Романтические истории для девочек

– Не наказывайте меня! Не бейте! – кричала я исступлённо. – Ради бога, не бейте! Мамочка никогда не наказывала меня. Пожалуйста. Умоляю вас! Ради бога!

Но Матильда Францевна и слышать ничего не хотела. В ту же минуту просунулась в дверь рука Дуняши с каким-то отвратительным пучком. Лицо у Дуняши было всё залито слезами. Очевидно, доброй девушке было жаль меня.

– А-а, отлично! – прошипела Матильда Францевна и почти вырвала розги из рук горничной. Потом подскочила ко мне, схватила меня за плечи и изо всей силы бросила на один из сундуков, стоявших в кладовой.

Голова у меня закружилась сильнее… Во рту стало горько и как-то холодно зараз. И вдруг…

– Не смейте трогать Лену! Не смейте! – прозвенел над моей головой чей-то дрожащий голос.

Я быстро вскочила на ноги. Точно что-то подняло меня. Передо мной стоял Толя. По его детскому личику катились крупные слёзы. Воротник курточки съехал в сторону. Он задыхался. Видно, что мальчик спешил сюда сломя голову.

– Мадемуазель, не смейте сечь Лену! – кричал он вне себя. – Лена сиротка, у неё мама умерла… Грех обижать сироток! Лучше меня высеките. Лена не трогала Фильку! Правда же, не трогала! Ну, что хотите сделайте со мною, а Лену оставьте!

Он весь трясся, весь дрожал, всё его тоненькое тельце ходуном ходило под бархатным костюмом, а из голубых глазёнок текли всё новые и новые потоки слёз.

– Толя! Сейчас же замолчи! Слышишь, сию же минуту перестань реветь! – прикрикнула на него гувернантка.

– А вы не будете Лену трогать? – всхлипывая, прошептал мальчик.

– Не твоё дело! Ступай в детскую! – снова закричала Бавария и взмахнула надо мною отвратительным пучком прутьев.

Но тут случилось то, чего не ожидали ни я, ни она, ни сам Толя: глаза у мальчика закатились, слёзы разом остановились, и Толя, сильно пошатнувшись, изо всех сил грохнулся в обмороке на пол.

Поднялся крик, шум, беготня, топот.

Гувернантка бросилась к мальчику, подхватила его на руки и понесла куда-то. Я осталась одна, ничего не понимая, ни о чём не соображая в первую минуту. Я была очень благодарна милому мальчику за то, что он спас меня от позорного наказания, и в то же время я готова была быть высеченной противной Баварией, лишь бы Толя остался здоров.

Размышляя таким образом, я присела на край сундука, стоявшего в кладовой, и сама не знаю как, но сразу заснула, измученная перенесёнными волнениями.

Глава XI

Маленький друг и ливерная колбаса

– Тс! Ты не спишь, Леночка?

Что такое? Я в недоумении открываю глаза. Где я? Что со мною?

Лунный свет льётся в кладовую через маленькое окошко, и в этом свете я вижу маленькую фигурку, которая тихо прокрадывается ко мне.

На маленькой фигурке длинная белая сорочка, в каких рисуют ангелов, и лицо у фигурки – настоящее лицо ангелочка, беленькое-беленькое, как сахар. Но то, что фигурка принесла с собою и протягивала мне своей крошечной лапкой, никогда не принесёт ни один ангел. Это что-то – не что иное, как огромный кусок толстой ливерной колбасы.

– Ешь, Леночка! – слышится мне тихий шёпот, в котором я узнаю голосок моего недавнего защитника Толи. – Ешь, пожалуйста.

Ты ничего ещё не кушала с обеда. Я подождал, когда они все улягутся, и Бавария также, пошёл в столовую и принёс тебе колбасу из буфета.

– Но ведь ты был в обмороке, Толечка! – удивилась я. – Как же тебя пустили сюда?

– Никто и не думал меня пускать. Вот смешная девочка! Я сам пошёл. Бавария уснула, сидя у моей постели, а я к тебе… Ты не думай… Ведь со мной часто это случается. Вдруг голова закружится, и – бух! Я люблю, когда со мною это бывает. Тогда Бавария пугается, бегает и плачет. Я люблю, когда она пугается и плачет, потому что тогда ей больно и страшно. Я её ненавижу, Баварию, да! А тебя… тебя… – Тут шёпот оборвался разом, и вмиг две маленькие захолодевшие ручонки обвили мою шею, и Толя, тихо всхлипывая и прижимаясь ко мне, зашептал мне на ухо: – Леночка! Милая! Добрая! Хорошая! Прости ты меня, ради бога… Я был злой, нехороший мальчишка. Я тебя дразнил. Помнишь? Ах, Леночка! А теперь, когда тебя мамзелька выдрать хотела, я разом понял, что ты хорошая и ни в чём не виновата. И так мне жалко тебя стало, бедную сиротку! – Тут Толя ещё крепче обнял меня и разрыдался навзрыд.

Я нежно обвила рукою его белокурую головку, посадила его к себе на колени, прижала к груди. Что-то хорошее, светлое, радостное наполнило мою душу. Вдруг всё стало так легко и отрадно в ней. Мне казалось, что сама мамочка посылает мне моего нового маленького друга. Я так хотела сблизиться с кем-нибудь из детей Икониных, но в ответ от них получала одни только насмешки и брань. Я охотно бы всё простила Жюли и подружилась с нею, но она оттолкнула меня, а этот маленький болезненный мальчик сам пожелал приласкать меня. Милый, дорогой Толя! Спасибо тебе за твою ласку! Как я буду любить тебя, мой дорогой, милый!

А белокуренький мальчик говорил между тем:

– Ты прости мне, Леночка… всё, всё… Я хоть больной и припадочный, а всё же добрее их всех, да, да! Кушай колбасу, Леночка, ты голодна. Непременно кушай, а то я буду думать, что ты всё ещё сердишься на меня!

– Да, да, я буду кушать, милый, милый Толя!

И тут же, чтобы сделать ему удовольствие, я разделила пополам жирную, сочную ливерную колбасу, одну половину отдала Толе, а за другую принялась сама.

В жизни моей никогда не ела я ничего вкуснее!

Когда колбаса была съедена, мой маленький друг протянул мне ручонку и сказал, робко поглядывая на меня своими ясными глазками:

– Так помни же, Леночка: Толя теперь твой друг!

Я крепко пожала эту запачканную ливером ручонку и тотчас же посоветовала ему идти спать.

– Ступай, Толя, – уговаривала я мальчика, – а то явится Бавария…

– И не посмеет ничего сделать. Вот! – прервал он меня. – Ведь папа раз навсегда запретил ей волновать меня, а то у меня от волнения случаются обмороки… Вот она и не посмела. А только я всё-таки пойду спать, и ты иди тоже.

Поцеловав меня, Толя зашлёпал босыми ножонками по направлению к двери. Но у порога он остановился. По лицу его промелькнула плутоватая улыбка.

– Спокойной ночи! – сказал он. – Иди и ты спать. Бавария давно уж заснула. Впрочем, и совсем она не Бавария, – прибавил он лукаво. – Я узнал… Она говорит, что она из Баварии родом. А это неправда… Из Ревеля она… Ревельская килька… Вот она кто, мамзелька наша! Килька, а важничает… ха-ха-ха!

И, совсем позабыв о том, что Матильда Францевна может проснуться, а с нею и все в доме, Толя с громким хохотом выбежал из кладовой.

Я тоже следом за ним отправилась в свою комнату.

От ливерной колбасы, съеденной в неурочный час и без хлеба, у меня во рту оставался неприятный вкус жира, но на душе у меня было светло и радостно. В первый раз со смерти мамочки у меня стало весело на душе: я нашла друга в холодной дядиной семье.

Глава XII

Сюрприз. – Фискалка. – Робинзон и его Пятница

На следующее утро, лишь только я проснулась, как в комнату ко мне вбежала Дуняша.

– Барышня! Сюрприз вам! Скорее одевайтесь и ступайте в кухню, пока мамзель ещё не одевшись. Гости к вам! – добавила она таинственно.

– Гости? Ко мне? – удивилась я. – Кто же?

– А вот догадайтесь! – усмехнулась она лукаво, и тотчас же лицо её приняло грустное выражение.

– Жаль мне вас, барышня! – проговорила она и потупилась, чтобы скрыть слёзы.

– Жаль меня? Почему, Дуняша?

– Известно почему. Обижают вас. Вот давеча Бавария… то бишь Матильда Францевна, – наскоро поправила себя девушка, – как на вас накинулась, а? Розог ещё потребовала. Хорошо, что барчук вступился. Ах вы, барышня горемычная моя! – заключила добрая девушка и неожиданно обняла меня. Потом быстро смахнула передником слёзы и произнесла снова весёлым голосом: – А всё же одевайтесь скорее. Потому сюрприз вас на кухне ждёт.

Я заторопилась и в каких-нибудь двадцать минут была причёсана, умыта и помолилась богу.

– Ну, идёмте! Только, чур! Будьте поаккуратнее. Меня не выдавать! Слышите? Мамзель на кухню ходить, сами знаете, не дозволяет. Так вы поаккуратнее! – весело шептала мне по пути Дуняша.

Я обещала быть «поаккуратнее» и, сгорая от нетерпения и любопытства, побежала на кухню.

Вот и дверь, запятнанная жиром… Вот я широко распахиваю её – и… И правда сюрприз. Самый приятный, какого я и не ожидала.

– Никифор Матвеевич! Как я рада! – вырвалось у меня радостно.

Да, это был Никифор Матвеевич в новеньком, с иголочки, кондукторском кафтане, в праздничных сапогах и новом поясе. Должно быть, он умышленно принарядился получше, прежде чем прийти сюда. Около моего старого знакомого стояли хорошенькая быстроглазая девочка моих лет и высокий мальчик с умным, выразительным лицом и глубокими тёмными глазами.

– Здравствуйте, милая барышня, – приветливо произнёс, протягивая мне руку, Никифор Матвеевич, – вот и снова свиделись. Я вас как-то случайно на улице встретил, когда вы с вашей гувернанткой и сестрицей в гимназию шли. Проследил, где вы живёте, – и вот к вам и нагрянул. И Нюрку с Сергеем знакомиться привёл. Да и напомнить вам, кстати, что стыдно друзей забывать. Обещались приехать к нам и не приехали. А ещё у дяденьки лошади свои. Могли бы когда попросить к нам проехаться? А?

Что я могла ему ответить? Что я не только не могу попросить дать мне прокатиться, но и пикнуть не смею в доме дяди?

К счастью, меня выручила хорошенькая Нюрочка.

– А я такой точно и представляла себе вас, Леночка, когда мне про вас тятя рассказывал! – произнесла она бойко и чмокнула меня в губы.

– И я тоже! – вторил ей Серёжа, протягивая мне руку.

Мне разом стало хорошо и весело с ними. Никифор Матвеевич присел на табурет у кухонного стола, Нюра и Серёжа – подле него, я перед ними – и мы заговорили все разом.

Никифор Матвеевич рассказывал, как по-прежнему катается на своём поезде от Рыбинска до Питера и обратно, что в Рыбинске мне все кланяются – и дома, и вокзал, и сады, и Волга. Нюрочка рассказывала, как ей легко и весело учиться в школе, Серёжа хвастал, что скоро окончит училище и пойдёт учиться к переплётчику переплетать книги. Все они были так дружны между собою, такие счастливые и довольные, а между тем это были бедняки, существовавшие на скромное жалованье отца и жившие где-то на окраине города в маленьком деревянном домике, в котором, должно быть, холодно и сыро подчас.

Я невольно подумала, что есть же счастливые бедняки, в то время когда богатые дети, которые не нуждаются ни в чём, как, например, Жорж и Нина, ничем никогда не бывают довольны.

– Вот, барышня, когда соскучитесь в богатстве да в холе, – словно угадав мои мысли, произнёс кондуктор, – то к нам пожалуйте. Очень рады будем вас видеть…

Но тут он внезапно оборвал свою речь. Стоявшая у дверей настороже Дуняша (кроме нас и её, никого не было в кухне) отчаянно замахала руками, делая нам какой-то знак. В ту же минуту дверь растворилась, и Ниночка в своём нарядном белом платьице с розовыми бантами у висков появилась на пороге кухни.

С минуту она стояла в нерешительности. Потом презрительная улыбка скривила её губы, она прищурила глазки по своему обыкновению и протянула насмешливо:

– Вот как! У нашей Елены мужики в гостях! Нашла себе общество! Хочет быть гимназисткой и водить знакомство с какими-то мужиками… Нечего сказать!

Мне стало ужасно стыдно за мою двоюродную сестру, стыдно перед Никифором Матвеевичем и его детьми.

Никифор Матвеевич молча окинул взглядом белокурую девочку, с брезгливой гримаской смотревшую на него.

– Ай-ай, барышня! Видно, мужиков вы не знаете, что гнушаетесь ими, – произнёс он, укоризненно качая головою. – Мужика сторониться стыдно. Он и пашет, и жнёт, и молотит на вас. Вы, конечно, не знаете этого, а жаль… Такая барышня – и такой несмышлёночек. – И он чуть-чуть насмешливо улыбнулся.

– Как вы смеете грубить мне! – вскричала Нина и топнула ножкой.

– Не грублю я, а вас жалею, барышня!

За недоумок жалею вас… – ласково ответил ей Никифор Матвеевич.

– Грубиян. Я маме пожалуюсь! – вышла из себя девочка.

– Кому угодно, барышня, я ничего не боюсь. Я правду сказал. Вы меня обидеть хотели, назвав мужиком, а я вам доказал, что добрый мужик иной куда лучше сердитой маленькой барышни…

– Не смейте говорить так! Противный! Не смейте! – выходила из себя Нина и вдруг с громким плачем бросилась из кухни в комнаты.

– Ну, беда, барышня! – вскричала Дуняша. – Теперь они мамаше побежали жаловаться.

– Ну и барышня! Я бы с ней и знаться не хотела! – неожиданно вскричала Нюра, всё время безмолвно наблюдавшая эту сцену.

– Молчи, Нюрка! – ласково остановил её отец. – Что ты смыслишь… – И вдруг неожиданно, положив мне на голову свою большую рабочую руку, он ласково погладил мои волосы и произнёс: – И впрямь горемычная вы сиротинка, Леночка. С какими детьми вам приходится якшаться. Ну да потерпите, никто как… А невмоготу будет – помните, друзья у вас есть… Адресок наш не потеряли?

– Не потеряла, – шепнула я чуть слышно.

– Непременно приходи к нам, Леночка, – неожиданно произнесла Нюра и крепко поцеловала меня, – я тебя так полюбила по тятиным рассказам, так полю…

Она не докончила своей фразы – как раз в эту минуту в кухню вошёл Фёдор и произнёс, делая строгое лицо:

– Барышня Елена Викторовна, к генеральше пожалуйте. – И широко распахнул передо мной дверь.

Я наскоро попрощалась с моими друзьями и отправилась к тёте. Сердце моё, не скрою, сжималось от страха. Кровь стучала в висках.

Тётя Нелли сидела перед зеркалом в своей уборной, и старшая горничная Матрёша, у которой Дуняша состояла в помощницах, причёсывала ей голову. На тёте Нелли был надет её розовый японский халат, от которого всегда так хорошо пахло духами.

При виде меня тётя сказала:

– Скажи мне на милость, кто ты, Елена: племянница твоего дяди или кухаркина дочка? В каком обществе Ниночка застала тебя на кухне! Какой-то мужик, солдат, с ребятами такими же, как он… Бог знает что! Тебя простили вчера в надежде, что ты исправишься, но исправляться, как видно, ты не желаешь. В последний раз повторяю тебе: веди себя как следует и будь благонравной, иначе…

Тётя Нелли говорила ещё долго, очень долго. Её серые глаза смотрели на меня не сердито, но так внимательно-холодно, точно я была какая-то любопытная вещица, а не маленькая Лена Иконина, её племянница. Мне стало даже жарко под этим взглядом, и я была очень довольна, когда тётя наконец отпустила меня.

У порога за дверью я слышала, как она сказала Матрёше:

– Передайте Фёдору, чтобы он гнал этого, как его, кондуктора и его ребят, если не хочет, чтобы мы позвали полицию… Маленькой барышне не место быть в их обществе.

«Гнать Никифора Матвеевича, Нюрочку, Серёжу!»

Глубоко обиженная, направилась я в столовую. Ещё не доходя до порога, я услышала крики и спор.

– Фискалка! Фискалка! Ябедница! – кричал, выходя из себя, Толя.

– А ты дурачок! Малыш! Неуч!..

– Так что ж! Я маленький, да знаю, что сплетничать – гадость! А ты на Леночку маме насплетничала! Фискалка ты!

– Неуч! Неуч! – пищала, выходя из себя, Ниночка.

– Молчи, сплетница! Жорж, ведь у вас в гимназии за это проучили бы здорово, а? Так бы «разыграли», что только держись! – обратился он за поддержкой к брату.

Но Жорж, который только что напихал полный рот бутербродами, промычал что-то непонятное в ответ.

В эту минуту я вошла в столовую.

– Леночка, милая! – кинулся Толя ко мне навстречу.

Жорж даже привскочил на стуле при виде, как ласковый ребёнок целует и обнимает меня.

– Вот так штукенция! – протянул он, делая большие глаза. – Собачья дружба до первой кости! Остроумно!

– Ха-ха-ха! – звонко рассмеялась Ниночка. – Вот именно – до первой кости…

– Робинзон и Пятница! – вторил ей старший брат.

– Не смей браниться! – вышел из себя Толя. – Сам-то ты противная Среда.

– Ха-ха-ха! Среда! Нечего сказать, остроумно! – заливался Жорж, добросовестно напихавши себе рот бутербродами.

– Пора в гимназию! – произнесла неслышно появившаяся на пороге Матильда Францевна.

– А всё-таки не смей браниться, – погрозил Толя крошечным кулачком брату. – Ишь ты, Пятницей назвал… Какой!

– Это не брань, Толя, – поспешила я объяснить мальчику, – это такой дикий был…

– Дикий? Я не хочу быть диким! – снова заартачился мальчуган. – Не хочу, не хочу… Дикие – голые ходят и ничего не моют. Людское мясо едят.

– Нет, это был совсем особенный дикий, – пояснила я, – он не ел людей, он был верным другом одного матроса. Про него рассказ есть. Хороший рассказ. Я тебе почитаю его когда-нибудь. Мне его мама читала, и книжка у меня есть… А теперь до свидания. Будь умником. Мне в гимназию надо.

И, крепко поцеловав мальчика, я поспешила за Матильдой Францевной в прихожую одеваться.

Там к нам присоединилась Жюли. Она была какая-то растерянная сегодня и избегала встречаться со мною глазами, точно ей было стыдно чего-то.

Глава XIII

Яшку травят. – Изменница. – Графиня Симолинь

Шум, крик, визг и суматоха царили в классе у младших. Классной дамы не было, и девочки, предоставленные сами себе, подняли возню.

Чёрненькая Ивина вбежала на кафедру и, стуча по столу линейкой, кричала во весь голос:

– Так помните: травить Яшку сегодня же!

– Травить! Травить! – эхом отозвались сразу несколько голосов.

– Что вы, мадамочки! Разве это можно? – робко прозвучали голоса трёх-четырёх учениц, считавшихся самыми прилежными и благонравными из всего класса.

– Ну уж вы, тихони, молчите! – напустилась на них рыженькая Рош. – Не смейте идти против класса! Это гадость! Слышите ли, все должны дружно действовать и травить Яшку, все до одной. А кто не станет делать этого, пускай убирается от нас. Да!

Глаза Толстушки, как звали Женю Рош её подруги, ярко разгорелись, щёки пылали.

Тихони как-то разом смолкли и присмирели.

Одна из них, Тиночка Прижинцова, высокая, бледная девочка, первая ученица младшего класса, неторопливо поднялась со своего места и сказала, обращаясь к Рош:

– Ты напрасно горячишься, Толстушка, раз всем классом решено травить Яшку, мы не можем отстать от класса. Только надо придумать, чем его травить…

– О, я уже выдумала! – торжествующе произнесла хорошенькая Ивина. – Сегодня нам задана басня «Демьянова уха»… Да?

– Да, да! – отвечал ей весь класс хором.

– Отлично. А мы, то есть каждая из нас, будем отвечать другую басню. И что бы ни говорил Яшка, как бы ни ругался и ни выходил из себя, мы будем отвечать не «Демьянову уху», а то, что каждая хочет. Идёт?

– Идёт! Идёт! Прекрасно придумала! Отлично! – снова закричали девочки.

Некоторые из них даже захлопали в ладоши и запрыгали от удовольствия.

Я сидела на своём месте и с удивлением прислушивалась к тому, что происходило вокруг меня. Я понимала только одно: что тридцать маленьких глупых девочек хотят раздразнить, извести одного взрослого, большого, умного человека, и вдобавок – учителя. Мне хотелось встать и сказать им, как всё это нехорошо, гадко, нечестно, но – увы! – это было уже поздно. Дверь отворилась, и в класс вошёл сам Василий Васильевич Яковлев, учитель русского языка.

Он был в хорошем настроении, потому что с удовольствием потирал свои красные с холода руки и поглядывал на нас добрыми через очки глазами.

Бедный Яковлев! Если бы он знал, что замышляли проделать с ним тридцать злых, бессердечных девочек!

– Холодно, девицы! Ну и денёк! – произнёс он, оглядывая класс. – Небось нащипало вам нос и щёки, пока из дому бежали в гимназию, а?

Но «девицы» хранили упорное молчание.

Тогда Яковлев понял, что класс приготовился воевать, и сразу изменил своё обращение.

– Госпожа Ивина! – послышался его резкий голос, совсем иной, нежели тот, которым он разговаривал с нами за минуту до этого. – Извольте прочесть заданное!

Хорошенькая Ляля Ивина быстро поднялась со своего места и громко, отчётливо произнесла на весь класс:

– «Демьянова уха», басня Крылова.

– Отлично-с! Ну-с, отвечайте басню.

– Хорошо! – так же бодро отчеканила Ляля и начала, предварительно откашлявшись:

Вороне где-то бог послал кусочек сыру;На ель Ворона взгромоздясь,Позавтракать было совсем уж собралась,Да призадумалась, а сыр…

– Довольно! Довольно! – неистово замахал руками учитель. – Вы сами не понимаете, что говорите сейчас. Госпожа Рош, отвечайте басню… Госпожа Ивина, садитесь и придите в себя. Вы нездоровы, должно быть, и это избавит вас от единицы.

Ивина уселась на своё место, обводя класс торжествующими глазами, а вместо неё поднялась Женя Рош.

По улицам Слона водили,Как будто напоказ, —Известно, что Слоны в диковинку у нас… —

пропищала она тоненьким-претоненьким голоском.

У учителя глаза стали круглыми, как орехи. Он смотрел то на толстушку Рош, то на классный журнал. Наконец, очевидно, смекнув, в чём дело, он покраснел и, махнув рукою Рош, чтобы она садилась, поставил ей крупную единицу…

– Стыдно школьничать! – произнёс он строго. – Но вы обе на дурном счету, поэтому с вас и взятки гладки, как говорится… Госпожа Прижинцова, потрудитесь прочесть вы «Демьянову уху», – обратился он к первой ученице класса.

Танюша поднялась вся красная со своего места. Ей не хотелось огорчать Яковлева и получать дурную отметку в классном журнале, и в то же время она не смела идти против класса. Слёзы стояли у неё на глазах, когда она начала, захлёбываясь и волнуясь.

Мартышка к старости слаба глазами стала;А у людей она слыхала,Что это зло ещё не так большой рукиЛишь стоит завести очки.Очков с…

– «Демьянову уху», «Демьянову уху» прошу читать, а не «Мартышку и очки»! – закричал не своим голосом учитель. – Да что вы, извести меня поклялись все, что ли? И это вы! Прижинцова! Первая ученица, моя гордость! – произнёс он дрожащим от волнения и гнева голосом. – На вас-то уж я надеялся! Ну… да уж… садитесь, – присовокупил Василий Васильевич с горечью, и новая единица прочно воцарилась в клеточке журнала.

– Степановская… Рохель… Мордвинова… Шмидт… – сердито вызывал девочек Яковлев, и каждая из них говорила всевозможные басни, только не ту, которую требовал учитель, – не «Демьянову уху», заданную на сегодня.

За черноглазой и черноволосой Сарой Рохель поднялась Жюли и начала, дерзко глядя в самые глаза учителя:

Проказница-Мартышка,Осёл,КозёлДа косолапый МишкаЗатеяли сыграть Квартет.Достали нот, баса…

– Молчать! – прервал Жюли грозным голосом учитель и изо всей силы ударил кулаком по столу.

И вдруг его глаза встретились с моими. Я увидела столько гнева и в то же время тоски в его обычно добрых глазах, что невольно подалась вперёд, желая его утешить.

– А-а, – произнёс Василий Васильевич, – госпожа Иконина-вторая, про вас я чуть не забыл… Отвечайте басню!

Я медленно поднялась и, встав у парты, начала:

«Соседушка, мой свет!Пожалуйста, покушай». —«Соседушка, я сыт по горло». – «Нужды нет,Ещё тарелочку; послушай:Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!»

Я не знаю, жаль ли мне было замученного классом учителя или совести не хватило следовать примеру моих подруг, но я читала ту именно басню, которая была задана нам на сегодня и которую я знала отлично. И чем дальше читала я, тем больше прояснялось хмурое, недовольное лицо учителя и тем ласковее сияли под очками его печальные и гневные до этого глаза.

– Отлично, Иконина! Спасибо! Успокоила старика… – произнёс Василий Васильевич, когда я кончила. – А про вас всех, – обратился он к классу, – будет доложено начальнице.

И, говоря это, он обмакнул перо в чернила и вывел крупное 5 – лучшую отметку – в журнальной клеточке против моей фамилии.

Лишь только прозвучал звонок и учитель вышел из класса, девочки повскакали со своих мест и окружили меня.

– Изменница! – кричала одна.

– Шпионка! – вторила ей другая.

– Дрянная! – пищала третья.

– Вон её! Не хотим шпионку! Прочь из класса! Вон, сию же минуту вон!

Вокруг меня были грозящие, искажённые до неузнаваемости лица; детские глазки горели злыми огоньками; голоса звучали хрипло, резко, крикливо.

– Если бы мы были мальчиками, мы бы «разыграли» тебя! – кричала Ляля Ивина, подскакивая ко мне и грозя пальцем перед самым моим носом.

– Да, да, «разыграли» бы! – вторила ей высокая рыжая Мордвинова. – У! Как разыграли б, а теперь только можем прогнать тебя. Вон!

И она толкнула меня, пребольно ущипнув за руку.

Горбунья Жюли одна из всех не кричала и не суетилась. Но я видела, как зло сверкали её глаза, устремлённые куда-то мимо меня в стену, и как она яростно кусала свои тонкие губы.

В ту же минуту кто-то схватил меня под одну руку, кто-то под другую, и меня потащили к дверям.

Я не помню хорошо, как я шла по коридору и даже шла ли я или нет, и только опомнилась, оставшись одна в большой мрачной комнате, заставленной шкапами.