Цветы лазоревые. Юмористические рассказы

– Не больно-то мы на заднем столе и пить будем. Мы думали, что с вами.

– В таком разе брысь и отчаливай, – махнул рукой молодой человек.

Цыганки, заговорив на своем гортанном наречии, отошли прочь.

– Настенька! Изволили видеть, как я их отчалил? Народ все с амбицией, но мне теперь наплевать. Я теперь при законной супруге, и никакой мне другой женской красоты не требуется. Что ж вы чаек-то? Кушайте… А то сидите надувшись как мышь на крупу. Или, может быть, дозволите шампанеи сосудец ради воспоминания моих прошлогодних похождениев в здешних местах потребовать?

– Да требуйте что хотите… – огрызнулась супруга.

– Нам желательно, чтобы и вы легкое пригубление к сему напитку сделали. Будете кушать? – приставал супруг.

– Вы, кажется, Николай Ларивоныч, и меня за мамзельную девицу считаете и ставите с разными срамницами вровень.

– Отчего же-с? Шампанское и замужние дамы потребляют. Ах, Настенька! Совсем я от вас не те ожидания имел. Я думал, что вы мне потрафлять будете в моей гулянке, а вы, извольте видеть, какие интриги супротив меня отпущаете. Я хотел старину вспомнить, а вы…

Водворилась пауза. Муж бухнул себе в стакан чая добрую половину графина коньяку.

– Ах, как когда-то я порхал в здешних местах! – проговорил он со вздохом. – Настенька! Можно вам один сюжет про себя рассказать?

– Говорите. Мне все равно.

– В прошлом году вот на этом самом месте я в хмельном образе пару канареек съел. Велел зажарить на постном масле и съел.

Жена молчала.

IV. Перед Николиным днем

Новожен купеческий сын Николай Ларионович Замесов – именинник в Николин день. Накануне своих именин, вернувшись от всенощной, он пил вечерний чай со своей супругой Настенькой и вел следующий разговор:

– Как вам угодно, Настенька, но я все-таки пригласил завтра к нам на бал этого самого генерала, который был у нас на свадебном обеде. Они хотя генерал и без эполетов, а со жгутами, но все-таки у них красная подкладка под мундиром, а это большое украшение. Надо будет нашим гостям пыль в глаза пустить. Пусть видят, какое у нас знакомство! – сказал Замесов.

– Как вам угодно, мон Николя, – отвечала супруга.

– Нет, я к тому предупреждаю, что ты на свадьбе очень боялась его.

– Действительно, они на вид страшные.

– Это-то, друг мой, и хорошо. По крайности, всякий гость будет в трепете. А вам перед ним и трепетать нечего. Вы можете даже супротив него французский язык пустить.

– Теперь я их не буду бояться.

– Ну, вот и отлично. Подойдите завтра к нему, да при всех гостях и пустите пять-шесть французских слов. Это большой шик будет. Всякий скажет: «Ай да мадам Замесова! Как она навострилась! Даже и генерала не боится».

– Нет, уж насчет французских слов увольте. Вдруг он со мной дальше по-французски заговорит, а я не сумею ему потрафлять в такту…

– Господи! Да чему же вас в гимназии-то учили? Жарьте.

– Нет, уж я лучше так к ним подсяду и несколько слов по-русски об актере Петипа пущу. Все равно гости будут видеть, что я его не боюсь.

– Тогда вы вот что сделайте… Подведите его к роялю и сыграйте персидский марш.

– И в персидском марше я левой рукой перепутываюсь. Правая рука играет отлично, а левая как начнет переборы делать – сейчас не в то место и заедет. Да и зачем тут фортепьянная игра? Ежели я около вашего генерала сяду, то всякий будет видеть, что я его не боюсь.

– Фортепьянная игра образование ваше доказывает – вот зачем-с. Опять же, персидский марш – самому генералу почет.

– Ну вот еще, почет такому человеку!

– Какому-с?

– Да у них голова на манер шубы, съеденной молью.

– Это-то и шик-с. Ну-с, так это дело решенное… Теперь о вашем папашеньке. Им я завтра хочу большой альбом устроить.

– Это в каких же смыслах? – спросила супруга.

– За их здоровье за ужином не пить.

– Ах, Николя! Зачем же такой скандал?

– А зачем они пять тысяч твоего приданого жилят! Десять тысяч отдали, а пять ужилили. Надо же чем-нибудь им нос утереть.

– Да ведь папашенька тогда бунт поднимет.

– При генерале не посмеет. Вот поэтому-то я генерала и пригласил.

– Николя! Умоляю тебя!.. Брось эти коварные мечты! Мон шер Николя, оставь… – проговорила супруга и притянула мужа к себе.

– Уж только разве из-за ваших ласк и соглашаюсь на этот предмет. Но за то ты должна мне дать слово, что на другой же день после именин пойдешь к своему папашеньке и будешь выть и выпрашивать у него эти пять тысяч.

– Авек плезир, Николя.

Замесов улыбнулся.

– О, из меня можно черт знает что с французским языком делать! Веревки вить… Ей-богу, – сказал он. – Ты, Настенька, как пойдешь перед папенькой насчет пяти тысяч выть, ты так ему и скажи: Николя, мол, из-за этих пяти тысяч турецкие зверства надо мной делает.

– Да ведь ты не делаешь турецких зверствов.

– А ты скажи, что я делаю, что я тебя сапогом бью. Даже я так советую: как пойдешь к папашеньке, то расковыряй себе нос. «Вот он, мол, со мной из-за вашего жильничества какими поступками поступает». Из-за пяти тысяч на всякий предмет пойти можно. Надо же нам, Настенька, эти пять тысяч выгребсти. Пять тысяч – деньги. Сама разочти…

Супруга потупилась.

– Хорошо, я буду умолять папашеньку, – сказала она.

– Вы не умоляйте, а войте или, еще лучше, в бесчувственный обморок… – продолжал Замесов. – Как придете к родителям – сейчас за сердце схватитесь, бух посреди пола, ножками подрыгайте, а потом и лежите без внимания, как будто бы в вас и жизненности нет. Аристократические дамы отлично это делают… Им спирт в ноздрю суют – а они такие слова: «Ах, умираю!» Неужто родительское сердце не тронется? Ну, не даст папашенька сразу пять тысяч, так хоть пятьсот рублей даст. Пятьсот рублей возьмите, а на следующий день опять можно пустить, и уж обморок в сторону, а вместо оного истерику пущать. Тогда опять пятьсот рублей… Да так и действовать в этом направлении.

– А что такое истерика? – спросила супруга.

– Ее больше французинки пущают, когда им захочется бриллиантовую браслетку от воздахтора получить. Вот, бывало, Лифонсина… Понадобилось ей раз, чтобы по счету мадам Изомбар за платье было уплочено, – сейчас, это, она оглянулась, где стул стоит, бух на стул и начала выть и плакать на разные манеры… да в голос, как по покойнике… И до тех пор выла, пока ей триста рублей на стол не положили. А как положили, сейчас встрепенулась, деньги за лиф, радостную улыбку состроила и такие слова: «Мерси, Николя, мон шьян, шьян»…

– Это она, мерзавка, перед тобой так? – сверкнула глазами супруга.

– То есть это почем же ты знаешь, что передо мной?.. – смутился супруг.

– Да ведь Николя-то – ты.

– Ну вот… Всяких Николя есть на свете как собак нерезаных. А просто я в посторонних смыслах видел такое междометие. Полно, друг мой Настенька…

– Подальше, подальше… Пожалуйста, не распространяйте ваших рук, – отодвинулась от мужа супруга.

– Ах, как это прекрасно! Восторг! Ревность… – проговорил супруг. – Вот, Настенька, ничем вы меня ко Дню ангела порадовать не могли, как только этой французистой ревностью с вашей стороны. Пожалуйте ручку поцеловать.

Супруг нагнулся к супруге. Та размахнулась и ударила его по щеке.

– Вот так коленкор с глянцем! – воскликнул супруг, остолбенел и стал чесать затылок.

Родственники на блинах

Купец Савел Макарович Хрусталев созвал на блины родственников. Пришли отец и мать Хрусталева – мелкотравчатые люди, обладающие где-то на окраине города небольшим черным трактиром и мелочной лавкой. Пришел тесть-старик – подрядчик по каменной кладке – и с ним старуха-жена его; приехал кум, крестивший ребенка у Хрусталева, – богатый железник; явился свояк с женой – арендатор нескольких бань. Встретились весело. Дамы чмокались в губы. В столовой был накрыт стол, уставленный бутылками и закусками. Тут и настойка всех сортов, и простяк очищенный, и селедка, и икра зернистая, и семга маслянистая, и сметана. Из кухни пахло чадом. Пекли блины. Хозяйка то и дело выбегала из кухни, раскрасневшаяся, с засученными по локоть рукавами, и возглашала:

– С чем кто хочет – с тем блины и будут! Только кушайте, гости дорогие! Всякой припеки наготовила. Кому с яичком – рубленые яички есть, кому с луком – и луку накрошила. Со снетками коли ежели кто пожелает – и снетки есть, с маком, с рыжичками можно.

– А с обойным гвоздем и с железными опилками нельзя, кумушка? – спросил кум-железник и сам захохотал своей шутке.

– Нет, уж извините, куманек, такой припеки не заготовила, – отвечала хозяйка.

– Ай да хозяюшка! Как же вы это такую хорошую припеку забыли? Неужто и с заклепками нельзя?

– Да ведь я, пожалуй, и за железными заклепками сейчас к вам же в железную лавку пошлю, а только вы не станете кушать, куманек.

– Ну так уж мне со снеточками.

– А мне, милочка, с лучком, да вели лучку-то побольше подбросить, да блинок-то поприжарь хорошенько, – сказала мать хозяйки. – Ну да тебя нечего учить, ты знаешь, как я люблю.

– Знаю, знаю, маменька, в самом лучшем виде испеку.

– Да приткнись ты! Полно тебе по кухне-то маяться! Мечешься как угорелая! – крикнул на жену хозяин. – Ведь не диво бы, если б у нас кухарки не было, а то слава те господи!.. Сядь, займись с гостями, а кухарка и испечет.

– Что наша кухарка! Она какая-то недвижимая остолопка, и все у ней из рук валится. Нет, надо самой. А вам, папашенька, с чем?

– Мне с семгой, дочка; семужки положи… – отвечал старик-отец.

Старик-свекор подмигнул свекрови и обидчиво сказал:

– А уж у нас-то с тобой, старуха, хозяйка даже и не спрашивает, с чем нам. Верно, не заслужили!

– Что вы, папашенька, помилуйте! – бросилась к свекру хозяйка. – Да я всем сердцем и всей душой… Я всех сразу спрашивала, ко всем с улыбками обращение делала.

– Ну-ну-ну… Пеки уж с рублеными яйцами! – ответил свекор.

– А мне уж, ежели я ни в чем перед вашими глазами не проштрафилась, так к яйцам-то и мачку присыпь, – ввернула легкую шпильку свекровь.

– Что вы, мамашенька, помилуйте!.. Да в чем же вы можете проштрафиться? Мы вас любим и уважаем со всем почтением.

– Знаю я это почтение-то!

– Напрасно так-с! Вам, Фирс Мироныч, с чем? – обратилась она к зятю-банщику.

– С молитвой буду есть. Так вы мне с молитвой и испеките. Жена тоже пустые блины любит. Мы уж здесь на столе приправки-то положим, – дал ответ зять.

– Одному папеньке со снеточками, другому папеньке с яичками, одной маменьке с лучком, другой маменьке с мачком… – начала пересчитывать по пальцам хозяйка. – Фирсу Миронычу, Даше… Всех, всех помню, – прибавила она и бросилась в кухню.

– Не со снетками мне, а с семгой! Вот как ты хорошо помнишь! – крикнул ей вслед отец. – Со снетками-то – это куму.

– Со всякой припекой сейчас будет готово!

– Папашеньки! Мамашеньки! Куманек любезный! Приступимте предварительно-то, пока там блины пекут! – возглашал хозяин и указал на стол с закуской. – Пожалуйте без церемонии и кто во что горазд… Какой сентифарис на кого ласково глядит – с того и начинайте… Дамы по мадеркам пройдутся. Свояк, тебе чего?.. Мы вот с тобой по рябиновой пройдемся. Наливай… Папашеньки! Чем вас просить прикажете? Пожалуйте оба вместе… Родитель с родителем… Так оно даже и подобает. Померанцевой для желудка?

– Окромя хрустального простяка ничего не буду пить, – сказал тесть.

– Ну и я с тобой на том же инструменте поиграю, – отвечал отец хозяина.

Все выпили по первой. Зажевали уста. Говор сделался шумнее.

– Ну-с, теперь по второй, чтобы не хромать! – предлагал хозяин.

Пропущена вторая. Чад из кухни усиливался все более и более.

– Скоро ли у ней там блины-то? – спросил хозяина тесть.

– Да ведь помилуйте, всем надо по характеру испечь, так нешто сразу возможно? Сонюшка! Скоро у тебя там? – крикнул хозяин жене в кухню.

– Сейчас, сейчас… – отвечала та. – И то уж в шесть сковородок бьемся, да вот некоторые подгорели.

– Давай какие готовы. С чем готово – с тем и неси! Папашеньки! Мамашеньки! Бог троицу любит, пожалуйте еще по рюмашечке… А тем временем блинки-то и поспеют.

Гости покобенились немного и выпили по третьей. Все говорили вдруг. Свекровь с тещей начали уж из-за чего-то считаться и ставили друг другу шпильки.

– Нет, уж позвольте… Вам-то я ни за что не уважу!.. Да и надобности нет… – слышались голоса.

Из кухни выбежала хозяйка с тарелкой блинов.

– Со снеточками… – проговорила она. – Позвольте, кто со снеточками просил? Куманек! Кажется, вы? Пожалуйте, со снеточками…

– А про отца-то родного и забыла! – сказал отец-тесть. – Ну, дочка! Ведь я с семгой просил.

– Сию минуту, папашенька, будут и с семгой готовы.

– Да уж сию минуту все-таки будет не тот канифоль. Куму-то небось подала.

– Уж вы извините…

– Знамо дело, не хлестать же тебя здесь по затылку.

– Ну что, папашенька, полноте!.. Вы у нас свой человек, а кум редким гостем считается, – успокаивал тестя хозяин. – Давай скорей с семгой-то! – крикнул он на жену. – Неси! Что рот-то разинула! Папашенька! Пожалуйте еще по баночке… Без четырех углов дом не строится.

В это время в столовую вбежала горничная с блинами.

– С яичной припекой… – сказала она, ставя тарелку на стол.

– Нам, нам… – проговорил свекор и придвинул тарелку к себе.

– Софья! Что ж это такое! – возвысил голос отец-тесть.

Хозяйка совсем растерялась.

– Да нельзя же, папашенька, всем разом… Ведь печка-то одна… – пробормотала она. – Ваши блины с семгой пекутся. Семга нескоро пропекается.

– Не отговаривайся, не отговаривайся… Все равно тебе никто не поверит. Отцовский-то вкус могла бы и раньше поставить в печь, – сказала ей мать-теща.

– Нет, видно, уж мужнина-то родня тебе слаще…

– Да и должна быть слаще… Ведь мы тоже не обсевки в поле, – отвечал отец-свекор.

– Да-с… И даже, можно сказать, завсегда должны в большем почете считаться, – поддакнула мать-свекровь.

– Ну, это еще буки-с… Старуха надвое сказала.

– Папашеньки! Мамашеньки! Пожалуйте еще по рюмочке. Будем теперь поверх четырех углов крышу крыть! – кричал хозяин, стараясь замять начинающуюся ссору, но тщетно.

Как на грех, из кухни снова выбежала горничная с тарелкой блинов и возгласила:

– Пожалуйте! Кому с луком?

– Мне, мне… А только после всего этого я и есть не стану, – отвечала мать-теща, бросила салфетку и отодвинулась от стола.

– Маменька! Ну, полноте вам… – подскочил к ней зять.

– Отчего же «полноте»? Я первая попросила у ней с луком, а она, извольте видеть…

– Да ведь и моей собственной маменьке для ее блезиру блины не готовы, так чего ж вам обижаться-то?

– Еще бы, зятек любезный, моя дочка да вздумала твоей маменьке раньше испечь!

– Позвольте… здесь у нас гости все равные…

– Никогда я не желаю здесь равной быть. Как я могу у дочери в гостях равной быть, ежели я ее девять месяцев под сердцем носила и родила.

– А мы хозяина здешнего дома родили и воспитали, чтобы он женился на вашей дочке, – отозвалась свекровь.

– Такой дряни и помимо вашего сына нашлось бы. Слава тебе господи! У ней женихов-то что собак нерезаных перебывало. Ведь мы не голую ее выдавали, а небось приданое дали. На наше приданое ваш сын и в ход пошел.

– Маменьки! Бога ради!.. Охота вам из-за всего этого?.. – умоляющим голосом восклицал хозяин.

– Ну, затеяли канитель! – махнул рукой кум.

– Вот и с яичной припекой на маковой присыпке, – проговорила появившаяся в дверях хозяйка. – Пожалуйте…

– Нет, уж не надо нам теперь этого добра, милушка, неси обратно, – с сердцем отпихнула от себя тарелку свекровь.

– Что это значит? Да как же вам не стыдно!

– Как ты смеешь стыдить меня, дрянь эдакая! – вскочила из-за стола свекровь. – Макар Денисыч! Идем домой! Нечего нам здесь с тобой делать! – крикнула она мужу.

– Да и нам вкус-от не велик после всего этого здесь оставаться, – проговорил отец-тесть. – Блинов-то с семгой просил-просил, да так и не допросился у дочки. Вставай, жена, и давай шапку разыскивать. Ну, прощай, дочка! Спасибо за угощение! Спасибо за блины.

– Папашенька! Да полноте вам!.. – бросилась к нему хозяйка.

– Брысь! Довольно уж ты надо мной накуражилась!

– Господи! Да что же такое! Из-за таких пустяков и вдруг эдакая ругательная механика… – разводил руками хозяин. – Папашеньки! Мамашеньки! Еще по рюмочке на мировую…

Но старики уже разыскивали свои шапки.

– Нога моя не будет в этом доме! – слышался в прихожей возглас родителей хозяйки.

– Да, уж мы этот денек попомним! – возглашали, в свою очередь, родители хозяина.

Хозяйка плакала.

В Палкином трактире

Две купеческие парочки только сдали свои парадные шубы на хранение швейцарам Палкина трактира и входят в первую буфетную комнату. Купеческие парочки – из молодых, нарядно одетые. Мужчины с маленькими подстриженными бородками. Один блондин, другой брюнет. У брюнета даже усы закручены в струнку. Оба держат в руках дорогие шапки: один – бобровую, другой – соболью. Жены идут рядом с мужьями. Жена блондина – курносенькая полная дамочка. Жена брюнета – востроносенькая субтильная дамочка. На обеих шляпки с приколотыми на них чучелами птиц.

– Салопы-то наши чернобурые не пропадут? Ведь за мой салоп папашенька с мамашенькой девятьсот тридцать рублей меховщикам Курышеву и Барышникову заплатили… – беспокоится востроносенькая дамочка.

– Ну вот… Здесь без опаски. А коли ежели что – Палкин заплатит, – успокаивает ее муж. – Насчет шуб жена у меня беспокоится, – обращается он к товарищу.

– Ах да!.. В самом деле… – спохватывается и курносенькая дама. – Ведь и у меня моя ротонда больше тысячи стоит.

– Будь, Глашенька, без сумнения… Господин Палкин всем домом своим отвечает, – говорит и курносенькой даме ее муж. – А домина у него, слава те господи, на две улицы.

К купеческим парочкам подскакивает лакей.

– Ежели желаете, можно в отдельный кабинет… У нас есть кабинеты свободные, – предлагает он.

– Вот те на! Люди из-за органного удовольствия пришли, чтобы музыкальную часть послушать, а ты в кабинет!.. – восклицает белокурый купец. – Нет, брат, уж ты веди нас к самому органу, да около него и столик нам спроворь. Мы из-за органа-то нарочно жен сюда от балаганов привели.

– Пожалуйте… Есть стол около самого органа, – говорит лакей и ведет их в большую залу.

Пары усаживаются за столом около органа. Лакей стоит в вопросительной позе.

– Прежде всего, чайку… – отдает приказание черноволосый купец. – Да поставь вал с колоколами. Там у вас с колоколами опера есть.

– Слушаю-с… С чем чай прикажете?

– Да нам-то можно с хмельной сыростью. Изобрази коньяку графинчик… А дамам со сливками, да собери этой самой кондитерской грызни по части сухоядения. Понял?

– Понял-с…

Лакей сверкнул фалдами фрака.

– Постой!

– Что прикажете?

– Мы там у швейцаров шубы оставили. Четыре шубы. Сохранны они будут?

– Помилуйте… Как же-с… Завсегда сохранны… Ведь под номер оставили.

– Нет, я к тому, чтобы не переменили как-нибудь по ошибке. Шубы-то у нас ведь очень дорогие…

– Будьте покойны-с… У нас никогда…

Лакей побежал.

– Ведь сомнение ты на меня навела насчет шуб-то… – заметил своей жене черноволосый купец. – Действительно, ежели все четыре шубы взять вместе – больше трех тысяч стоят.

– Что ты! Что ты! И все четыре тысячи с походцем… – сказал белокурый купец. – Женина бархатная ротонда на чернобурых лисах полторы тысячи стоит, да мои ильки с бобром – восемьсот пятьдесят. Вот тебе уж две тысячи триста пятьдесят. Ваша шуба, Анна Афанасьевна, сколько дадена? – спросил он востроносенькую даму.

– Девятьсот тридцать, да и то по знакомству.

– Ну, будем считать тысячу… Значит, три тысячи триста пятьдесят. Ну а твоя шуба? – обратился белокурый купец к черному.

– Мои ильки и бобры далеко лучше твоих. Они больше тысячи.

– Да… Как сказал, что четыре тысячи с походцем, так и вышло. Четыре тысячи триста… Шутка! Ведь это капитал. Домишко можно купить. Конечно, я не думаю, что их украдут, но ведь обменить могут как-нибудь по ошибке.

Востроносенькая дама вспыхнула.

– Что вы, Петр Захарыч! Вы меня пугаете! – проговорила она.

– Впрочем, нет… – успокаивал себя белокурый купец. – Здесь около вешалок народ аккуратный. И наконец, у нас номер от шуб.

– Да ведь номер-то один, а шуб-то под него сдано четыре, – возразил черный купец. – Чем докажешь, что мы четыре сдали?

– Ну, Бог милостив, – сказала востроносенькая дама.

Подали чай. Мужчины начали пить с коньяком, дамы пили со сливками и грызли чайное печенье. Орган так и гремел.

– Какова машина-то, Анна Афанасьевна? Что твой оркестр калегвардов! – сказал востроносенькой даме белокурый купец.

– Ну вас… Мне после ваших шубных слов и машина не в машину, – отвечала та. – Такое мнение, что просто ужасти.

– Да… – задумчиво протянул черный купец. – И дернула нас нелегкая в парадных гулевых шубах в трактир идти! Ведь целый капитал незнакомым персонам поверили!

– Надо бы там не раздеваться, а сюда в шубах войти, да здесь их перед своими глазами и положить на стульях, – заметила курносенькая дама.

– В том-то и дело, что здесь в комнаты в шубах не впускают, а такое обнаковение, что раздевайся у швейцара, – отвечал белокурый купец.

– Ну что тут! Авось и не подменят! Двинем по рюмочке коньячишку гольем! – предложил черный купец.

– Не пьется, брат, что-то… Все шубы на уме. Не пойти ли разве в швейцарскую да не посмотреть ли, целы ли? Будто за носовым платком. Будто носовой платок в кармане забыл.

– Конечно же, сходи. Все спокойнее…

Белокурый купец встал с места и отправился в швейцарскую.

– Ах, дай-то бог, чтобы все было цело! Ведь капитал… Четыре тысячи… – проговорила востроносенькая дама.

Белокурый купец вернулся.

– Ну что?

– Все цело, все в порядке… Я даже пересчитал… Все четыре шубы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Тетушка (фр.).