Венеция. История от основания города до падения республики

Жителей лагуны война затронула лишь косвенно: властям снова потребовались их корабли, но теперь уже далеко не в мирных целях. В 539 г. Велизарий подступил к стенам Равенны, и венецианцам велели держать гавани наготове – на случай, если прибудут греческие суда с подкреплениями, – а весь собственный флот направить на помощь византийским войскам, осадившим столицу.

Равенна пала; Италия снова вошла в состав империи, и, хотя мир на полуострове в целом воцарился еще не скоро, старая римская провинция Венетия и Истрия полностью сохранила свои прежние территории и охотно покорилась Константинополю. С точки зрения местного населения, ничего не изменилось к худшему: повседневными делами по-прежнему управляли избранные трибуны, а высшая имперская власть оставалась далеко и взирала на отвоеванные провинции благосклонно. В 551 г. местные жители помогли преемнику Велизария, семидесятилетнему евнуху Нарсесу, доставить морем в Равенну наемников-лангобардов, которые не могли добраться до столицы посуху из-за разлива рек. В благодарность Нарсес, как утверждают, построил две церкви на островах Риальто. Одна из них, носившая имена святых Джиминьяно и Менны (любопытно, что было общего между епископом Модены и малоизвестным фригийским мучеником?), располагалась, по всей видимости, в центре нынешней площади Святого Марка, а другая – там, где сейчас стоит часовня Сан-Исидоро. Она была посвящена первому покровителю Венеции – святому Теодору Амасийскому, изваяние которого, дополненное крокодилообразным драконом, сейчас украшает западную колонну на Пьяццетте.

За двенадцать лет венецианцы дважды приводили на помощь Константинополю свой флот, теперь уже, без сомнения, ставший самым могучим на Адриатике. За это они, по всей вероятности, пользовались особой благосклонностью имперского экзарха в Равенне и подчиненного ему правителя провинции – военного магистра (magister militum). По крайней мере, нечто в этом роде заставляет предположить «Альтинская хроника» – потрясающе безграмотная мешанина фактов и легенд, составленная в XII в. и – ничего не попишешь! – остающаяся одним из основных наших источников информации об этом раннем периоде. В ней обнаруживается несколько путаный рассказ о том, как Нарсес попал в опалу и был смещен после смерти Юстиниана в 565 г., а пришедший ему на смену Лонгин нанес официальный визит жителям лагуны. Обращение венецианцев к высокому гостю стоит процитировать дословно:

Бог был нашим помощником, защитником, покровителем и спасителем, сохранив нас и защитив, и мы спаслись благодаря Его заступничеству, поселившись в лагунах, разместившись в деревянных ладьях… Вторая Венеция, которую мы имеем в водных лагунах, является, как можно увидеть, чудесным местом обитания, ибо нет в мире такой власти и такого флота – ни у императора, ни у королей, ни у прочих князей, какие есть в этом мире, – которые бы заставили нас бояться, что они нас захватят и завладеют нами[6].

Несмотря на скрытый в этих словах вызов, Лонгин удостоился торжественного приема: его встретили «под звон колоколов и такое громкое звучание флейт, кифар и органов, что и грома небесного не услышали бы…». Затем венецианские послы отправились с ним в Константинополь и вернулись с первым в истории официальным договором между Венецией и Византией. В обмен на верность и оказание услуг по мере необходимости венецианцы получали военную защиту и торговые привилегии на всей территории империи.

«Альтинская хроника» утверждает, что Лонгин намеренно не стал требовать с них присяги на верность. На этом основании местные патриоты еще добрую тысячу лет твердо стояли на том, что Венеция никогда не подчинялась Византии по-настоящему. Процитированные ранее слова (которые, напомним, были записаны лет через шестьсот после самих событий) – еще одно свидетельство этой позиции. Только в последнее столетие историки Византии, пристально и беспристрастно изучившие документальные свидетельства того времени, безоговорочно установили, что первые венецианцы, быть может, и пользовались особыми привилегиями, но все-таки оставались подданными Византийской империи в полном смысле слова и не в меньшей степени, чем их не столь удачливые соседи на материке. Независимость не снизошла на город чудесным образом в миг его рождения: так же как и демократическим институтам, ей предстояло расти и развиваться неторопливым и естественным путем, на протяжении многих лет – и, возможно, именно поэтому она продержалась так долго.

С евнухами, как всем известно, шутки плохи: это люди опасные. Отставка Нарсеса, если верить преданиям, повлекла за собой не только прояснение политического статуса Венеции, но и гораздо более серьезные последствия, причем для всей Италии. Старик хорошо служил своему императору. В таком возрасте, когда иные давно уже наслаждаются заслуженным отдыхом, он воевал по всему полуострову, возглавляя одну отчаянную кампанию за другой. Даже потерпев окончательное поражение в битве с остготами у подножия Везувия в 553 г., Нарсес не успокоился. Он тотчас развернул масштабную программу реорганизации и реконструкции на вверенных ему землях и продолжал воплощать ее в жизнь еще целых двенадцать лет, пока, словно гром среди ясного неба, не грянула опала. Когда Нарсеса сместили с должности, ему уже исполнилось восемьдесят семь. Императрица София решила подкрепить отставку тяжким личным оскорблением: она послала бывшему экзарху в подарок золотую прялку и пригласила его прясть в женских покоях, коль скоро он не мужчина. Нарсес, как говорят, ответил: «Я спряду ей такую нить, конца которой она за всю жизнь не сыщет», – после чего отправил к Альбоину, королю лангобардов (обитавших на территории современной Венгрии), послов со всеми дарами Средиземноморья, приглашая его прийти и взять страну, порождающую такое изобилие.

Альбоин откликнулся на зов. В 568 г. лангобарды вторглись в Италию, и так началось последнее – и самое долгое – из всех варварских нашествий. Потоки беженцев вновь устремились из материковых городов в поселения на лагунах, но кое-что уже изменилось. Теперь это были не просто перепуганные беглецы в поисках укрытия, которое приютит их до лучших времен. В то, что придут лучшие времена, никто больше не верил. Все были по горло сыты кровопролитием, насилием и разрухой: с каждой новой волной завоевателей становилось все хуже. Так что теперь люди покидали свои дома не поодиночке, а целыми общинами, во главе которых шли епископы и несли святые реликвии, которым предстояло обрести пристанище в новых церквях и стать символической связующей нитью между прежней и новой жизнью – между прошлым и будущим.

Хроники того времени полны преданий и легенд, связанных с этой миграцией, которая продолжалась целых семьдесят лет, пока Италия оставалась под властью лангобардов. Например, в «Альтинской хронике» мы читаем, как Павел, епископ Альтино[7], услышал глас с небес, повелевший ему подняться на башню и посмотреть на звезды; и звезды указали ему путь на острова, где его народ обретет спасение (возможно, он увидел светящиеся дорожки на воде, в которой отражались эти звезды). Альтинцы последовали за ним и обосновались на острове Торчелло, в одноименном поселении, название которого – «Башенка» – напоминает о башне, на которую поднялся епископ. Схожим образом, под руководством своих епископов, если и не самого Господа Бога, жители Аквилеи (опустошенной уже в третий раз за сто пятьдесят лет) отыскали дорогу в Градо, жители Конкордии – в Каорле, а падуанцы – в Маламокко. Наконец, в 639 г., в правление императора Ираклия I, лангобарды захватили город Одерцо, обитатели которого, включая и греческих чиновников, управлявших провинцией, бежали в основанное ранее поселение Читтанова в устье реки Пьяве. Одерцо был последним оплотом византийской власти в материковой части Венеции. Теперь, не считая изолированного клочка земли на полуострове Истрия, некогда великая провинция сократилась до поселений на лагуне. Новой ее столицей стала Читтанова, в честь императора переименованная в Эраклею. Но по-видимому, Торчелло не уступал ей по значимости: именно там в том же 639 г. под покровительством самого Ираклия I была возведена базилика, посвященная Деве Марии. Сохранился документ, засвидетельствовавший ее основание, в котором упоминаются по именам византийские сановники, имевшие отношение к строительству: экзарх Равенны Исаак и его военный магистр Маврикий. Сама базилика тоже сохранилась до наших дней и ныне известна как собор Успения Девы Марии – Санта-Мария-Ассунта[8].

Но в контексте позднейшей истории республики самым важным из всех этих переселений стало одно из первых – исход из Аквилеи в Градо. По преданию, епархия Аквилеи основана самим святым Марком, и потому здешний архиепископ (впоследствии принявший титул патриарха) считался главным духовным лицом всей Венецианской лагуны и в иерархии итальянского духовенства занимал второе место, уступая лишь папе римскому. Впрочем, в те времена это было скорее почетное звание, чем залог реальной власти, потому что архиепископ (он же первый патриарх) Аквилеи Павлин не просто увел своих последователей от ереси (ведь лангобарды, все до единого, были арианами!), но и, практически одновременно, направил их на путь раскола. Останавливаться на исторических и богословских причинах этого разрыва с Римом – так называемой схизмы трех капитулов – мы не станем. Важно лишь то, что Венеция, если можно так выразиться, родилась раскольницей; и несмотря на то, что митрополия Градо в 608 г. вернулась в лоно римской церкви, раскол – в форме соперничества с архиепископом старой Аквилеи – продолжался еще почти целое столетие, на протяжении которого обе стороны упорно осыпали друг друга проклятиями и обличали как самозванцев. В конце концов спор разрешился, но прежнее единство было утрачено. Аквилея и Градо остались независимыми епархиями; власть первой из них простиралась на старые материковые земли провинции, второй – на Истрию и Венецианскую лагуну. На протяжении многих последующих поколений взаимная ревность между ними отравляла политические и религиозные отношения Венеции с континентальными городами. Но, так или иначе, древний епископский престол, на котором некогда восседал сам святой Марк, занимал патриарх Градо. Престол этот был заново воздвигнут в большой церкви, построенной Павлином и его последователями и уцелевшей до наших дней. Посвящена она, как ни странно, не упомянутому евангелисту, а святой Евфимии – предводительнице группы местных девственниц, претерпевших мучения в Аквилее вскоре после исхода переселенцев в Градо. Но именно с этой церкви началась долгая история ассоциаций между святым Марком и Венецией, продолжившаяся 250 лет спустя, когда мощи евангелиста перевезли из Александрии.

Благодаря столь неожиданному и активному притоку новых постоянных жителей Венеция стала быстро развиваться, но назвать ее городом еще было нельзя. Острова Риальто, на которых стоит современная Венеция, в VI–VII вв. оставались в основном незаселенными, хотя Нарсес и построил на них две церкви. На том этапе будущая республика представляла собой группу островных общин, разбросанных по обширной территории и не связанных между собой практически ничем, кроме уз формального единства, наложенных византийским правительством. Даже ее латинское самоназвание, Venetiae (букв. «Венетии»)[9], представляло собой форму множественного числа. Единого центра не имелось: в Эраклее располагалась резиденция византийского наместника, в Градо – престол патриарха, но и Эраклея, и Градо оставались, в сущности, большими деревнями. Торчелло как торговый центр был богаче их обоих, и соседи его недолюбливали, хотя и признавали его экономическое превосходство. Подобные трения, пожалуй, возникали неизбежно: венецианцы VII в. утратили ту идиллическую невинность, которая так поразила Кассиодора в VI столетии. И трибуны, и новоприбывшие епископы непрерывно соперничали между собой, а разногласия между общинами все чаще перерастали в открытые столкновения, предотвратить которые византийским властям было не под силу. Имперское представительство в Эраклее только мешало венецианцам выдвинуть из собственной среды такого лидера, который сумел бы их объединить. И кто знает, сколько бы сохранялась эта неудовлетворительная ситуация, если бы не события 726 г., повлекшие за собой тяжелый кризис и в конечном счете падение византийского господства в Италии.

Кризис начался с того, что император Лев III повелел уничтожить все иконы и святые изображения в своих владениях. Последствия такого указа не заставили себя долго ждать и оказались поистине сокрушительными. Повсеместно вспыхнули бунты; в особенности бурно возмущались монастыри. В восточных провинциях империи почитание икон к тому времени достигло такого размаха, что при крещении образы святых нередко заменяли крестных родителей. Подобные крайности неизбежно породили иконоборческую реакцию, так что здесь указ Льва III получил некоторую поддержку. Но в западных областях, более умеренных и ничем не заслуживших таких суровых мер, новые законы были с негодованием отвергнуты. Итальянская провинция империи при воодушевленной поддержке папы Григория II восстала против своих хозяев. Павел, экзарх Равенны, был убит, а прочие византийские ставленники вынуждены спасаться бегством. По всему экзархату мятежные гарнизоны (комплектовавшиеся из местных жителей) выбирали собственных командиров и провозглашали независимость. В Венецианской лагуне выбор общин пал на некоего Урса (или Орсо) из Эраклеи. Он встал во главе бывшего правительства провинции и получил титул dux (лат., предводитель; военачальник, командир; правитель; государь).

В этом последнем происшествии не было ничего из ряда вон выходящего: то же самое происходило тогда и во многих других мятежных городах. Но только в Венеции, в отличие от прочих городов, назначение Орсо положило начало непрерывной традиции, сохранявшейся более тысячи лет, а его титул, под влиянием венецианского диалекта принявший форму «дож», перешел к преемникам, общее число которых за всю историю республики достигло ста семнадцати.

Одна из самых раздражающих особенностей ранней венецианской истории – постоянные расхождения между истиной и легендами. Полагаю, мои читатели уже получили возможность в этом убедиться; а те, кто знаком со стандартными английскими трудами на эту тему, наверняка припомнят, что историю происхождения дожей сами венецианцы в прошлом трактовали совсем иначе. Это и неудивительно: если упорно стоять на том, что Венеция «родилась свободной», то невозможно согласиться с теорией, связывающей зарождение республики с бунтом против иноземных угнетателей. Поэтому официальная версия гласила, что в 697 г. патриарх Градо созвал всех жителей лагуны на общее собрание в Эраклее. Указав, что их внутренние распри ставят под угрозу все будущее страны, он предложил венецианцам избрать единого правителя вместо двенадцати трибунов. Так и был выбран первый дож Паоло Лучио Анафесто, вскоре заключивший мирный договор с королем лангобардов Лиутпрандом.

Сама по себе эта версия звучит вполне правдоподобно и вызывает уважение хотя бы в силу своей древности: она восходит к началу XI в., к самому раннему из дошедших до нас трудов по истории Венеции, автором которого считается Иоанн Диакон. Более того, именно с Паоло Лучио начинаются все списки дожей, а его воображаемый портрет возглавляет длинную галерею полотен на стенах Зала Большого совета. Беда только в том, что ни дожа, ни даже простого венецианца по имени Паоло Лучио Анафесто попросту не существовало. Договор с Лиутпрандом тоже никто не заключал. Из первоисточников нам известно лишь то, что некий правитель (dux) Павликий и его военный магистр Марцелл закрепили границу Венеции в окрестностях Эраклеи и что эта граница впоследствии была признана лангобардами. Венеция, как мы теперь знаем, была в тот период провинцией Византии. Поэтому очевидный и, более того, единственно возможный вывод из этого свидетельства – что загадочный Павликий был не кем иным, как Павлом, экзархом Равенны, правившим с 723 г. и до своей гибели от рук мятежников в 727 г.; и к тому же самому году Иоанн Диакон относит смерть Паоло Лучио! Невозможно представить, чтобы официальное закрепление границы обошлось без участия имперского наместника, равно как и без второго по старшинству лица в провинциальной иерархии – военного магистра Марцелла, который в результате аналогичной игры воображения вошел в историю как второй после Паоло Лучио венецианский дож. Историки Венеции строили свои теории на таких же зыбких песках, на каких был возведен и сам город.

2

Рождение

(727–811)

А близ них молодой ПипинПростер воинствоОт Теснин до Палестринского берега,Не жалея трудов и трат,Чтобы вытянуть мост от МаламоккоДо Риальто, и биться на мосту,И бежать, растеряв своих в пучине,Когда море бурею смыло мост.Ариосто. Неистовый Роланд, песнь XXXIII[10]

Восстание Италии против византийского господства продлилось недолго. Сам папа Григорий, поначалу вдохновлявший мятежников, не желал, чтобы власть лангобардских еретиков стала уж слишком сильной. К тому же вскоре стало понятно, что иконоборческие указы на Западе никто не принимал всерьез и не собирался проводить в жизнь по-настоящему. Горячие головы остыли, и в целом возобладало мнение, что лучше вернуться под руку империи, по крайней мере номинально, – при условии, что в отдельных городах сохранятся новоиспеченные демократические институты. Поэтому не стоит удивляться, что всего через несколько лет после мятежа дожу Орсо был дарован имперский титул ипат (букв. «высочайший»; эквивалент римского титула консул) – и этим отличием он, по-видимому, так гордился, что его потомки взяли себе фамилию Ипато. Несмотря на все политические перемены, Венеция определенно сохранила и административные, и эмоциональные связи с Константинополем. Орсо был лишь первым из многих дожей, кичившихся почетными византийскими званиями: такие звучные титулы, как патриций, проэдр (букв. «председатель») или спафарий (букв. «меченосец»), регулярно (и есть подозрение, что совершенно произвольно) повторяются в хрониках вплоть до X в. и даже позже. Довольно скоро дожи стали одеваться по примеру экзарха и даже самого императора; дожеский церемониал подражал имперским; воскресные молитвы в соборе Святого Марка вторили греческой литургии в церкви Святой Софии. Многих византийских девушек отправляли морем на Запад, в объятия венецианских женихов; многие венецианцы отсылали сыновей на Восток – получать образование в Константинополе.

И все же политическое влияние империи на Венецию ослабло. Разумеется, греки не намеревались отступить без борьбы, но уже было ясно, что Северная Италия вот-вот стряхнет с себя власть Византии. В 742 г., после краткого междуцарствия, вторым дожем Венеции был избран сын Орсо – Теодато, или, как его иногда называют педанты, Деусдедит[11]. Он перенес дожескую резиденцию из имперской Эраклеи в республиканский Маламокко[12], расположенный ближе к центру провинции, и стал если и не официально, то фактически суверенным правителем.

Наконец, в 751 г., пала Равенна; нельзя сказать, что Венецианская лагуна по-настоящему осиротела, но лангобарды, возможно, собирались прибрать к рукам и ее, восполнив образовавшийся вакуум верховной власти (пусть та и оставалась чисто номинальной). К счастью, у короля Айстульфа, преемника Лиутпранда, возникли более насущные проблемы. В том же году по другую сторону Альп молодой Пипин, сын Карла Мартелла, низложил Хильдерика III, короля из династии Меровингов, и захватил франкский престол. Почти сразу же после этого, по приглашению папы Стефана III, он вторгся в Италию и нанес лангобардам одно за другим два сокрушительных поражения. Бóльшую часть завоеванных территорий Пипин передал в дар Стефану (так было положено начало Папскому государству и светской власти пап), но господствующей силой в Северной Италии отныне стали франки. Впрочем, Венеция и на сей раз осталась в стороне. Передел земель не затронул область лагуны; франки не спешили распространить свое влияние вдоль побережья Адриатики, и со времен падения экзархата прошло еще лет шестьдесят, прежде чем венецианцам наконец пришлось встать на защиту своей молодой республики.

Однако это не значит, что вторая половина VIII столетия оказалась для них более мирной, чем первая. Возможно, Венеция и нашла удобную для себя форму правления, но еще не достигла ни внутреннего порядка, ни подлинного единства. Поселения по-прежнему враждовали между собой, и даже внутри отдельных общин – между семьями и фракциями – тлела взаимная ненависть, то и дело перераставшая в открытые столкновения. Дож Теодато, как и его отец, плохо кончил: его сверг и ослепил его преемник, которого вскоре (не прошло и года) постигла та же участь. Четвертый дож продержался дольше; но через восемь лет имел неосторожность выступить против двух трибунов (которых теперь переизбирали ежегодно, чтобы предотвратить злоупотребления дожеской властью) и тоже был смещен.

С избранием Маурицио Гальбайо в 764 г. дела пошли на поправку. Этот знатный уроженец Эраклеи, притязавший на происхождение от императора Гальбы[13], олицетворял возвращение к старой провизантийской традиции. Его противники, среди которых были и более последовательные республиканцы, и те, кто полагал, что Венеции пойдут во благо тесные связи с набиравшим силу королевством франков, по всей вероятности, считали его реакционером. В 778 г. их подозрения подтвердились: Маурицио назначил соправителем своего сына Джованни. Для зарождающейся республики это был опасный и беспрецедентный шаг. Правда, Теодато Ипато в свое время тоже наследовал отцу, но не сразу и, самое главное, не в обход народного голосования. Но возвышение Джованни Гальбайо означало, что после смерти Маурицио вся полнота власти перейдет к нему автоматически, без одобрения подданных: фактически их просто никто не спросит. Правда, старый дож взял на себя труд спросить византийского императора и получить его одобрение, но республиканцев это вряд ли утешило.

Назначение соправителя предвещало недоброе, и остается лишь удивляться, что Маурицио преуспел в своем замысле и, более того, что в 796 г. Джованни, в свою очередь, сумел сделать соправителем собственного сына, подтолкнув Венецию еще на шаг ближе к наследственной монархии. Самое простое объяснение заключается в том, что венецианцы устали от кровопролития и мечтали о такой системе, при которой правители станут сменять друг друга спокойно, не слишком нарушая течение повседневной жизни и, разумеется, без ущерба для торговли. Ничего необычного в этом не было: естественная преемственность власти всегда служила одним из самых убедительных аргументов в пользу наследственного принципа, и в случае со многими народами мира этот аргумент замечательно оправдывался на практике. Но с венецианцами, как вскоре показали события, дело обстояло иначе.

Первый дож из рода Гальбайо, при всей своей реакционности, сделал немало, чтобы заслужить доверие подданных. На протяжении одиннадцати лет он правил ими уверенно и мудро. Благосостояние, а с ним и численность народа росли, и вскоре венецианцы стали расселяться по все еще пустовавшим островам лагуны, которые до тех пор по тем или иным причинам игнорировали. В частности, архипелаг Риальто, располагавшийся примерно на полпути между внешней границей мелководья и побережьем материка, оставался почти необитаемым со времен Нарсеса. Скорее грязевые, чем песчаные, труднодоступные из-за окружающих отмелей, невысокие и потому подверженные наводнениям в периоды aqua alta, «высокой воды» (сезонных подъемов уровня воды в Адриатическом море), эти островки прежде казались непригодными для интенсивной колонизации. Но географически они занимали центральное положение, а вдобавок предоставляли возможность отдохнуть от бесконечных дрязг и склок между старыми общинами и начать все с чистого листа. Итак, в VIII в. на этих островах развернулось бурное строительство. Поначалу оно концентрировалось на Оливоло – самом восточном островке архипелага: по преданию, троянцы, бежавшие из своего разрушенного города, когда-то построили там крепость, с чем и связано другое название острова, прижившееся позже, – Кастелло. Около 775 г. дож Маурицио основал здесь новую епархию и превратил небольшую церквушку, носившую имена святых Сергия и Вакха, в кафедральный собор[14] Святого Петра[15].

В том же году старый дож умер, и бразды правления принял, как и ожидалось, его сын. Но, увы, Джованни Гальбайо был не чета отцу: он оказался бессилен перед проблемами, назревавшими по всей остальной Италии, где франки стремительно укрепляли свои позиции и превращались во все более серьезную угрозу для независимости Венецианской республики. После смерти Пипина королем франков стал Карл – будущий Карл Великий, – проведший на итальянских землях последние пятнадцать лет (с небольшими перерывами) и за это время внушивший венецианцам глубокую неприязнь. Они подозревали, и не без причины, что Карл делает огромные деньги на торговле рабами. Кроме того, он уже однажды обращался к папе с просьбой принять меры против Венеции. Папа, со своей стороны, после победы Пипина над лангобардами стал владельцем значительной части Итальянского полуострова, но всецело зависел от франков: без их поддержки он не смог бы защитить и сохранить свои приобретения. Профранкскую политику папы, естественно, поддерживало и подавляющее большинство латинского духовенства. В результате к двум традиционным фракциям, которые существовали в Венеции уже давно (и которые, рискуя показаться поверхностным, я все же назову провизантийской в Эраклее и республиканской – в Маламокко), добавилась третья, опиравшаяся на поддержку церкви и выступавшая за союз с франками.