Поход на полночь. Александр Невский

– Всех не накормишь! – строго, словно, повторяя слова Федора, сказал тиун Яким, –Завтра никуда не пойдете! А не то велю вас под засовы посадить! Мне ваш отец на то волю дал!

Но ночью вдруг стало необычно тихо. И когда утром братья выскочили из терема и поднялись на стены, то увидели сияющую снежную белизну, покрывающую всё видимое пространство земли. Все поля, все луговины покрылись снегом, только чернела и покрывалась туманом, замерзая, вода в Волхове да в Ильмень озере. Но вот поднялось солнце, и вода стала нестерпимо синей. Разведрилась. Открылась голубизна просторных чистых небес…

Веселые гридни, отфыркиваясь паром, словно кони, таскали воду и поливали скаты у стен. Политые мокрые откосы парили – схватываясь льдом. Дороги еще не стали, и лед еще не покрыл воду, но зима пришла! И хоть не утих гул, вновь наполнивший Новгород, и по ночам все так же вспыхивали в городе злые огни, а надежда на спасение появилась. Задули ледяные ветра, помела, погнала снежные вихри слепящая пурга. Разогнал мороз горластое вече. Полезли смутьяны да горлопаны к печкам – отогреваться. Но мятеж не утих и каждую минуту мог полыхнуть снова и покатиться сюда под стены княжеского городища.

Потому, скрадом да тишком, в метельную февральскую ночь 9) выехали верхи, без обоза, из ворот Городища, и поскакали посреди отряда конных гридней княжичи на Низ к Суздалю.

А вослед им летела новгородская грамота, список которой вот теперь, в лето, читал, сидя на хорах в Святой Софии, шестнадцатилетний князь Александр Ярославич:

«Да если какое зло задумали на Новгород, то и побежали, а мы их не гнали, но братию свою казнили; а князю никакого зла не причинили. Да будет им Бог и крест честной, а мы себе князя промыслим. И целовали Святую Богородицу, что быть им всем заодно, и послали за князем Михаилом в Чернигов…» ( Из Новгородской Первой летописи старшего извода).

Самою грамоту Александр видел прежде, у отца в Переяславле, и смысл ее тогда отец им растолковал. Был этот смысл совсем иным, чем хотели представить дело новгородцы.

Глава вторая

Лествица

1.

Прискакали они в Переяславль и сразу, как ввалились в княжеский терем, по наущению наставников – боярина Федора Даниловича да Якима тиуна, пали в ноги князю Ярославу.

– Прости князь, не удержали новгородцев, – возгласили, горестно тряся бородами, боярин Федор Данилович да тиун Яким, – пришлось, аки татям в нощи скрываться да убегать! Совсем новгородский люд ополоумел!

– Да полно вам казниться! – сказал князь. – Сыновей сохранили в целости, на том спасибо, а новгородцам-баламутам вот я пропишу ужо! Попомнят они у меня, как черниговцам кланяться, да князей менять!

Князь поднял сыновей с колен, обнял, расцеловал:

– Господи, выросли-то вы как! Совсем молодцы стали! А новгородцы заслуженное получат!

– Новгородцы – пустобрехи, – говорил отец, – княжеской власти ни во что не чтут, потому и норовят менять князей почасту. У них, у горлопанов, которые – за нас, за Суздаль, которые – за Чернигов, а ины, один Бог знает, чью руку держат! Жить норовят вовсе без власти! Кабы им сила воинская не нужна была, так и вовсе не пускали бы князей в Новгород! Дрянь народ! Это ведь они не сами крамолу измышляют – их черниговские князья подзуживают! Под руку князя Черниговского новгородцы, нам в пику, давно пойти подумывали! Они ведь что?! То суздальские приверженцы силу возьмут – черниговских ломят, а то черниговские – суздальских! А суть всему – корысть! Новгород торговлей стоит, вот они новгородский торг и делят! Не милы им никакие князья вовсе! Всех сдадут и продадут, а милы им одни великие прибытки! Дрянь народ! Князья потребны только для защиты богатства новгородского.

– Да какие там богатства, – сказал княжич Федор, – народ черный с голоду мрет!

– Народ черный – навоз! Он завсегда в бедности! Богатство у нарочитых! У золотых поясов! Золотые пояса все ворочают! А они, небось, не голодуют! И сколь у них злата, серебра да рухляди мягкой югорской 10) – никто не считал! Много в кубышках и дирхемов, и талеров, и своего серебра гривенного. Вот им князь и надобен, да не свой владетель, а приглашенный, чтобы не токмо от супостата борониться, но и супротив своего народа черного силу иметь! Каб тот народ, с голодухи ошалев, не взбунтился да дворы их на дым не пустил! Но только князь им надобен вовсе ихней воле покорный, а такого где сыскать? Вот они и норовят князей менять, будто коней в запряжке. И опять хитро! Чуть народ взбунтуется – князя долой – давай нового! Мол, во всех бедах князь виноват, а не золотые пояса! Князь, мол, худой попался – давайте сыщем доброго! Так вот и мудруют, а власть-то из кулака не упускают! В Новгороде, слышь-ко, у князя – сила, а у золотых поясов – власть! А ведь так-то не по воле Божьей, ибо сказано: глава дому муж, глава державе – князь! Он за все свои люди, чада и домочадцы перед Богом на Страшном суде ответчик, а не пояса золотые!

– А они что же, и суда Божьего не боятся? – спросил Федор.

– Суда Божьего только скотина бессловесная не боится. Скотина безвольна – потому на ней греха нет, потому и служит она только на потребу человекам! А всяк крещенный пред судом Божьим станет со страхом, и по грехам своим ответ держать будет. И ужо грозен будет тот суд, и гореть в гиене огненной всем корыстолюбцам, мздоимцам… Знамо, боятся! Потому, что ни год, новые церкви ставят, суда Божьего страшась! Однако, с князя-то и на Страшном судище Христовом спрос поболе! Господь-то спросит – почему, имея силу и Божье избрание, прегрешения народу бессмысленному дозволял?

– Да как же на эдакое управу найти? – не унимался Федор.

– То-то и оно! – вздохнул князь Ярослав. – Вмиг бы на ихние новгородские бесовские прелести окорот сыскался, хоть золотых поясов, хоть смердов, кабы все князья единомысленны были, да правды держались, да крестоцеловение соблюдали. А нонь крест целуют, в дружестве клянутся, пируют, замирившись, а как с пира долой – так за прежнюю крамолу. Каждый по своей воле живет, да свою правду измышляет.

– Да как же на всю крамолу и силы нет?! – ахнул Федор.

– Ан вот и нет! – вздохнул князь, – Надобно жить по правде пращура нашего Ярослава Мудрого, да ведь ни одного дня по ней не жили! А по совести жить не выходит! А приневолить жить по правде единой для всех может только князь Великий Первоверховный над всей Русью. И зажав бороду в кулак, добавил как бы сам себе: – Да и то, если у него самого сила будет!

Запомнил эти слова, немо слушавший тогда отца и старшего брата, Александр. Навсегда запомнил, на всю жизнь…

Слова-то разговора запомнил, а вот когда сей разговор произошел – запамятовал. Должно, разговор этот, либо подобный, происходил позже, когда Александр в отроческие лета вошел.

Не представлял тогда Александр, как накажет отец новгородскую крамолу, но по уверенному голосу его почувствовал, что обиду князь Новгороду не простит!

– Голодуют оне, говорите? – зло и весело поблескивая стальными серыми глазами, спрашивал князь, – Нет, брат, это они еще не голодуют! Голодовать-то они еще не начинали… Глад да мор у них весь впереди!

И Федор да Александр улыбались отцовским словам, и страх их, рядом с этим сильным, высоким и крепким человеком тогда совсем прошел.

Того же дня двинулась суздальская дружина на Волок Ламский, через который шел в Новгород хлеб с юга и все съестные припасы. И вскорости донесли оттудова воеводы, что все дороги перекрыты, и в Новгород никому с Низовских земель хода нет.

– Вот и ладно, – говаривал отец, – Михаила Черниговского княжить позвали – вот пущай он вас, пустобрехи новгородские, и прокормит! – и смеялся.

И братья тоже смеялись вместе с отцом. Но теперь, листая летописи, понял Александр – какой ужас смертный наступил в умирающем от голода Новгороде.

И другое понял: во всех неисчислимых бедах, павших на Новгород, была часть рукотворная, князем Ярославом Всеволодовичем сотворенная, перекрывшим путь хлебу в Новгород с Низовских земель.

« …Так воздал Господь Бог по делам нашим. На Воздвижение честного креста 11) побил мороз урожай по волости нашей, и оттого пришло горе великое: начали покупать хлеб по 8 кун, а ржи кадь по 20 гривен, а во дворах по 25, а пшеницы по 40 гривен, а пшена по 50, а овса по 13 гривен. И разбрелись град наш и волость наша, и полны были чужие города и страны братьями нашими и сестрами, а те, кто остались, начали помирать. И кто не прослезится о том, видя мертвецов, по улицам лежащих, и младенцев, псами поедаемых. И вложил Бог в сердце архиепископу Спиридону 12) благое сотворить: устроил скудельницу 13) у церкви Святых Апостолов на Прусской улице, в яме, и приставил мужа благого, смиренного, по имени Станил, возить мертвецов на конях, где отыщутся по городу, – и так беспрестанно по все дни волочили и наполнили яму до верху, числом же 3 тысячи и 30..». 14)

2.

В тот год братья много времени проводили с отцом, которого боготворили! Да и мудрено было не полюбить этого рослого статного князя в самой поре расцвета зрелой воинской красоты, силы и мужества. Мудрено было не гордиться им, когда сидел он в думном покое с боярами и воеводами, взглядывая на них быстрым и ясным, поистине соколиным, взглядом светлых своих глаз и точно всех насквозь видел. И братья, сидевшие, справа и слева, обочь отца, жадно ловили каждое его слово, запоминая каждое отцовское речение, чтобы потом, перед сном все припомнить, обсудить меж собой и подивиться отцовской прозорливости и мудрости.

Или затаив от счастья дыхание, смотреть, как отец, откинув алое крыло тяжелого плаща на снежно-белой подкладке, легко встает в высокое стремя и взлетает в седло. Вороной красавец конь подается вбок под весом княжеского тела и тяжелого вороненого доспеха, пляшет, роняя пену с удил и становится в голову дружине суздальцев, в голубоватых кольчугах, в сверкающих шлемах, с красными круглыми щитами, по-походному заброшенными на спину. Замерев от вида этой красоты, смотреть, как ведет князь, будто литой стали, тройки всадников. Гулом от конского топота полниться земля, и проходит мимо высокого крыльца, где стоят рядом с матерью, мамками, няньками и младшими братьями Александр и Феодор, княжеская дружина. Целых сто рядов, разделенных на сотни и десятки, под водительством лихих воевод и нарочитых, закаленных в боях, бояр. За конницей тяжко выступала молодшая пешая дружина с большими щитами, на коих дыбились искусно нарисованные львы. С арбалетами и луками, за плечами, колчанами, полными стрел, с длинными копьями, крашенными красной краской, с разноцветными флюгерами, под сияющими свечками сулиц 15). За ними серой сермяжной глыбой валили пешцы, вооруженные совьями да рогатинами.

И вся эта сила готовилась идти на князя Михаила Черниговского, кого призвали новгородцы к себе княжить!

А тот сразу и пришел с сыном своим Ростиславом – совсем малышом, только что постриги княжеские Ростиславу совершили.

– Вот уж князь! Истинно князь. Небось, этот князь еще портки не надевал! – смеясь, говорил отец про Ростислава. – Вот погодите, покажем князю Михаилу, как крестное целование нарушать, как неправду творить! Болтается как собачий хвост туды-сюды – не сидится ему в Чернигове! Вот ему Новгород подавай! Где Чернигов, а где Новгород?! И ведь уж был в Новгороде на княжении, целый год княжил, как раз после того как на Калке дружины русские побили, и ничего не выкняжил! Наладили его новгородцы прочь! Но прикормышей своих среди новгородской черни как вошей понаплодил! Чуть что – они вой, по его наущению, подымают: «Хотим князя Михаила!», а он и рад! Разлакомился! «Новгород ему»! Дышло ему в зубы, а не Новгород!

Отец посмеивался зло. Раздраженно ходил по горнице, притопывая каблуками высоких сапог.

– Ишь, вражина! Я те покажу Новгород! Всех прикормышей Михайловых выморю! И до тебя, злыдень черниговский, Бог даст, доберусь! Попомните у меня тогда с гаденышем своим новгородское княжение!

Братья прежде отца таким не видели. И теперь понимали: отец зря гневаться не будет! Значит, Михаил Черниговский отцовский гнев заслужил! Значит, он враг! И сам Михаил Черниговский казался им кем-то вроде крысы, что рыщет в подполе, ищет по сусекам, что плохо лежит, точит стены амбаров, жрет зерно, а пуще гадит! И зачем Господь такие твари создал? Как бы без них хорошо жилось! Небось, и новгородцы бы не смущались, когда их под свою руку князь Михаил не приманивал! И мы бы в Новгороде жили! Как там хорошо и весело было, пока шло мирное житье! Все вот через таких князей, как Михаил, нестроение идет! Но когда по вечерам толковали меж собою, перебирая запавшие им на душу разговоры взрослых, выходило, что не один князь Михаил на чужое добро зарится – все князья округ воюют!

Александр и Федор еще в Новгороде слышали толкование приставленного к ним боярина Федора Даниловича, почему идет нескончаемая княжеская распря, но там, в стороне от нее, каким-то совсем дальним и непонятным делом она казалась. Малы были. Не разумели еще. Не по их детскому уму были хитросплетения княжеской вражды. Да и боярин объяснял длинно и путано. Здесь же, в Переяславле, распря стояла при дверях! В любой и каждый день могла дружина княжеская двинуться в силе тяжкой на Новгород. А могла изгоном накатить на Переяславль и дружина князя Михаила!

– Почему? – приступили они с вопросами к боярину Федору Даниловичу, – за что, мол, меж князьями распря идет?

И тот ответил сначала просто:

– За правду.

А потом стал объяснять пространно.

– Русь живет по правде Ярослава Мудрого. Он же и лествицу княжеского престолонаследия установил. Смысл сего установления в том, чтобы княжили на Руси князья все, и всяк по достоинству и вежеству своему и своевремённо. Потому великий князь Ярослав Мудрый владения все разделил, князьям роздал, а великое княжение Киевское передал не сыну, а брату, чтобы от него престол младшему брату перешел.

– Так в чем же тут разница? – спросил Феодор, – А раньше как было?

– А раньше власть переходила от отца к сыну.

– Зачем же менять? Глава миру Бог, глава дому отец!

– Так-то оно так, а только ведь по Ярославовой правде каждый князь, в зрелые лета войдя, и по возрасту, и по старшинству становился бы главою всей Руси. Пока мал да молод, с малого удела начинал, а с годами все выше и выше к киевскому великому столу приходил, так-то бы и ума и опыта набираясь, становился главою рода княжеского и главою всей державы.

Окромя того, держава разрослась, уделы умножились. Для их обережения многие дружины потребны, а их одному Киеву не прокормить, и до границ- то, чтобы набег вражеский отбить, скоро не дойти! По городам, по уделам дружины стоять должны и пребывать в готовности боевой! Постоянно!

– Все разумно, – сказал Федор и растолковал Александру княжескую лествицу: – Вот к примеру, князь великий, скажем, Иван – держит стол Киевский, средний брат Василий – стол Черниговский, младший брат Петр стол Владимирский. Сыновья Ивана стол Полоцкий, сыновья Василия в Северских земля, сыновья Петра во Владимирских.

Вот помирает великий князь Киевский, на стол садится средний брат Василий, на стол Черниговский брат Петр, а на владимирский стол старший сын князя киевского… И так лествица движется! И все князья переменяют уделы свои. Держава не рушится. Каждый князь ведает, что рано или поздно всеми уделами по сроку владея, из княжества в княжество переходя, по праву станет среди братьев набольшим и займет великий стол Киевский. К той поре он всю Русь как свою ладонь знать будет, и править станет умело по возрасту ума, а по долгому княжению опыта набравшись!

– А вот коли первым не старший брат помрет, а средний? – спросил Александр, – Кому тогда стол Черниговский – брату младшему? А сыновей среднего брата куда? Все столы, все княжества, кои им воспоследовать должны, еще заняты, а на их место, по правде-то ярославовой, должны сыновья младшего брата Петра садиться. Это их право!

– А тут, – сказал боярин Федор Данилович, – вот явится правда! Право – когда по установлению человеческому. А правда – когда мало что по установлению человеческому, еще и по совести, ибо совесть есть Бог в человеке. Должны собраться все князья и разделить уделы как совесть велит, и в том пред Богом на Евангелии крестное целование принять. Тогда и лествица не порушиться, и держава стоять будет! Все как Бог велит!

– Бог-то велит, да человек слушать не хочет! – сказал вдруг сидевший в углу горницы княжеского терема игумен.

Братья вздрогнули! Монах сидел так тихо, а угол в горнице, освещаемой тусклым светом оконца, так темен, что его видно-то не было. Он встал, словно кусок темноты отделился, прошел мимо княжичей, сутулясь, отворил низенькую дверь и вышел.

– Истинно, истинно… – вздохнул Федор Данилович, – Хуже нет участи, как у князя сироты, у изгоя.

3.

В тот год Александр многих князей да иерархов церковных увидал. Постоянно то князья в Переславль к отцу заезжали, то отец, прихватив с собою сыновей, ездил во Владимир к высокому столу брата своего Великого князя Юрия Всеволодовича.

Александр от этих поездок сильно уставал. Не столько от дороги, сколько от напряжения, от боязни, что-нибудь сделать не так, сказать не так, не туда встать, не по чину сесть за стол. И хоть за всем этим внимательно следили княжеские слуги и ошибиться бы не дали, все равно он волновался, боясь прослыть невежею.

А Федор, похоже, чувствовал себя и в храме, и в терему как рыба в воде или птица в небесах. И все-то у него ловко получалось, и князья про это не раз говорили и хвалили Федора. А сбирались к Юрию многие, с боярами своими и челядинами. Александр, как ни силился, а все ему запомнить не удавалось, кого и как зовут, да кто чем владеет, да с кем в родстве состоит.

Тиун Яким специально с ним занимался, заставлял имена да титулы запоминать, на столешнице, на пергаменте древо родословное вычерчивал, а все никак это в Александрову голову не лезло. Потому и молчал он, а когда к нему обращались – сильно смущался и краснел. Князья смеялись, переводили все в шутку. Но Александр томился, чувствуя себя неуклюжим и глупым. Вот младший брат Андрей – совсем малыш, а боек! О чем его не спросит – отвечает. И молитвы читал, хоть и шепеляво, хоть и по-детски, да не сбиваясь! А вот Александр даже на «Верую» два раза сбился. Как такое могло с ним случиться! Ведь по нескольку раз в сутки молились, день с того начинался, что в храме службу стояли, он службу-то всю знал, почище священника – на память, а как пришлось перед князьями молитву читать – тут и сбился!

А уж титулы да величания княжеские вовсе запомнить не мог. Потому старался Александр так встать, чтобы его особо видно не было, за братом Федором, за отцом! Да как спрячешься! Что не лето – Александр росту прибавлял. Так-то брата Федора моложе, а ростом выше! Не случайно, когда на молитве сбился, кто-то из княжеских слуг пустил шепоток: «Дурная трава в рост идет», а кто-то со смешком совторил: – Велика Федора, да дура…

Вот в книжном учении Александр всех выпереживал! Раньше всех ему грамота далась!

Обучал княжичей и десяток сыновей боярских письму и чтению пожилой дьяк со всей прилежной строгостью. И подзатыльники развешивал, и тростью по рукам бил равно и сыновей княжеских, и сыновей бояр, и сыновей нарочитых дружинников. Но Александру битья почти не доставалось – он учился с интересом и старанием. Память хорошая, ум понятливый. Рука не больно тверда – потому на вощанке да на бересте буквицы кривыми-косыми выходили, не то, что у Федора. Ну, да за это наставник не особо бранил – княжичам, чай, не летописи писать!

Греческому и латыни обучал черный как жук-навозник монах – грек. Вот уж тут Александр был всегда лучше всех. И весьма скоро он с греком на его языке разговаривал.

Князь Ярослав, сам свободно говоривший на четырех языках, приказал обучить сыновей германской речи – равно понятной немцам и шведам, и уж совсем в диковину – кыпчакскому языку, коем говорили конники-половцы, ну, а финское наречие Александр и без всякой науки понимал. Большая часть окрестных племен на сем языке говорила. Вся челядь на княжеском дворе легко со славянской речи на финскую переходила, а то и сразу на двух языках болтала. Бывало, начнет иной дружинник что-то по-славянски рассказывать, а там и на чудской язык перейдет, и не разберешь: то ли он по-русски говорит, то ли по-фински. Но все окружающие его понимают…

Учил грек цифири и счету и в уме, и на абаке 16), учил науке логике и философии.

Закону Божьему – духовник княжеский, а вежеству и поведению княжескому тиун Яким.

Обучал, как в беседе сидеть, как со стола яства брать, как соль, как питие… Кто за кем берет, у кого какое место по чину на пированье либо на беседе. Как себя держать надлежит, как речи говорить, каким словами благодарить, что можно вершить, что – княжеской чести урон…

Но тяжеле всего – ученье воинское. Каждый день до изнеможения гридни и старшие бояре на княжеском дворе боевой науке обучали. Бою рукопашному – голыми руками: и один на один, и стенка на стенку. Бою мечному с тяжелым деревянным щитом. Наставник со щитом тож, с хворостиной вместо меча – хлестал немилостиво, по всем местам незащищенным, разве что только не по глазам! Бою лучному, ножевому, копейному, бою конному. Уж тут бы дело веселое – конь несет, а ты знай мечом отмахивайся, ан, нет! Начиналась тяжелая наука с того, что заставляли коленками тяжелый булыжник держать, пока с булыжником стоючи по десять раз Богородицу, Отче наш и Верую не прочтешь. Уронишь камень – начинай сначала! Ездить учили гридни-половцы, кои в седлах чуть не родились, да так с коней и не слазили.

Как прибавили княжичи росту – стали их помалу к доспехам приучать, к железам: кольчуге, шлему с личиною, поножам, поручам… И мечи взамен детских дали настоящие – боевые.

Учились княжичи вместе с детьми бояр и гридней, и наставники различия меж ними не делали и обучали и наказывали равно. Да оно и учились-то робята со тщанием – как только ходить начинали, уже разумели – оплошаешь в бою – покойник! А хуже того – руку, ногу отсекут либо глаза вышибут – и будешь потом у родаков на шее камнем висеть, да чужой кус заедать. Не дай Бог такой участи.

Глава третья

Охота княжеская

1.

Тот год в Переяславле, подле отца с матерью, в княжеском тереме помнился Александру как самое счастливое время всей его прожитой до сего дня жизни. Весну, все лето и целую осень. Хоть и кратки были часы досуга, а все ж хватало времени и по траве босыми побегать, и в реке с мальчишками искупаться, и на конях по окрестным лугам поскакать.

В конце августа принесли звероловы-добытчики долгожданную весть: – Лосиный гон начался. Недели через две – охота!

В Новгороде Александр и Федор не охотились. Поначалу малы были, а потом не до охоты стало! Дичину-то в княжеские палаты и в Новгороде постоянно приносили, а самим княжичам охотиться еще не приходилось. Гридни и старшие дружинники-бояре постоянно про охоту говорили, и княжичи жадно такие разговоры слушали. Им казалось, что доведись им попасть на охоту – они бы не оплошали! Стреляли-то они из луков и арбалетов метко. Могли что врага, что зверя и мечом сразить, и копьем сколоть – зря что ли их каждый день по несколько часов дружинники бою обучали. Умели они и в поединке ратится, и в стенке стоять. Не в полную силу, конечно – малы еще, но бой понимали и лучный, и мечный, и кулачный. А вот на охоте – на самом княжеском деле, вторым после воинского труда, не были еще ни разу. А хотелось! Ох, как хотелось!

Когда по лесным дорогам с дружинниками разъезжали, жадно разглядывали следы гона, кои показывали им бывалые охотники – ободранные стволы молодых деревьев, почему-то чаще всего сосен, реже – берез и осин. Возле них клочья тонкой кожицы с короткой шерстью. Быки рога чистили от покрывавшей их тонкой кожицы с нежной короткой шерстью – на бой вострили.

– А почто они только молодые деревца мочалят? – спросил Федор.

– Поди, знай! – ответил охотник, – Должно со злости! В старый ствол чего рогами колотить! Как в стенку! А тута навроде как с супротивником ратишься!

Среди поломанных ободранных кустов и раскиданного ископченного дерна стали появляться «копки» – пологие, выбитые копытами в земле ямы, сильно утоптанные, в два-три локтя шириной и в локоть глубиной. Гридни растолковали, что копки быки бьют на местах, где помочилась лосиха. Это признак, что гон лосей уже в разгаре.

Братья жадно слушали бывалых зверобоев и разглядывали следы зверя. Наконец, князь Ярослав объявил, что коли чего особого не случится, после Рождества Богородицы17) пойдут на лося! И братья ждали, не смея спросить, когда же наступит этот заветный день, когда пойдут они как взрослые воины на зверя лося, к нему же и подступить страшно – росту огроменного, одни рога в косую сажень размахом, копыта раздвоенные острые – панцирь кованый скрозь прошибают! По все дни на учении пешем и конном, целясь из лука большого или из малого-сагайды, либо из арбалета, представлялось братьям, что целят они в зверя сильного – лося!