Достойный жених. Книга 1

Поэтому Малати почти всегда воспитывалась среди женщин. Ее младший брат рос словно младшая сестра. Он был слишком мал, чтобы воспитываться как-то иначе. (Некоторое время спустя, должно быть от недоумения, он последовал за братьями.) Девочек окружала атмосфера, в которой мужчины стали рассматриваться как угроза и эксплуататоры. Многие мужчины, с которыми пришлось общаться Малати, именно такими и оказались в итоге. Никто не смел посягнуть на память отца. Малати была полна решимости стать таким же врачом, как он, никогда не позволявшим своим инструментам пылиться на полке. Однажды она тоже возьмет их в руки.

Кем были эти мужчины? Одним из них был двоюродный брат, который присвоил многое из вещей ее отца. Отец собирал эти вещи, пользовался ими, а теперь, после его смерти, они лежали на складе. Мать Малати вычеркнула из их жизни то, что считала несущественным. Теперь уже не было обязательно обладать двумя кухнями – европейской и индийской. Фарфор и восхитительные столовые приборы для западной кухни были вместе с большим количеством мебели убраны в гараж. Двоюродный брат тут же заявился, взял ключи у скорбящей вдовы, пообещав, что сам все уладит, и вывез все, что лежало в гараже. Мать Малати в итоге не увидела ни рупии из вырученных денег.

– Ну что ж, – сказала она философски. – Зато грехи мои уменьшились.

Другим из посягавших был слуга, выступавший в качестве посредника при продаже домов. Он связывался с агентами по недвижимости или другими потенциальными покупателями в городах, где находились дома, и заключал с ними сделки. И оказался жуликом.

Еще одним пройдохой был младший брат ее отца, который так и жил в их доме в Лакхнау с женой на нижнем этаже и танцовщицей на верхнем. Он бы с радостью обманул их, если бы мог продать этот дом. На танцовщицу ему требовались деньги.

Затем был молодой – ну, двадцатишестилетний, – но весьма неряшливый учитель колледжа, живший внизу в съемной комнате, когда Малати было около пятнадцати. Мать Малати хотела, чтобы она выучила английский, и не видела ничего плохого в том, чтобы Малати брала у него уроки, что бы там ни говорили соседи (а говорили они многое и далеко не всегда в хорошем ключе) – хоть он и был холостяком. Возможно, в этом случае соседи были правы. Он очень скоро безумно влюбился в Малати и попросил у ее матери разрешения на женитьбу. Когда мать спросила у Малати, что она думает об этом, дочь была потрясена, пришла в ужас и наотрез отказалась.

В медицинском колледже в Брахмпуре и до него, во время получения среднего образования в Агре, Малати приходилось несладко – ее дразнили, сплетничали о ней, дергали за светлый чуни[54], обернутый вокруг шеи, говорили: «Она хочет быть мальчишкой». Да ничего подобного!

Дразнили ее невыносимо и приутихли только тогда, когда, спровоцированная одним мальчиком, не выдержав, она влепила ему затрещину на глазах у его друзей.

Мужчины поголовно влюблялись в нее, но она не считала, что они заслуживают ее внимания. Не то чтобы она действительно ненавидела мужчин. В большинстве случаев совсем наоборот. Просто ее стандарты были слишком высокими. Никто не мог приблизиться к тому идеалу, которым для нее и ее сестер оставался отец. По сравнению с ним большинство мужчин казались незрелыми. Кроме того, брак стал был помехой на пути девушки, избравшей карьеру врача, и потому она не слишком беспокоилась о том, что может так и не выйти замуж.

Малати слишком щедро заполняла каждую быстротечную минуту. Уже в двенадцать или тринадцать лет она была одиночкой даже в своей многодетной семье. Она любила читать, и домашние знали, что, если в руках у Малати книга, с ней лучше не заговаривать. Когда это случалось, мать не заставляла ее помогать с готовкой или работой по дому. Достаточно было фразы «Малати читает», чтобы люди избегали заходить в комнату, где она лежала или сидела, склонившись над книжкой, и сердито накидывалась на любого, кто осмеливался ее побеспокоить. Иногда она в самом деле пряталась от людей, выбирая угол, где ее будет невозможно найти. И довольно скоро ее поняли. Прошли годы, она воспитывала младших сестер. Ее старшая сестра-сорвиголова обучала их – вернее, руководила ими в остальных вопросах.

Мать Малати была примечательна тем, что хотела, чтобы ее дочери выросли независимыми. Она хотела, чтобы, помимо тех предметов, что преподавались в индийской средней школе, они выучились музыке, танцам и языкам (особенно английскому). И если это означало, что им нужно пойти за необходимыми знаниями в чей-то дом, то они пойдут, и не важно, что скажут люди. Если в дом к шести женщинам нужно было пригласить учителя, его приглашали. Молодые люди в восхищении заглядывались на первый этаж дома, когда слышали, как пятеро девочек беззаботно напевают. Если девочкам хотелось угоститься мороженым, они могли спокойно пойти и съесть его. Если соседи вдруг начинали возмущаться подобному бесстыдству, когда молодых девушек в одиночестве отпускали в Агру, они иногда ходили в магазин после наступления темноты, что было на самом деле куда хуже, пусть и менее заметно. Мать Малати дала понять дочерям, что они получат самое лучшее образование, какое только возможно, но мужей им придется искать самостоятельно.

Вскоре после переезда в Брахмпур Малати влюбилась в женатого музыканта, социалиста по убеждениям. Она тоже примкнула к соцпартии, продолжала свое участие в ней даже тогда, когда их роман с музыкантом закончился. После у нее вновь случился довольно неудачный роман. Сейчас же она была свободна.

Хоть у Малати энергия била через край, раз в несколько месяцев она заболевала, и ее мать приезжала из Агры в Брахмпур, чтобы исцелить ее от сглаза – хвори, неподвластной достижениям западной медицины. Поскольку Малати обладала такими необычными глазами, она была легкой жертвой для сглаза.

Грязно-серый журавль с розовыми ногами окинул Малати и Лату презрительным взглядом, а потом его краснющие глаза обволокла серая пленка, и птица осторожно зашагала прочь.

– Давай обрадуем детей, купим им этих закрученных конфет, – сказала Лата, когда продавец прошел мимо. – Интересно, чего это они задерживаются. Что случилось, Малати? О чем ты задумалась?

– О любви, – отозвалась Малати.

– Ой, любовь такая скучная тема для раздумий, – сказала Лата. – Я никогда не влюблюсь. Знаю, с тобой это случается время от времени, но… – Она замолчала, снова с некоторым отвращением подумав о Савите и Пране, уехавшим в Шимлу. Предположительно они вернутся с холмов в глубочайшей любви. Это было невыносимо.

– Ну, тогда о сексе.

– Ой, пожалуйста, Малати, – сказала Лата, торопливо оглядываясь. – Это меня тоже не интересует, – добавила она, краснея.

– Что ж, тогда о браке. Интересно, за кого ты выйдешь замуж? И года не пройдет, как мать выдаст тебя замуж, можешь не сомневаться. И ты, словно покорная серая мышка, подчинишься ей.

– Так и будет, – сказала Лата.

Это порядком рассердило Малати, со злости она наклонилась и сорвала три нарцисса, растущие прямо под табличкой «Цветы не рвать». Один она оставила себе, а два других передала Лате, которой было жутко неловко держать в руках столь незаконно полученный подарок. Затем Малати купила пять палочек с розовыми конфетами, вручив четыре Лате в придачу к ее двум нарциссам, а сама принялась за пятую. Лата рассмеялась.

– А что же тогда с твоим намерением преподавать в маленькой школе для бедных? – спросила Малати.

– Ой, смотри, вот они! – сказала Лата.

Апарна с оцепенелым видом крепко держалась за руку Варуна. Дети управились с конфетами за несколько минут, пока шли к выходу. У турникетов мальчишка-оборванец с тоской глянул на них, и Лата быстро дала ему небольшую монету. Он собирался просить милостыню, но не успел – и потому удивился.

Один из ее нарциссов тут же вплели в гриву лошади. Тонга-валла снова запел о своем разбитом сердце, и в этот раз они все подхватили песню. Прохожие поворачивали головы, когда тонга проносилась мимо.

Крокодилы возымели на Варуна освобождающее действие. Но стоило им вернуться в дом Прана в университетском городке, где остались Арун, Минакши и госпожа Рупа Мера, ему пришлось отдуваться за возвращение на час позже. У матери и бабушки Апарны вид был крайне встревоженный.

– Ты чертов безответственный дурак, – при всех грубо отчитал его Арун. – Ты, как мужчина, – главный, и уж если пообещал, что будешь в двенадцать тридцать, то должен явиться в двенадцать тридцать, тем более что с тобой моя дочь. И моя сестра. Я не желаю слышать от тебя никаких оправданий. Проклятый идиот! – Он был в бешенстве. – А ты, – повернулся он к Лате, – ты сама должна была следить за временем, а не полагаться на Варуна. Ты знаешь, какой он.

Варун повесил голову, усиленно глядя себе под ноги. Он думал о том, как же приятно было бы скормить старшего брата (причем сперва голову) самому крупному крокодилу.

1.12

Лата училась в Брахмпуре еще и потому, что здесь жил ее дед, доктор Кишен Чанд Сет. Он обещал дочери Рупе, когда Лата впервые приехала сюда, что будет очень хорошо заботиться о ней. Однако обещание не сдержал. Доктор Кишен Чанд Сет был слишком занят то бриджем в клубе «Сабзипор», то враждой со сторонниками министра финансов, то страстью к своей молодой жене Парвати, чтобы выполнять какие-либо обязанности опекуна по отношению к Лате. Учитывая, что ужасный характер Арун унаследовал именно от собственного деда, возможно, это было и к лучшему. В любом случае Лата ничего не имела против того, чтобы жить в общежитии университета. «Там моя учеба пойдет гораздо лучше, – думала она, – чем под крылом вспыльчивого наны»[55].

Когда-то, сразу после смерти Рагубира Меры, госпожа Рупа Мера вместе с семьей переехала жить к своему отцу, который тогда еще не был женат. Учитывая ее финансовые затруднения, это казалось единственным верным решением. Кроме того, она думала, что отцу может быть одиноко, и надеялась помочь ему в домашних делах. Эксперимент длился несколько месяцев и закончился катастрофой. Доктор Кишен Чанд Сет оказался невозможным для совместного проживания человеком. Маленький, сухонький, он был той силой, с которой считались не только в медицинском колледже, из коего он ушел на пенсию в должности директора, но и во всем Брахмпуре, – все боялись его, трепетали перед ним и подчинялись ему. Доктор Кишен Чанд Сет ожидал, что его семейная жизнь пойдет по тому же пути. Он не принимал во внимание распоряжения Рупы Меры в отношении ее собственных детей. Он внезапно уходил из дома на несколько недель, не оставляя денег или инструкций для прислуги. Наконец, он обвинил свою дочь, которая хорошо выглядела, хоть и была вдовой, в том, что она строит глазки его коллегам, которых он приглашал к себе домой. Для убитой горем, пусть и общительной Рупы это было шокирующее обвинение. Подросток Арун грозился поколотить деда. Было много слез, криков, и доктор Кишен Чанд Сет что есть силы стучал своей тростью по полу. Тогда госпожа Рупа Мера ушла, плачущая, но непоколебимая, со своим выводком из четырех человек, и обрела убежище у сочувствующих друзей в Дарджилинге.

Примирение свершилось годом позже, с новым потоком слез. С тех пор дела пошли своим чередом. Брак с Парвати (который из-за разницы в возрасте потряс не только семью доктора, но и весь город), поступление Латы в университет Брахмпура, помолвка Савиты (которую доктор Кишен Чанд Сет помог организовать), свадьба Савиты (которую он чуть не сорвал и которую осознанно пропустил). Все это было вехами на очень ухабистой дорожке. Но семья есть семья, и, как неустанно повторяла себе госпожа Рупа Мера, ласковое слово и буйную голову смиряет.

Прошло несколько месяцев со свадьбы Савиты. Зима кончилась, питоны в зоопарке пробудились от спячки. Отцвели нарциссы, раскрылись розы, а тем на смену пришли соцветия пурпурных лиан, чьи пятилепестковые цветы, вращаясь, точно лопасти вертолета, мягко спускались на землю, подгоняемые горячим ветром.

Широкий, илисто-бурый Ганг, текущий на восток мимо уродливых труб кожевенного завода и мраморного здания Барсат-Махала, мимо старого Брахмпура с его оживленными базарами и аллеями, мимо купальных и кремационных гхатов[56], мимо форта Брахмпура, мимо белоснежных колонн клуба «Сабзипор» и просторного здания университета, обмелел с наступлением лета, но лодки и пароходы все так же деловито сновали взад-вперед, как и поезда по идущей параллельно железной дороге, что обозначала границу Брахмпура на юге.

Лата переехала из общежития к Савите и Прану, которые вернулись из Шимлы на равнину. Вернулись, окутанные любовью. Малати, часто бывавшая у Латы, в итоге прониклась симпатией к долговязому Прану, о котором у нее сперва сложилось неблагоприятное впечатление. Лате тоже нравились его порядочность и доброжелательность, так что она не слишком огорчилась, узнав, что Савита беременна. Госпожа Рупа Мера писала дочерям длинные письма из квартиры Аруна в Калькутте и постоянно жаловалась, что дочери отвечают на ее письма недостаточно быстро и недостаточно часто.

И хоть она и не упоминала об этом ни в одном из писем, опасаясь рассердить свою младшую дочь, в Калькутте Рупа Мера безуспешно пыталась найти пару для Латы.

Возможно, она недостаточно постаралась, утешала она себя, в конце концов, она же все еще не оправилась от волнений и забот, связанных со свадьбой Савиты. Но теперь наконец она собиралась вернуться в Брахмпур на три месяца – в свой второй дом. Под вторым домом она подразумевала дом дочери, а не отца. Когда поезд помчался навстречу Брахмпуру, чудесному городу, подарившему ей зятя, госпожа Рупа Мера пообещала себе, что предпримет еще одну попытку. Через день-другой после прибытия она сходит к отцу за советом.

1.13

Хотя в этом случае идти к доктору Кишену Чанду Сету за советом не пришлось. Он сам на следующий день в ярости приехал в университет и заявился прямо в дом к Прану Капуру.

Было три часа пополудни, стояла удушающая жара. Пран был занят на факультете. Лата слушала лекцию о поэтах-метафизиках, Савита отправилась за покупками. Молодой слуга Мансур пытался успокоить доктора Кишена Чанда Сета, предложив ему чай, кофе или свежий лаймовый сок. Однако тот все это довольно грубо отверг.

– Есть кто-нибудь дома? Где все? – злобно осведомился доктор Кишен Чанд Сет.

Маленькое, сплющенное скуластое лицо его с внушительным упрямым подбородком малость смахивало на свирепую морщинистую морду тибетского сторожевого пса (госпожа Рупа Мера внешностью пошла в мать). В руке он держал резную кашмирскую трость, которую использовал скорее для устрашения, чем для опоры. Мансур поспешил внутрь.

– Бурри-мемсахиб?[57] – позвал он, постучав в дверь комнаты госпожи Рупы Меры.

– Что… кто?

– Бурри-мемсахиб, здесь ваш отец.

– Ой, ох! – Госпожа Рупа Мера, которая наслаждалась дневным сном, в ужасе пробудилась. – Скажи ему, что я сейчас выйду, и предложи ему чаю.

– Да, мемсахиб.

Мансур вошел в гостиную. Доктор Сет разглядывал пепельницу.

– И? Ты не только полоумный, но еще и язык проглотил? – спросил доктор Кишен Чанд Сет.

– Она сейчас выйдет, сахиб.

– Кто сейчас выйдет, идиот?

– Бурри-мемсахиб, сахиб. Она отдыхала.

То, что его маленькую дочку Рупу вознесли не просто до мемсахиб, а до бурри-мемсахиб, озадачивало и раздражало доктора Сета. Мансур спросил:

– Желаете чаю или кофе, сахиб?

– Только что ты предлагал мне нимбу-пани[58].

– Да, сахиб.

– Стакан нимбу-пани.

– Сию минуту, сахиб. – Мансур собрался выполнить поручение.

– И еще…

– Да, сахиб?

– Есть ли в этом доме печенье из аррорута?

– Полагаю, да, сахиб.

Мансур направился в сад за домом, чтобы сорвать пару лаймов, затем вернулся на кухню – выжать из них сок. Доктор Кишен Чанд Сет предпочел вчерашний выпуск «Стейтсмена», отвергнув свежую «Брахмпурскую хронику», и сел в кресло читать. В этом доме все слабоумные.

Госпожа Рупа Мера поспешно оделась в черно-белое хлопковое сари и вышла из своей комнаты. Она зашла в гостиную и рассыпалась в извинениях.

– Ох, хватит, прекрати всю эту чушь, – нетерпеливо перебил ее доктор Кишен Чанд Сет на хинди.

– Да, баоджи.

– Прождав неделю, я решил тебя навестить. Что ты за дочь такая?

– Неделю? – блекло переспросила госпожа Рупа Мера.

– Да-да, неделю, вы правильно поняли, бурри-мемсахиб.

Госпожа Рупа Мера не знала, что хуже: гнев ее отца или его же сарказм.

– Но я только вчера приехала из Калькутты…

Ее отец от этих глупостей, казалось, был готов уже взорваться, когда Мансур вошел со стаканом нимбу-пани и тарелкой печенья из аррорута. Он заметил выражение лица доктора Сета и нерешительно замер в дверях.

– Да-да, поставь здесь, чего ты ждешь?

Мансур поставил поднос на небольшую стеклянную столешницу и повернулся, чтобы уйти. Доктор Сет сделал глоток и яростно завопил:

– Негодяй!

Мансур повернулся, дрожа.

Ему было всего шестнадцать, и он заменял своего отца, взявшего короткий отпуск. Ни один из его бывших учителей за все пять лет обучения в деревенской школе не внушал ему такого животного ужаса, какой вселял в его душу сумасшедший отец бурри-мемсахиб.

– Ты, негодяй… отравить меня вздумал?

– Нет, сахиб.

– Что ты мне дал?

– Нимбу-пани, сахиб.

Доктор Сет, тряся челюстью, внимательно взглянул на Мансура. Уж не пытался ли этот щенок дерзить ему?

– Конечно нимбу-пани, я, по-твоему, решил, что это виски?

– Сахиб… – пробормотал Мансур, совершенно сбитый с толку.

– Что ты в него положил?

– Сахар, сахиб.

– Ты, паяц! Я всегда пью нимбу-пани с солью, а не с сахаром, – прорычал доктор Кишен Чанд Сет. – Сахар для меня – яд. У меня диабет, как и у твоей бурри-мемсахиб. Сколько раз я говорил тебе об этом?

Мансура так и подмывало ответить: «Ни разу», но он остерегся. Обычно доктор Сет пил чай, и он приносил ему молоко и сахар отдельно. Доктор Кишен Чанд Сет грохнул тростью об пол.

– Иди. Что ты вылупился на меня, словно сова?

– Да, сахиб, я приготовлю еще один стакан.

– Оставь этот. Нет. Да, сделай другой.

– С солью, сахиб, – рискнул улыбнуться Мансур. У него была довольно приятная улыбка.

– Над чем ты смеешься, словно осел? – спросил доктор Сет. – С солью, конечно!

– Да, сахиб.

– И еще, дурак…

– Да, сахиб?

– И с перцем тоже.

– Как вам угодно, сахиб.

Доктор Кишен Чанд Сет повернулся к своей дочери. Она поникла перед ним.

– Какая у меня дочка? – риторически спросил он. Ждать ответа Рупе Мере пришлось недолго. – Неблагодарная! – Ее отец откусил печенье, чтобы подчеркнуть сказанное. – Непропеченное! – добавил он с отвращением.

Госпожа Рупа Мера предпочла не перечить. Доктор Кишен Чанд Сет продолжил:

– Приехала из Калькутты неделю назад и ни разу не навестила меня! Ты настолько ненавидишь меня или мачеху?

Поскольку ее мачеха Парвати была значительно моложе ее самой, госпоже Рупе Мере было очень трудно думать о ней иначе, чем о медсестре своего отца, а позже – как о его любовнице. Несмотря на то что госпожа Рупа Мера была очень придирчива, Парвати не так уж и сильно ее возмущала. Отец в течении трех десятков лет после смерти матери был одинок. Парвати хорошо относилась к нему, и (предположительно) ему тоже было с ней хорошо. Во всяком случае, думала госпожа Рупа Мера, именно так все и происходит в этом мире. Лучше со всеми поддерживать хорошие отношения.

– Но я приехала сюда только вчера, – повторила она. Она говорила об этом минуту назад, но, очевидно, он ей не поверил.

– Хмх, – снисходительно произнес доктор Сет.

– Брахмпурским почтовым.

– В своем письме ты сообщала, что должна была приехать на прошлой неделе.

– Но я не смогла забронировать билет, баоджи, потому решила остаться в Калькутте еще на неделю.

Сущая правда, однако немаловажную роль в решении задержаться сыграло также удовольствие еще немного пообщаться с трехлетней внучкой Апарной.

– Ты когда-нибудь слышала о телеграммах?

– Я хотела отправить ее тебе, баоджи, но я не подумала, что это может быть так важно. И потом, это дорого…

– С тех пор как ты стала Мерой, ты стала ужасно изворотливой.

Это был удар по больному месту, и он не мог не задеть. Госпожа Рупа Мера повесила голову.

– Вот – съешь печенья, – примирительно сказал ее отец.

Госпожа Рупа Мера покачала головой.

– Ешь, дуреха! – с грубой нежностью произнес он. – Или ты все еще соблюдаешь эти идиотские посты, которые вредят твоему здоровью?

– Сегодня экадаши[59].

В память о муже госпожа Рупа Мера постилась на одиннадцатый день каждые две лунные недели.

– Меня не волнует, пусть это будет хоть десять раз экадаши, – с жаром сказал ее отец. – С тех пор как ты угодила под влияние семейства Мера, ты стала такой же религиозной, как и твоя злосчастная мать. В этой семье слишком много неподходящих браков.

Комбинация из двух связанных вместе предложений оказалась для госпожи Рупы Меры слишком обидной. Ее нос слегка покраснел. Семья ее мужа не была ни излишне религиозной, ни изворотливой. Братья и сестры Рагубира приняли его шестнадцатилетнюю молодую жену с трогательной, утешительной заботой. И до сих пор, спустя восемь лет после смерти мужа, она навещала всех, кого могла, во время своего, как величали это ее дети, «Ежегодного трансиндийского железнодорожного паломничества». Если она и становилась «такой же религиозной», как ее мать (хотя госпожа Рупа Мера такой не была, по крайней мере пока что), это было очевидным влиянием именно ее матери, которая умерла во время эпидемии гриппа после Первой мировой войны, когда Рупа была еще очень юной. Перед глазами возник блеклый образ: нежная душа первой жены доктора Кишена Чанда Сета была безмерно далека от его собственного мятежного, аллопатического духа. Отцовское замечание о неподходящих браках омрачало память о двух ее любимых душах и, наверное, имело целью оскорбить астматика Прана.

– Ох, не будь такой размазней! – сказал сурово доктор Кишен Чанд Сет. Он давно решил, что большинство женщин проводит две трети своего времени в хныканьях и слезах. Какую пользу могли принести все эти сопли? Он немного подумал и прибавил: – Ты должна поскорее выдать Лату замуж.

Госпожа Рупа Мера вскинула голову.

– О, ты так думаешь? – спросила она. Ее отец нынче был полон сюрпризов даже больше, чем обычно.

– Да. Ей почти двадцать. Поздновато уже для брака. Парвати вышла замуж в тридцать, и погляди, что ей досталось. Нужно найти подходящего парня для Латы.

– Да-да, я как раз думала о том же… но не представляю, что скажет на это Лата.

Доктор Кишен Чанд Сет нахмурился, считая это неуместным.

– И где же я найду подходящего парня? – продолжила она. – Нам очень повезло в случае с Савитой.

– Везение ни при чем. Я свел вас. Она уже беременна? Никто мне ничего не рассказывает, – сказал доктор Кишен Чанд Сет.

– Да, баоджи.

Доктор Сет на минуту замолчал, чтобы переварить ответ. Затем сказал:

– Давно пора. Надеюсь, в этот раз я получу правнука. – Он вновь умолк. – Как она?

– Ох, ничего особого, легкое утреннее недомогание… – начала госпожа Рупа Мера.

– Нет, дурочка, я имею в виду свою правнучку, дочку Аруна, – нетерпеливо оборвал ее доктор Кишен Чанд Сет.

– Ой, Апарна? Чудесная девочка. Она очень ко мне привязалась, – радостно сказала она. – Арун и Минакши передают большой, горячий привет.

На миг это, кажется, удовлетворило доктора Сета, и он аккуратно надкусил печенье из аррорута.

– Мягкое, – посетовал он. – Слишком мягкое.

Госпожа Рупа Мера знала, что все должно быть именно так, как хочет отец. Когда она была ребенком, ей запрещалось пить воду во время еды. Каждый кусок нужно было жевать двадцать четыре раза, чтобы улучшить пищеварение. Грустно было наблюдать, как человек, который преданно любит еду, вынужден довольствоваться печеньем и вареными яйцами.

– Я подумаю о том, что можно сделать для Латы, – продолжил ее отец. – Есть один молодой рентгенолог в колледже принца Уэльского. Не могу вспомнить его имени. Если бы мы подумали об этом раньше, можно было бы захомутать младшего брата Прана, и состоялась бы двойная свадьба. Но по слухам, сейчас он обручился с какой-то девушкой из Варанаси. Возможно, оно и к лучшему. – Доктор вдруг вспомнил о том, что с министром он вроде как должен был враждовать.

– Но ты же не можешь уйти прямо сейчас. Все скоро вернуться домой, – возразила госпожа Рупа Мера.

– Я не могу? Не могу? Где они все тогда, когда они нужны мне? – спросил доктор Кишен Чанд Сет, нетерпеливо цокнув языком. – Не забудь, что на следующей неделе у твоей мачехи день рождения, – сказал он, подходя к двери.

Госпожа Рупа Мера, стоя в дверном проеме, с печалью и тревогой смотрела в удаляющуюся спину отца. По пути к машине он остановился перед клумбой из желтых и красных канн в палисаднике Прана, и она заметила, как его возбуждение усилилось. Бюрократические цветы, к которым он также причислял бархатцы, бугенвиллеи и петунии, приводили его в бешенство. Будучи верховной властью в медицинском колледже принца Уэльского, он запретил их, но теперь они постепенно возвращались. Одним взмахом своей кашмирской трости он снес голову желтой канны. Пока дочь, трепеща, провожала его взглядом, доктор забрался в свой старенький серый «бьюик». Этот благородный автомобиль, раджа среди толп «остинов» и «моррисов», которые разъезжали по индийским дорогам, был все так же слегка помят с тех времен, когда десять лет назад Арун, навещая деда во время школьных каникул, отправился на нем на прогулку, закончившуюся аварией. Арун единственный в семье мог бросить своему деду вызов и избежать наказания, за что и был любимчиком. Уезжая, доктор Кишен Чанд Сет решил для себя, что это был приятный визит, давший ему повод подумать и разработать план действий.