:

– Что ты там возишься?

Любава, стоявшая на коленях в полумраке, сама не могла разобраться, что происходит. Несколько раз она выжала тряпку в таз, но лужа вокруг нее только росла. Юбка насквозь промокла.

Следом за мужем вниз свесилась Умила и сразу всё поняла:

– Воды отошли!

Вдвоем они забрались под стол, подняли под руки и отвели к семейной кровати роженицу, которая норовила провалиться в обморок. Сын Богуслав молча закончил есть и пошел растапливать баню.

Святовит дождался, когда пройдут первые схватки, принес валенки из сеней и напялил их на выставленные с постели ноги Любавы.

– Одна-то доведешь ее? – Беспокоился он. – Может, мне одеться?

– Сиди, сами управимся!

Перед выходом Любава обернулась и вымученно улыбнулась ему.

Общинная баня, к которой держат путь женщины, стоит на дальнем краю села, у реки. Дрова успели прогореть, дыма не видать и, только приглядевшись, можно заметить, что над каменной трубой еще парит, словно нечистый дух, тонкая черная дымка. Умила оставляет ее у подножья крыльца держаться за перила, а сама поднимается к двери, вставляет ключ в скважину и всем весом вдавливает его в русский замок.

Внутри она первой раздевается и помогает Любаве стащить через голову платье. Из предбанника две обнаженные женщины заходят в г-образное помещение, где вдоль стен двумя ярусами тянутся полки. Печь в углу сложена без раствора из речного известняка. Свет дают такие же, как в избе Родичей, точечные светильники в потолке.

Роженица в дальнем, женском закуте улеглась на полок и согнула ноги в коленях. Воздух в парилке горячий и душный. Во рту – горечь. Она шарит пальцами по скользкому дереву, пока к губам не подносят кружку со студеной водой из колодца.

Над Любавой появляется лицо повитухи с острым подбородком и хищным носом крючком. Потемневшие от влаги каштановые волосы прилипли к шее. Маленькая грудь поднимается при каждом быстром вздохе:

– Вот так дыши, помнишь?

Она дышит, как приказывает Умила. Из жара Любаву бросает в озноб, а из озноба – в жар. Опять начинаются схватки.

– Тужься!

Новорожденному младенцу Умила отсекает пуповину одним точным взмахом ножа. Мать силится приподнять тело и хотя бы одним глазком взглянуть на дитя, но повитуха уже с головой замотала его в полотенце, расшитое квадратами и ромбами.

С ребенком в обнимку и ножом в руке она исчезла из виду. Плач стал тише. Ребенок как будто засыпал, и потом заснул.

Свет уже не слепил Любаве глаза. Дышать стало легче. С потолка роженица перевела взгляд на окно, потом на застеленную Богуславову кровать. Она попыталась, но не смогла вспомнить, как оказалась в избе. Время шло к обеду, но в доме стояла тишина. Даже Златки было не слыхать. Она стояла за столом и сжимала в руке нож – но не обычный кухонный, а древний, с ручкой из обожженной древесины и треугольным лезвием, которым Умила только что при ней орудовала в бане. Хлеб лежал на столе. Она отрезала и сложила на тарелку несколько ломтей к обеду, и вдруг с отвращением заметила, как что-то копошится в хлебной мякоти. Ужель черви? Ее затошнило.

Из буханки вывалилось существо с палец толщиной, и она поняла, что ошиблась. Это был человек, а точней, его часть. Половинка крохотного мужичка в драной деревенской фуфайке ползла на руках по столешнице и подтягивала за собой брюшко, за которым тянулись розовые внутренности.

Второй был одет в такую же рвань, и ноги у него были отсечены ножом по колено. Он вывалился из буханки на стол, вскочил на свои обрубки и побежал к краю, оставляя за собой на дереве пунктир кровяных точек и оглашая воздух писклявыми матерными воплями.

Мякоть на разрезе стала бурой от крови. Всё новые и новые человечки появлялись из надрезанной буханки и расползались по сторонам.

Вдруг за спиной раздался глас, похожий на трубный рев:

– Любава!

Пальцы у девушки разжались, нож бесшумно скользнул на пол.

– Любава! – Повторил голос.

Она обернулась и замерла с приоткрытым ртом. Дверь была распахнута настежь, снаружи в избу лился яркий белый свет. На пороге в сияющем ореоле стоял прекрасный и статный юноша с парой белоснежных крыл за спиной. Сам он тоже был одет во всё белое.

– Любава! – Благозвучно проревел в третий раз ангел.

В груди у Любавы всколыхнулось незнакомое и возвышенное чувство. Она постояла еще немного, набираясь решимости, и, набравшись ею, шагнула к свету.

IV. Апрель

– Хлебца мне, Надюш. Да батон… – Под расцарапанным прозрачным пластиком на вкладыше кассовой тарелки нарисованы зеленые купюры веером: пятьдесят, сто, двести долларов, всё крупный номинал. Алена Семенова отсчитывает монеты из отделения для мелочи в своем кошельке, кладет на тарелку последний рубль, и только тогда понимает, что не хватает.

– Потом занесешь, – подсказывает Надька Прилуцкая. – Или батон не бери вон.

Крыша богатого дома Прилуцких торчит из-за глухого забора, в который вмонтирован деревенский ларек. В 90-е годы ларек стоял в Пскове на одной из автобусных остановок. Теперь вместо жвачки, пива и сигарет на полках – пищевые товары первой необходимости: соль, сахар, крупа, хлеб, булка, да по два вида печенья с конфетами.

– Може, на следующей неделе, если…

– На следующей, так на следующей, – с недовольной миной обрывает Надька и спрашивает: – Тебе, Ален, доплату в собесе назначили?

– Документы приняли. Срок рассмотрения у них – сорок дней. С голоду быстрей помрешь, чем подачки дождешься. Да и деньги такие, что только на хлеб и хватит. Без батона, – Алена озвучила сумму, которую ей насчитали в собесе, Прилуцкая закачала головой. – А одежда?! А вещи?! В этом году, вместо одного, троих в школу собирать!

– Может быть, тебе в какую-нибудь благотворительную организацию обратиться? «Верочка» есть в Пскове, не слышала? Православный фонд. Деньги с вещами от верующих получают, помогают многодетным и матерям-одиночкам. Директор – священник из Ольгинской церкви на Новом Завеличье. Серьезный. Там же, в церкви, у них и офис.

– Я про них передачу в том месяце видела и тоже подумала, – призналась Алена. – К отцу Власию посоветоваться пошла. Он говорит, что у всех этих Христа ради благодетелей принцип простой: на, Боже, что нам негоже. А «Верочка» вдобавок к каждой распашонке сраной еще десять моралей приложит, так прямо и сказал. Фотографии всех, кому помогают, в интернете выставляют. Еще про священника, директора ихнего, рассказал, что в тюрьме он раньше служил.

– И что с того, что служил? Так говоришь, будто сам сидел! Власия нашего, как ни послушай, в городе все священники – один другого хуже. А сам-то!

– Ну, может, и правда, съезжу. Только вот что думаю… – Алена не договорила и обернулась к улице.

По расхлябанной дороге к ларьку шлепала в калошах Любавка из Ящеров с плетеным лукошком. Одета она была в простенькое бежевое пальто, на голове – серый платок.

Семенова прищурилась:

– Родила никак?

Хозяйка ларька высунулась в окошко:

– Родила.

Когда Любава подошла, она натянуто улыбнулась:

– Мальчик? Девочка?

– Мертвенький родился, – ответила староверка без выражения.

– Прости, – Прилуцкая теперь тщетно пыталась состроить трагическое лицо, но Любава даже не поглядела на нее и достала кошелек из корзины.

– Латвийского, пожалуйста, две буханки и батон горчичный.

Надежда сняла с полки и протянула ей одну за другой буханки через окошко, потом достала откуда-то снизу булку в прозрачном пакете.

– А батюшка Власий, вы не знаете, в храме у себя?

– Не видала. А зачем тебе? – Надежда неторопливо отсчитывала сдачу.

– Меда для Никитки наш Невзор велел ему передать.

– Так ступай сразу к Ерофеевне, тебе до церкви отсюда – через всю деревню идти.

– Я к нему лучше.

Любава поблагодарила ее, сложила снедь в корзинку и пошла дальше по дороге, как указала ей Надежда.

– Только для староверов этот хлеб дорогой вожу, – сказала Надежда вполголоса, глядя Любаве вслед. – Остальные, кто ни придет, мирожский берут. Да Ерофеевна багет еще покупает по праздникам. Раньше хоть с Волженца да с Атак зимой по реке ходили, а теперь у них «Пятерочка» своя рядом. Хоть павильон закрывай.

Во всей деревне только Прилуцкие называли павильоном свой ларек, который достался им в свое время от городского коммерса. Коммерс был Борисов товарищ по дивизии, тоже офицер. Друзья у них все такие, как на подбор, с простыми не водятся: ни он, ни Надька с тех пор, как из Лаптевой Прилуцкой стала.

Когда еще закон разрешал, они и пиво с водкой здесь пытались продавать, но только всё равно к Ерофеевне местные за самогоном бегали, они и забросили. Ясно, что Ерофеевна мужиков спаивает, да хоть недорого, и не травится никто. Вон Пиявино взять: Бог знает, что за спирт такой им завезли, что теперь всей деревней желтые ходят, соседи одуванчиками за глаза зовут.

– Второй год уже, считай, на бензин работаю, – жаловалась Надька. – Что есть бизнес, что нет.

– У твоего Бориса зато военная пенсия, а не минималка, на двоих хватит, – Алена отвернула взгляд к улице. Староверка в платке уже поравнялась с забором Дубенков, за которым сиял свежей краской цвета яичного желтка стариковский домишко.

– С Богуславом они двоюродные брат с сестрой, зато и дети мертвые родятся. В нашу молодость вон и Елдичи были, и Сварожичи, а теперь на всю деревню три фамилии. А изб-то сколько осталось? Шесть? Семь? Глядишь, так и выродятся скоро.

– И дай Бог! – Со злостью прошептала Алена. – Может, и не при чем тут Богуслав? Когда Любавка к Родичам в дом перебралась, ему лет четырнадцать было. Нужен такой взрослой девке?

– Да мало ли! В старину все рано женились, и не по любви, а по сговору между родителями. Они же у себя обычаи блюдут.

– Михалапа, отца Святовита, вспомни: с двумя сестрами жил.

– Говорят, что младшую Сияну он уже беременной взял. Будто от цыгана заезжего…

– Видал кто цыгана этого? – Алена не смотрела на Прилуцкую и взглядом еще провожала староверку. На ее глазах за желтым домиком девушка свернула к реке.

В этой части Малых Удов Любаве бывать еще не приходилась. Дома по обе стороны улочки стояли с заколоченными дверьми и окнами; в теплицах, что еще не развалились, были побиты стекла. Ни людей, ни птичек, которые всю дорогу сопровождали ее радостным весенним пением, здесь было не слыхать, и только с Великой доносился тревожный шум ледокола.

Всю дорогу ориентиром ей служил железный крест, которым был увенчан единственный купол церкви святого Дионисия в Малых Удах. Второй крест она увидела на церковном дворе. Он стоял на зеленом холмике и был вырезан из цельной плиты известняка. Имя легендарного основателя прихода, местночтимого преподобного Тарасия, было выбито на сером камне славянской вязью.

Любава остановилась перед входом в деревянную церковь и задумалась, нужно ли стучать или нет. В конце концов решила, что не нужно. Приоткрыла дверь и юркнула в темный притвор.

В дальней части храма перед иконостасом священник беседует с прихожанином, в котором девушка узнает местного пьяницу Андрея Евстафьева. Заметив ее, мужчины оба замолкают.

– Заходи, красавица, – ласково улыбается Власий.

Любава пятится обратно в притвор:

– Я попоздней лучше.

– Я уже ухожу, – на пути к двери Андрей игриво улыбнулся ей, как обычно, не разжимая губ.

Не бывшая прежде в православном храме, девушка рассматривает диковинное убранство. По дороге к алтарю она застывает перед фанерным коробом со стеклом спереди. На стекло, как в музее, где она никогда не бывала, приклеена пожелтевшая табличка:

ВАЛЕНКИ ПРЕП. БЛАЖ. СВ. ТАРАСИЯ, ВТОР. ПОЛ. XVI В.

Внутри короба пара упомянутой обуви ничем, кроме ветхости, не отличается от той, что зимой носят в ее селении все от мала до велика, не считая модницы Умилы. Перед реликварием в медном подсвечнике горят несколько свечей.

Настоятель дожидается ее перед иконостасом с сочувственной улыбкой.

– Хоть сама жива осталась, спасибо Господи.

– Невзору еще спасибо: неделю травами отпаивал. Коль не он, померла бы, – с этими словами она достает со дна корзинки горшочек с ручной росписью из косых крестов и ромбов с точкой посередине. – Мед от него принесла.

– Мне что ли? – Власий с удивлением поглядел на нее.

– Передать для Никитки велел, чтоб не хворал.

– Благодарствую, милая. Посуду верну, – священник бережно принял горшок из ее рук, и теперь держит его перед собой за две ручки и не знает куда пристроить.

Взгляд широко распахнутых Любавиных глаз движется по ликам святых на иконостасе. В алтарь ведут три двери: две боковые – без росписи, а на створках большой срединной изображены два крылатых мужа, похожие на того юношу, которого она видела в своем сонном видении. Один из них держит кубок с вином, а другой – старинную книгу.

– Еще чего хотела с меня?

Перед тем обернувшись на всякий случай к выходу, Любава наклоняется к уху настоятеля церкви св. Дионисия и шепчет:

– Просьба у меня к вам есть, святый отче. Тайная.

Хвостище длинный: сразу понятно, что не кошка, а кот, и масть чудная: белый в крупных рыжих пятнах. Лекарь Невзор Асич видал коров такой расцветки у соседей, но котов – ни разу. Лапы с животом у него покрывала пушистая шерсть, но спина, голова и хвост с жидкой, как усы старейшины Святовита, кисточкой на конце были почти голые, и только кое-где вверх завивались редкие и прозрачные волоски.

– Это кто такой?

– В магазин ходила в Малые Уды. Мимо пристани иду – слышу, мяучит кто-то, – начала объяснять Любава. – Покыскысала – прибежал. За мной так и шел до забора шаг в шаг, за всю дорогу не смолк.

Кот с жадностью накинулся на сырую неочищенную плотву, которую вынесла ему Любава к забору. Вместе с челюстями двигались огромные рыжие уши на плешивой голове.

Невзор внаклонку разглядывал несчастного зверя:

– Шкура гармошкой у него, значит, долго голодал. Хоть с виду и не сказать, что тощий.

После трапезы на зеленой весенней траве у изгороди осталась россыпь кровавой чешуи. Только теперь кот заметил Невзора, боднул морщинистым лбом резиновый сапог и ласково, по-домашнему замурлыкал.

– Ночью заморозки. Околеет, гунявый, на улице, – с горечью вздохнул лекарь.

Невзор был одет для леса: в старые армейские штаны и брезентовую куртку с капюшоном, на ногах – сапоги до колен. На плече висела котомка под травы. Лед сошел с Великой, а значит, пришло время собирать белену, пока не зацвела, и молодые ростки горечавки.

– С шерстью у него что такое? Лишай?

– Запущенный, – подтвердил лекарь. – Без птичьей мази не обойдешься. Ты не видала, Ерофеевна кур еще держит?

– Не заходила я к ней, отца Власия в самой церкви нашла.

– А к меду он ничего не просил? Может, лекарство какое?

– Ничего не просил, кроме меду, – Любава потупила взор с тем странным, обреченно-мученическим выражение, которое он не в первый раз замечал у нее за последние дни. Роды у ней были уже четвертые по счету, но в прошлые разы обходилось легко, а тут она едва не истекла кровью, с постели не вставала неделю, и до сих пор, видно, не оправилась.

– По ночам боли не мучают? Может, еще сбору снотворного насыпать?

– Не мучают. Крепко сплю, – всё так же не глядя на него, отвечала Любава.

Невзор Асич подхватил с асфальта кота и пошагал к калитке. Сегодня ему было уже не до трав.

– Может, хозяйский он?

Лекарь с мурчащей ношей обернулся на полпути:

– Пройдусь завтра до Малых Удов да до Бабаева.

– А ежели он с того берега до ледохода пришел?

– Виданка объявления в интернете поглядит.

– Третий уже у тебя будет?

– Да ты что! Куда мне? Вылечу да пристрою! – возмутился Невзор, и потом нехотя добавил: – С Барсучком вместе – четвертый.

Кот, которого он уже назвал про себя Гармошкой, ехал на руках и не пытался вырваться, даже когда услышал собачий лай из отворенной калитки, и лишь крепче вцепился когтями в брезентовую куртку. Только сейчас Невзор задумался о том, где поместит больного. В амбаре устроить – одно, что на улице, а к своим домашним подсади такого лишайника – и через неделю будешь мазать птичьей мазью всех четверых. Оставались сени. Там не хватало кошачьего лотка, и Невзор решил тут же, что сам сколотит его из досок: всяко быстрей, чем просить Святовита или Богуслава ехать за готовым до города.

Старший брат Людмил надсмехался над бабской сердобольностью младшего, но Невзор ничего не мог с собой поделать. Когда подросла, дочка Видана стала такой же. Последнего, черно-белого Барсучка, она приволокла с мороза прошлой зимой. Вид у кота был совсем не тот, что у нынешнего плешивца. Лекарь даже за лечение сначала браться не стал: уложил его на печь и мысленно утешал себя тем, что бедолага хотя бы помрет в тепле.

Однако наутро будущий Барсучок потребовал еды, и через дней десять совсем оправился. На ноги его поставили общеукрепляющие клизмы из пижмы и мать-и-мачехи, хоть расцарапанная дочь и бранилась, что толку с них никакого. Вместе с ней и с котом в котомке они обошли деревни по обе стороны реки, но бродягу ни в одной из них не признали. Так было и прежде: домашних зверей, которых находил Невзор, никто не терял – не иначе, как с неба, все они сыпались на его двор.