Обыкновенные монстры

Однажды ночью его преподобие, стоя на ящике под дождем на Вентворт-Роуд и обращаясь к прохожим с призывом спасти свою душу, болезненно содрогнувшись, рухнул, и Бринт на руках отнесла его обратно в их лачугу. В нескольких местах через худую крышу внутрь проникала вода, обои давно отвалились, вокруг окна пушилась плесень. Именно в этой комнате, когда его преподобие уже седьмой день пребывал в бреду, Элиза с Марлоу услышали тихий стук в дверь. Она встала и открыла дверь, думая, что это Бринт, но на пороге стоял незнакомый мужчина.

Его шляпу и бороду окружал ореол тусклого серого света с площадки, а растворившиеся в тени глаза разглядеть было невозможно.

– Мисс Элиза Грей? – спросил он.

Голос у него был негрубый, почти даже любезный – такой, каким, по ее представлениям, дедушка должен рассказывать внукам сказки перед сном.

– Да, – ответила она, чуть помедлив.

– Это Бринт вернулась? – спросил Марлоу с другого конца комнаты. – Мама? Это Бринт?

Мужчина снял шляпу и склонил голову вбок, чтобы посмотреть ей за спину, и она сразу разглядела его лицо, особенно отметив недобрый взгляд и длинный красный шрам над глазом. В лацкане у него торчал белый цветок. Элиза попыталась было закрыть дверь, но он своей большой рукой почти без усилия оттолкнул ее в сторону, вошел и захлопнул дверь за собой.

– Мы вроде еще не знакомы, мисс Грей? – сказал он. – Думаю, со временем мы это исправим. А это кто такой?

Мужчина посмотрел на Марлоу, стоявшего посреди комнаты и прижимавшего к груди маленького коричневого плюшевого медведя. Один глаз у него отсутствовал, а из ноги торчала набивка, но это было единственное сокровище мальчика. Марлоу уставился на незнакомца с пустым выражением на бледном лице. Это был еще не страх, но уже осознание, что происходит что-то не то.

– Всё в порядке, дорогой, – сказала Элиза. – Ступай к его преподобию. У нас с джентльменом просто кое-какие дела.

– С джентльменом, – пробормотал мужчина, будто это слово его позабавило. – Так кто же ты такой, сынок?

– Марлоу, – уверенно ответил мальчик.

– И сколько же тебе лет, Марлоу?

– Шесть.

– А кто это там на матрасе? – Мужчина махнул шляпой в сторону лежащего в бреду его преподобия, в поту повернувшегося лицом к стене.

– Преподобный Уокер, – ответил Марлоу. – Но он болен.

– Ступай, – поспешно повторила Элиза, чувствуя, как из груди едва не выскакивает сердце. – Посиди с его преподобием. Иди.

– Вы полицейский? – спросил Марлоу.

– Ма-а-арлоу, – чуть осуждающе протянула Элиза.

– Что ж, сынок, так и есть.

Мужчина покрутил в руках шляпу, изучающе рассматривая мальчика, а затем встретился взглядом с Элизой. Его глаза были маленькими и черными, а взгляд – жестким.

– А где женщина?

– Какая женщина?

Он поднял руку над головой, жестом показывая рост Бринт.

– Американка. Занималась борьбой.

– Если хотите поговорить с ней…

– Не хочу.

Он положил шляпу на стоявший у стены перекошенный стул, поймал в мутном окне свое отражение, приосанился, провел рукой по усам и огляделся. На нем был клетчатый зеленый костюм, а его пальцы покрывали чернильные пятна, как у банковского клерка. Белый цветок при ближайшем рассмотрении оказался увядшим.

– Так чего же вы тогда хотите? – спросила Элиза, стараясь говорить без страха.

Он улыбнулся и распахнул полу сюртука так, чтобы был виден закрепленный на бедре револьвер.

– Мисс Грей, некий джентльмен сомнительного происхождения, проживающий в настоящее время в Блэквелл-Корт, расспрашивает о вас по всему Спиталфилдсу. Он утверждает, что вы должны получить наследство, и хочет найти вас.

– Меня?

Его глаза сверкнули.

– Вас.

– Не может быть. У меня нет родственников.

– Естественно, нет. Вы Элиза Маккензи Грей, ранее проживавшая в Бери-Сент-Эдмундс и находящаяся в розыске за убийство… вашего работодателя… не так ли?

Элиза почувствовала, как горят ее щеки.

– За вас обещано значительное вознаграждение. Хотя ничего не сказано о ребенке.

Мужчина бросил на Марлоу невыразительный взгляд.

– Не думаю, что упомянутый мной джентльмен захочет видеть и его. Могу подыскать мальчику какое-нибудь подходящее местечко подмастерья. Подальше от работного дома. Все лучше, чем оставаться здесь, в компании умирающего проповедника и сумасшедшей американки.

– Бринт не сумасшедшая, – отозвался Марлоу из угла.

– Милый, – с отчаянием произнесла Элиза. – Сходи к Коуэтт и попроси Бринт прийти побыстрее, хорошо? Скажи ей, что ее хочет видеть его преподобие.

Она шагнула к двери, чтобы открыть ее и выпроводить мальчика, но услышала глухой щелчок и замерла.

– Отойди от двери, будь столь любезна.

Мужчина поднял револьвер, сверкающий в проникающем через окно тусклом сером свете, и снова надел шляпу.

– Не очень-то ты похожа на убийцу, следует признаться, – сказал он.

Свободной рукой он достал из кармана жилета пару никелированных наручников и через мгновение оказался рядом с Элизой. Грубо схватив ее за руку, он защелкнул наручник на ее правом запястье и потянулся к левому. Она попыталась сопротивляться:

– Прекратите…

На другом конце комнаты Марлоу вскочил на ноги:

– Мама? Мама?

Не обращая внимания на крики ребенка, мужчина продолжал толкать Элизу к двери. Тогда мальчик, такой маленький, подбежал к ним, и все произошедшее после показалось девушке будто замедленным. Марлоу обеими руками схватился за запястье мужчины, словно пытаясь удержать его. Тот повернулся и, как ей почудилось, целую вечность (хотя на самом деле прошло не более секунды) в изумлении смотрел на мальчика, а затем по его исказившемуся лицу пробежала волна ужаса. Марлоу окутало сияние. Мужчина выронил револьвер и открыл рот, чтобы закричать, но не закричал.

Элиза шагнула назад и ударилась спиной о стену. Марлоу повернулся, и она не могла видеть его лица, но смотрела на руку мужчины, в которую вцепился мальчик, видела, как его кожа идет пузырями и размягчается, словно воск. Шея его дернулась, ноги подкосились, а потом весь он словно поплыл и стал стекать вниз, точно густая патока. Его зеленый костюм вздулся в нескольких самых неожиданных местах, и через пару мгновений сильный мужчина в расцвете сил превратился в безвольный кусок плоти: его лицо перекосила гримаса агонии, глаза вылезли из орбит и застыли в расплавленной массе, что прежде была его головой.

Марлоу молча отпустил его запястье. Голубоватое сияние погасло. Из застывшего месива плоти торчала рука.

– Мама?

Он посмотрел на нее и заплакал.

В ветхой комнатушке было очень холодно и сыро. Элиза подошла к ребенку и, с наручниками на руках, как могла, обняла мальчика, ощущая его и свою дрожь. Он уткнулся лицом в ее плечо, и она почувствовала такой ужас, такую жалость и такую любовь, как никогда ранее.

Но ей не было страшно. По крайней мере, не перед своим маленьким мальчиком.

Ключи от наручников она нашла в кармане пиджака мужчины. Освободившись, она закутала Марлоу в хорошее одеяло, зажгла последний остававшийся в ящике кусок угля и укачивала его, пока он не заснул возле постели его преподобия. Все это время искаженное тело охотника за головами лежало у окна. Мальчик, по всей видимости, утомился, поэтому заснул быстро. Пока он спал, Элиза закатала тело незнакомца вместе с его револьвером в другое одеяло, а затем с трудом, отдуваясь, подтащила его к двери и спустила по скрипящим ступеням, по крыльцу и доволокла до глухого переулка.

Мужчины не перестанут преследовать ее, кем бы они ни были. В Уоппинге, в Спиталфилдсе, везде. У них будут разные лица, разный возраст, разное оружие, но деньги, которые предлагают за ее голову, останутся неизменными, и их всегда будет слишком много для того, чтобы они от них отказались.

Элиза не стала возвращаться домой. Она подумала о Марлоу, которого любила, и с внезапной ясностью осознала, что с Бринт ему будет гораздо безопаснее. С Бринт, которая знает, как устроен мир, которую не разыскивают охотники за головами, которая говорит, что когда-нибудь вернется в Америку, хотя теперь это и казалось чем-то вроде мечты. Через две улицы в Блэквеллcком суде ждал человек с кружкой пива в руке и оружием в кармане, и он не спал даже в этот час. Она поплотнее укуталась в грязную шаль, скрестила руки и направилась прочь по окутанной туманом улице, вымощенной мокрым булыжником. Сердце ее разрывалось, но она не позволила себе замедлить шаг, повернуться или оглянуться на треснувшее окно их съемной комнаты, боясь увидеть там маленький силуэт – силуэт завернутого в одеяло ребенка, прижимающего к стеклу свою бледную ладонь.

Карта из пыли. 1882

2. Огоньки под кожей

Ощущения были такие, как будто у него под кожей бегают маленькие огоньки. Так он пытался объяснить, что с ним происходит. Что ему больно.

Его звали Чарли Овид, и, судя по догадкам судьи, ему было лет шестнадцать. Несмотря на то что всю жизнь парня пороли и избивали, на его теле не было ни одного шрама. При росте в шесть футов – больше, вероятно, ему уже не вырасти – он оставался худым, со впалой, как у маленького мальчишки, грудью. На руках его выступали жилистые мышцы. Он и сам не знал, почему его тело устроено так, как оно устроено, но считал, что Бог здесь ни при чем, и, уже немного разбираясь в жизни, понимал, что лучше это держать при себе. Мать его была черной, а отец белым, и это в мире, где на него смотрели, как на какое-то чудовище.

Парень не мог назвать ни года, ни даже месяца своего рождения, но был сообразительнее, чем считали окружающие, и даже умел немного читать и писать свое имя, если ему давали для этого достаточно времени. Он родился в Лондоне, в Англии, но его отец мечтал о Калифорнии, о лучшем мире. И возможно, он даже нашел бы дорогу в такой мир, проживи он достаточно долго. Но он умер в одной из тех повозок, что вереницей пересекали Техас, к югу от Индейской территории, оставив Чарли и его мать на произвол судьбы. Накопленных денег им хватило лишь на то, чтобы вернуться на восток через Луизиану. После этого они стали обычными чернокожими бродягами в стране, где их и без того было полно, а когда пять лет спустя мать Чарли заболела и умерла, у него не осталось ничего, кроме ее обручального кольца. Оно было серебряным, с гербом из скрещенных молотков на фоне пылающего солнца, и мальчик, которому не было еще и десяти, держал его в руках и рассматривал при свете фонаря, вспоминая запах матери, восхищаясь своим отцом, который подарил ей его в знак любви, и пытаясь представить, кем он был. Чарли до сих пор прятал это кольцо в рукаве. Никто не смел отнять его у него.

Мать знала о способностях сына, о том, что он может исцелять себя. И все равно любила его. Но он изо всех сил старался скрыть эту особенность от остальных, и такая секретность – как и дар исцеления – помогала ему выживать. Выжил же он на речных работах к югу от Натчеза в штате Миссисипи и в темных лачугах, разбросанных вокруг того же города неподалеку от Ривер-Форкс-Роуд. Но теперь, стоя в кандалах посреди темной подсобки на складе, он не был уверен, что выживет и на этот раз. Все, чему он когда-либо был свидетелем на протяжении своей короткой жизни, научило его одной и той же печальной истине: в конце концов все тебя бросают. В этом мире у тебя есть только ты сам.

На нем не было ни ботинок, ни куртки, домотканую рубашку покрывали пятна крови, брюки истрепались. Его держали на складе, а не в тюрьме, потому что жена шерифа якобы боялась его. Хотя, скорее всего, так и было. Он находился здесь уже две недели, с кандалами на лодыжках и наручниками на запястьях. Иногда приходил помощник шерифа с другими белыми мужчинами, которые несли в руках дубинки и цепи; они ставили фонарь на пол и среди безумного хоровода теней избивали его ради забавы, а потом со смехом наблюдали, как затягиваются его раны. Но даже несмотря на быстрое исцеление, кровь была настоящей, как и ощущаемая им боль. И ужас, который он испытывал, лежа и плача в темноте, тоже был настоящим.

После этого он мог лишь в кромешной темноте переползать от стены к стене, чувствуя, как горят огоньки на его ранах и как течет из глаз и носа; двигался он осторожно, чтобы не опрокинуть помойное ведро. Наручники постоянно соскальзывали с его худых запястий, пока шериф не принес другие, специально выкованные для него кузнецом. Единственной мебелью в комнате была скамья, подвешенная к стене на ржавых цепях, и он ложился на нее, когда считал, что уже настала ночь, и иногда пытался заснуть.

Когда со стороны улицы послышались голоса, он как раз лежал на скамье. Время было не обеденное, он точно знал: его кормили только два раза в день, и еду приносил помощник шерифа на подносе, застеленном марлей, прямо из кухни, расположенной на соседней улице, причем старался как можно более смачно плюнуть в миску, прежде чем поставить ее на пол. Чарли ненавидел его, ненавидел и боялся, его пугала непринужденная жестокость этого человека, то, как он называл Чарли «полукровкой», пугал его грубый смех. Но больше всего мальчик боялся его взгляда, говорившего о том, что он, Чарли, всего лишь животное, а вовсе и не человек.

Снаружи послышался лязг отодвигаемых засовов большой двери склада, а затем медленный стук приближающихся сапог. Дрожа от страха, Чарли поднялся на ноги.

Он убил человека. Мужчину. Белого. Так ему сказали. Того самого мистера Джессапа, который расхаживал по речной пристани, куда причаливали пароходы, идущие на юг в Новый Орлеан и на север в Сент-Луис. Который держал в руке хлыст, как будто на дворе все еще был 1860 год, как будто не было войны, не было никакой отмены рабства, а обещание свободы еще не обернулось ложью. Человек, которого он убил, несомненно, заслуживал смерти – он был в этом уверен и не ощущал угрызений совести. Но дело в том, что Чарли ничего не помнил об убийстве. Он узнал о случившемся, потому что на разбирательстве все говорили о том, что это его рук дело. Обвинения подтвердил даже старина Бенджи с вечно печальным взглядом и дрожащими руками: «Ага, среди бела дня, сэр. Ага, на платформе лесопилки, сэр». В тот раз Чарли решили выпороть за какой-то проступок, и экзекуция продолжалась так долго, что он почувствовал, как порезы начинают закрываться. Мистер Джессап тоже увидел это, разозлился и принялся грязно ругаться, призывая на чертенка дьявола. Чарли в страхе развернулся – должно быть, слишком быстро – и врезался в мистера Джессапа, а тот упал на платформу и смешно ударился головой, после чего затих. Но когда мальчика попытались пристрелить, пули выходили из его плоти на глазах у изумленных палачей. Тогда его снова привязали к столбу, прицелились как следует, но все равно не смогли убить и уже не знали, что с ним делать.

Шаги остановились. Послышалось звяканье связки ключей и скрежет железных замков, а затем тяжелая дверь содрогнулась. По всему складу эхом разнесся звук удара дубинки по металлу.

– Встать! – крикнул помощник шерифа. – К тебе посетители, парень. Стой ровнее!

Чарли вздрогнул и прислонился к дальней стене. Холодные кирпичи уперлись ему в спину. Он держал руки перед лицом и дрожал. До сих пор никто никогда не приходил к нему.

Мальчик сделал глубокий испуганный вдох.

Дверь распахнулась.

Элис Куик, усталая и глубоко разочарованная во всем мире, с сжатыми кулаками и побелевшими от напряжения костяшками, стояла у разрушенного склада в Натчезе и наблюдала, как по крутой улочке к ней неспешно приближается ее партнер Коултон. Прошло четыре дня с тех пор, как в прибрежной забегаловке в Новом Орлеане она сочла, что нужно поближе познакомить нос некоего джентльмена с медной поверхностью барной стойки, и только револьвер Коултона и их последующий поспешный уход предотвратили почти неминуемое кровопролитие. В последнее время ее все больше раздражала бесцеремонная манера некоторых мужчин носить женское платье, словно в этом нет ничего предосудительного. Ей было уже за тридцать, но она оставалась незамужней, да и никогда не желала этого. С детства она выживала с помощью насилия и своего ума, и этого ей казалось достаточно. Турнюрам и корсетам она предпочитала брюки, а на широких плечах носила длинный плащ из промасленной кожи с подвернутыми рукавами, скроенный для ночных сторожей. Когда-то он был черным, но теперь местами выцвел и стал почти серым; украшали его потускневшие серебряные пуговицы. На лоб ей спадали жирные и спутанные волосы соломенного цвета, которые она сама подстригла до приемлемой длины. Ее можно было назвать почти красивой – миловидное лицо с вытянутым подбородком, тонкие черты, – но в глазах этой женщины застыла жестокость, сломанный много лет назад нос был плохо вправлен, и улыбалась она не настолько часто, чтобы привлечь внимание мужчин. Это ее вполне устраивало. Она была женщиной-детективом, и добиться серьезного отношения к себе было довольно трудно и без того, чтобы ее чертову руку целовали на каждом шагу.

Коултон же тем временем, казалось, нисколько не спешил, неторопливо прогуливаясь под зелеными тополями. На ходу он лениво нахлобучил на голову шляпу-котелок и зацепился большим пальцем за карман жилета. Их окружала тишина обшарпанного речного городишки со все еще красивыми зданиями своеобразной архитектуры, построенными на костях рабов, – красивыми, как ядовитый цветок. Коултон шел от дома шерифа, рядом с которым располагалась маленькая кирпичная тюрьма.

Элис начинала ненавидеть эту работу.

Первую сироту, девочку по имени Мэри, она нашла в марте прошлого года в одном из пансионов в Шеффилде, Англия. Второй ребенок пропал еще до того, как они добрались до Кейптауна в Южной Африке. Впоследствии обнаружилась только его недавно вырытая могила с маленьким деревянным крестом. Он умер от лихорадки и был погребен за счет дамского благотворительного общества. Коултон рассказывал о других – из Оксфорда, Белфаста и самого Уайтчепела. В июне они отплыли в Балтимор и забрали из местного работного дома девочку, а позже направились на юг к Новому Орлеану, где оплатили проезд на пароходе вверх по реке. И вот теперь они здесь, в Миссисипи, разыскивают некоего Чарльза Овида, кем бы он ни был.

Больше она ничего не знала, потому что ей не предоставили никаких сведений, кроме имени ребенка и адреса городского суда Натчеза. Так все и работало. Она не задавала вопросов, просто приступала к делу. Иногда ей сообщали только название улицы, или района, или лишь города. Неважно. Она всегда находила их.

Несмотря на жару, Коултон был одет в желтый клетчатый костюм. Усы его нелепо нависали над нижней челюстью. Он был почти лысым, но тщательно причесывал оставшиеся редкие волосы, то и дело поднимая руку, чтобы пригладить их. Это, пожалуй, был самый надежный человек из всех, кого она знала за всю свою жизнь, – надежный и вежливый, как какой-нибудь образцовый англичанин среднего класса. Но Элис сама видела, как он с яростью проносился сквозь толпу в прокуренном пабе в Дептфорде, оставляя за собой трупы, и знала, что легкомысленно к нему относиться нельзя.

– Нет его там, – сказал Коултон, наконец-то подойдя поближе. – Его держат на складе.

Он медленно обмахнулся котелком и вытер лицо носовым платком.

– Похоже, жена шерифа не захотела оставлять его с другими.

– Потому что он черный?

– Ну, не то чтобы. Думаю, у них в каталажке полно таких.

Она ждала.

– Придется посидеть с местным судьей, послушать, что он скажет, – продолжил Коултон. – Шериф согласился на встречу вечером. С юридической точки зрения парень не является чьей-то собственностью, но, похоже, на деле это почти так и есть. Насколько можно судить, он вроде как приписан к депо.

– И что он натворил?

– Убил белого мужчину.

Элис подняла глаза.

– Ага. Вроде как несчастный случай на пристани, где он работал. Ссора с надзирателем, тот упал с платформы, ударился головой и упал замертво. Возможно, не такая уж и большая потеря для мира. Шериф не считает, что убийство было намеренным, но для него это и неважно. Что случилось, то случилось, назад уже ничего не вернешь. Парня осудили и признали виновным. Приговор привели в исполнение.

– Привели в?..

Коултон развел руками:

– Пристрелили его. Шесть дней назад. Но не сработало.

– Что значит «не сработало»?

Коултон обернулся и, заслонившись рукой от солнца, посмотрел на тюрьму.

– Ну, в общем, парень еще дышит. Вот что это значит. Жена шерифа утверждает, что ему все нипочем.

– Держу пари, самому ему так не кажется.

– Ну да.

– И потому его заперли на складе. Не хотят, чтобы белые горожане расправились с ним по-своему.

– Мисс Куик, они не хотят, чтобы белым горожанам вообще было что-то известно. Что касается добропорядочных жителей Натчеза, то они уверены, что Чарльза Овида застрелили в тюрьме шесть дней назад. Ему уже вырыли могилу.

«Ему все нипочем». Элис надула щеки. Она издавна ненавидела распространенные в маленьких городках суеверия. Этим людям нужна лишь причина, любая причина, чтобы продолжать избивать чернокожего подростка, убившего белого человека. И нелепое предположение о том, что тому все нипочем, приходилось им как нельзя кстати.

– Так что же они собираются делать? – спросила она. – Ну, то есть что бы они с ним сделали, если бы не явились мы и не предложили бы забрать его?

– Думаю, его все же собираются похоронить.

Элис помолчала.

– Но если они не могут его убить…

Коултон перехватил ее взгляд.

И тут до нее дошло. Они собираются похоронить его заживо. Она отвела глаза в сторону:

– Дерьмовое место.

– Что есть, то есть.

Коултон прищурился в том направлении, куда был устремлен ее взгляд, ничего не увидел и, подняв голову, посмотрел на безоблачное небо.

По улице к ним приближались двое мужчин, силуэты которых расплывались в раскаленном воздухе. Они шли пешком, без лошадей, оба в костюмах. Мужчина повыше горизонтально перед собой держал винтовку. Шериф и его помощник, как предположила Элис.

– Что бы вы хотели с ними сделать? – тихо спросила она.

– Думаю, то же, что и вы, мисс Куик, – ответил Коултон, надевая обратно свой котелок и оборачиваясь. – Только наши работодатели этого не одобрили бы. Правосудие – это просто ведро с дыркой в дне, как говаривал мой отец. Вы готовы?

Элис потерла костяшки пальцев.

Она проработала с Фрэнком Коултоном тринадцать месяцев и уже почти начала ему доверять – по крайней мере, больше, чем всем остальным. Он нашел ее по объявлению, которое она разместила в газете «Таймс». Однажды он, сжимая в кармане пальто газетную вырезку, поднялся по искореженным от влаги ступеням дома в Дептфорде, где она тогда жила. Изо рта его вылетал пар, будто на морозе. Прежде всего он захотел удостовериться в ее профессионализме. Снаружи по сырому переулку расходился желтый туман. По его словам, он кое-что слышал о том, что она проходила обучение в агентстве Пинкертона в Чикаго и что однажды в доках Ост-Индии избила мужчину до потери сознания голыми руками. Верны ли его сведения?

«Что есть истина? – подумала она с раздражением. – Что вообще значит это слово?»

С четырнадцати лет она выживала благодаря мелкому воровству на улицах Чикаго – вот что истина. Как истина и то, что ее мать, которую она не видела почти двадцать лет, поместили в психиатрическую лечебницу для преступников, а больше у нее никого не было во всем мире. В восемнадцать лет она влезла не в тот карман, и схватившая ее за запястье рука оказалась рукой Аллана Пинкертона, частного детектива, железнодорожника и агента разведки северян, но вместо того, чтобы сдать ее в полицию, он предложил ей поступить к нему на обучение, и, к своему удивлению, она согласилась. Он обучил ее искусству работы под прикрытием. Она занималась этим восемь лет и делала свою работу отлично, что могли бы подтвердить десятка два ублюдков, которых она засадила за решетку: это читалось в их полных ненависти глазах, когда они сплевывали и вытирали рот. Но когда управлять агентством стали сыновья Пинкертона, ее отстранили от работы только потому, что она была «хрупкой» женщиной, не подходящей для детективной работы. Когда Уильям Пинкертон объявил ей, что она уволена, Элис пробила кулаком стену в его кабинете.

– Какая хрупкая у вас стена, – сказала она.

После этого единственным местом, где она смогла найти работу, оказались ипподромы вдоль восточного побережья, а когда иссякла и эта возможность, она купила билет на рейсовый пароход до Лондона (куда же еще) – почему бы и нет? По другую сторону океана лежал темный город, полный порока, головорезов и туманных, освещенных тусклыми газовыми фонарями переулков, – даже женщина-детектив из Чикаго с волосами цвета мутной серы и похожими на молотки кулаками смогла найти в нем занятие по душе.