Женщинам к просмотру не рекомендуется

Борис Бужор

Женщинам к просмотру не рекомендуется

Женщинам к просмотру не рекомендуется…

На этом все и закончилось.

Обидно, что именно так. Он смотрел ей вслед.

Она уходила от него по узкой проселочной дороге.

С одного и другого края стояли дома с желтыми окнами. Над головой нависало звездное небо последних дней августа, который уже не мог повториться, как и любовь.

Он понимал, что она плачет. Он чувствовал ее

боль, как свою. Она обернулась и поняла, что – да, чувствует.

«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она…», – он не вовремя вспомнил слова старой лирической песни. Улыбнулся от бессилия.

Когда она вошла во двор, Вадим поплелся в сторону центра, наблюдая себя как бы со стороны. Он казался себе героем слезливой мелодрамы, что подходила к финалу, следующую серию которой можно было посмотреть теперь только в другой жизни. Еще бы такую омерзительную музыку, под которую обычно домохозяйки плачут – и вот тебе триумф банальности и пошлости. Добрел до поста советов, присел на скамейку и долго всматривался в подсвеченный памятник какого-то героя. Разглядел на его спине надпись на английском Mraz.

Только бы хватило воли выкинуть ее из головы так, чтобы враз, навсегда, без компромиссов и сожалений. Хвост надо рубить сразу. Так легче, так проще. Никаких прощальных писем и воспоминаний.

Время возвращаться домой. Вадим встал со скамейки, закурил и выдохнул дым в сторону темного леса. Пахло травой и свежей стружкой. За спиной было слышно где-то далеко проходящий поезд. Поселок отметил субботний вечер и мирно спал, никому не было дела до каких-то там не свершенных любовей.

После того как Вадим уехал на такси, к памятнику подошли несколько подростков и посветили вверх фонариками. Лучи растворились в ночном небе. Со стороны их увидел проходящий мужчина, он усмехнулся бессмысленности происходящего.

«Гнать бы таких в три шеи», – подумал он, догадавшись, что это устраивает акции подрастающая оппозиция. И чего ей хочется? Перемен? На-ивные. Мужчина, почти пройдя поворот, все-таки не выдержал, захотелось разобраться, алкоголь требовал политических дебатов.

Вадим заявился в театр с утра с тяжелой головой, перед репетицией выпил крепкого чая. Не помогло, клонило в сон. Работа над навязанным ад-министрацией спектаклем раздражала. Как сказал директор театра, зрителям надо про любовь, им это нравится, особенно женщинам. А театр в основном и посещают женщины.

Вадим сел в темный зрительский зал, сказал помрежу, что следует начать репетицию с драматической части, танцы-пляски потом. Итак – со второго действия, рабочее название этой сцены для себя режиссер-постановщик определил как «после секса».

Выгородка была установлена. Вадим дал сигнал жестом руки, чтобы световики заняли места, звуковики тоже были уже наготове. Через две недели премьера, быстрее бы отмучиться – и в отпуск.

Актеры играли примерно так, как Вадим с них и требовал: он особо не обсуждал с ними их роли, плевал на все это. Что зрителям понравятся повы-шенные и надрывные интонации, было понятно.

В ситуации, когда приходилось что-то делать по велению руководства, он всегда проговаривал про себя фразу из старой песни: «Я подкину пару за-морочек про гашиш, про женщин, про вино. Это им так нужно, ведь без этого так скучно. Им другого в жизни не дано».

Реплика, диалог, монолог, все громче и громче герои. Слезы Эвридики – то, что нужно театру, который должен от муниципалитета получить суб-сидии на световое оборудование. И еще грустной музыки побольше. Да такой убогой, которой вчера не хватило. В этом деле все просто, надо привлечь хорошего художника, чтобы декорации по уму запланировал: луну трехмерную на задник залепил, чтобы трагедию обострила – и дамочки в слезах, мужчины ничего не поняли, но горды, что побыва-ли в театре, просветились. Никакой политики, никакой элементарной, сиюминутной и колкой правды, только извечная и красивая любовь за которую не привлекут, не растерзают цензоры и морализа-торы. Начальство будет довольно. Пришедший на премьеру мэр подарит бутылку дорогого коньяка и цветы из итальянского магазина. Произнесет пламенную речь, от которой станет совсем тошно.

А после местные СМИ и прикормленные федеральные напишут, что спектакль говорит о добре и зле, настоящей любви, что он глубокий, изящный и интонирующий.

– Ты положила голову мне на плечо и уснула. А я, я неожиданно почувствовал себя сильным от того, что ощущал тяжесть твоей головы на своем плече, – изо всех сил изображал влюбленного Орфея молодой выпускник Валерий Конопаткин.

– Мне чудилось, что мы лежим голые на песчаном берегу, моя нежность, подобно морскому приливу, постепенно заливает наши распростертые тела.

Вадим поморщился. Вспомнил ее. Подумал, не дай Бог, она увидит его сейчас таким жалким, репетирующим такую херню. Впереди годы алко-гольного трипа, плавно переходящего в одинокую старость, ничего хорошего жизнь больше не предвещала.

– Как будто и впрямь нужны были и эта борьба, и наша нагота на скомканной постели, чтобы мы могли действительно сродниться, как два брата, – продолжал Орфей, ходя вокруг кровати, на которой лежала Эвридика.

Двадцать первый век – уже нет наготы, сплошная обнаженка. И никаких «сродниться, как два брата». Не приведи Господь, в Департаменте культуры обвинят в пропаганде гомосексуализма.

Хрен вам тогда, а не световое оборудование.

– Давайте без этой фразы! – выкрикнул Вадим с места.

Микрофон был под рукой, но он никогда через него не работал.

Очередная удобная пьеса для постановки.

Надо быть законченным бездарем, чтобы по ней не сделать спектакль удобным для администрации и зрителя. Так уж заведено – к классическим пье-сам претензий нет. Для отчета любая классика – что русская, что зарубежная – гарантия цензурной безопасности. Никто никаких пьес, конечно, не читает. Так уже повелось.

Такие постановки удобны и для зрителя. Спектакль может быть откровенно плохим, но иллюзию просвещения еще никто не отменял.

Вадим, наблюдая за любовной трагедией на сцене, делал порой некоторые замечания, но только для приличия, чтобы не подумали, что режиссер заснул на собственной репетиции.

Когда до перерыва оставалось минут пять, а Эвридика уже погибла, Вадима совсем накрыло.

«Погибла, да и хер с ней, – пронеслось в голове, – как была дурой, так дурой и осталась». И вся эта драматургия французская и античная катись куда подальше. Стало обидно за себя, за русского человека, выросшего в обычной русской глубинке без особых перспектив.

Вдруг пришла в голову идея: «Вот бы написать пьесу о себе и поставить». И название готово:

«Женщинам к прочтению не рекомендуется». Да чего уж – к просмотру не рекомендуется: «Женщинам к просмотру не рекомендуется».

Создать настоящую любовную драму. И она покажется всем неприятной, так как обнажит настоящую жизнь, которую так все бояться увидеть, тут не надо будет следить за истеричным Орфеем и тупой Эвридикой. Зритель станет наблюдать себя со стороны. Точь-в-точь как он себя вчера наблюдал. Обыватель будет ненавидеть автора, а потом себя. Но ненависть – это плохо. После второго акта это чувство должно уйти. Надо донести самое простое: счастье между мужчиной и женщиной случается под вечер и длится до утра, повториться ему не суждено. Любви на всю жизнь нет.

Вадим замечтался, не заметив, что на сцене уже началась ругань между артистами: Орфей, блуждая по темной сцене, случайно наступил на платье спрятавшейся за скамейкой Эвридики. Та начала проявлять претензии. Конопаткин в силу своей молодости начал дерзить.

– Света добавьте! – крикнул Вадим.

«Как все верно», – подумал и не стал сразу прерывать конфликт. Вот эта жизнь, такая дурацкая и смешная. Без наготы и всяких «быть мне суждено с тобой навсегда».

Вадиму как автору захотелось заявить всему миру, что он был счастлив вопреки всей накопившейся боли. Он знает наверняка, каково это, но не стоит к этому привыкать: счастье – слишком большая роскошь для человеческого бытия.

Под вечер дошли до разбора финальной сцены, где Орфей оборачивается, смотрит в глаза Эвридике, и она исчезает навсегда. Не удается ее вывести из тьмы Аида, хотя они были в шаге от выхода.

Сказали же Орфею не оборачиваться, не смотреть в глаза возлюбленной, пока не настанет рассвет. Он не выдержал, обернулся раньше времени, в глаза посмотрел. Что тут скажешь? Сам дурак, теперь Эвридике до конца времен оставаться в царстве Аида.

А ведь любовь была.

Она началась в июне легко и непринужденно, словно по сюжету лирической комедии французского кинематографа. Только хеппи-энд не светил: сначала случилсь грубые страсти особого немецкого кинематографа, а затем последовал ремарковский финал – предчувствие неизбежной трагедии и неминуемой гибели.

– Привет, – сказала она растерянно, увидев

его в назначенном месте.

– Привет, – отозвался он.

Мужчине и женщине, видевшим до этого друг друга лишь однажды, тут же захотелось почему-то обняться.

Мягкий закат красил улицу в розовый цвет.

И мир звучал полифонией вечерней столицы, придавая словам тайные смыслы. Затихали они – застывал и он, дожидался, когда Вадим и Елена отве-дут друг от друга глаза и заговорят снова, и только тогда оживал.

Из столичных закоулков доносилась музыка уличных кафе. Они следовали от одного к другому, пили пиво и вино. Еще недавно каждый из них думал, что будет иначе – просто скоротают время, встретятся, выпьют по чашке кофе, через полчаса разойдутся.

Через два часа его ждал поезд. Он сегодня подписал договор с главным театром страны и теперь после тяжелого, но удачного дня мечтал, что зава-лится в купе, выпьет сто грамм коньяка и крепко уснет. Она, выходя с работы, мечтала добраться поскорее до своей новой квартиры, принять душ и завалиться на широкую кровать. Направляясь на встречу, успела сто раз пожалеть, что согласилась увидеться с малознакомым человеком, который ей совсем не понравился, когда они вперые увиделись в общей компании. Мечтам мужчины и женщины не суждено было сбыться, и это сделало их счастливыми – утром они проснулись в одной постели.

А после их чувства вышли за ее пределы. И пошло-поехало. Вадим поймал кураж, работал по минимуму, вечерами предавался алкогольным и любовным страстям. Она просила не звонить и каждый вечер ждала его звонка, он обещал не звонить и каждый вечер звонил.

– Хоре бухать, – смешливо упрекала Лена, заслышав пьяный голос Вадима.

– Я немного, от чувств, – отшучивался он, счастливо улыбаясь в трубку.

– Ты когда ко мне приедешь?

– Как только, так сразу, – отвечал он, отходя подальше от подъезда в темноту.

Лена когда-то покинула свой поселок, сделала карьеру, развелась с мужем, уехала в Москву, где все у нее получилось так, как она хотела, но все равно осталась одна, точнее, она все это время была одна. И Вадим, вроде бы ничем не примечательный мужчина, вдруг дал ей почувствовать, что рядом с ней есть человек. Он принял боль Елены – она стала их общей. Лена хотела полюбить тоску Вадима, но он делиться с ней не стал, пожалел. Как-то Елена поняла, почему ее так тянет к провинциальному режиссеру – давно на ее пути не попадались столь прямые, открытые идейные люди, все больше дельцы, офисные клерки, руководители фирм – избалованные и самоуверенные.

Ему сходила с рук наглость, ей она даже нравилась, будь он другим, вряд ли бы ему удалось так быстро завладеть ее чувствами. Тех, кто застенчиво ухаживал, стеснялся, делал продуманные и красивые комплименты, она не уважала – быстро теряла к ним интерес. Такие люди, только изрядно употребив, набирались смелости и могли позволить себе признания.

Он же моментально взял ее в оборот. Буквально через десять минут встречи посмотрел в глаза и сказал:

– Ты мне всегда нравилась.

На этот раз Лена застеснялась сама, это было забытое чувство из детства. Она улыбнулась, подумала, что он нахал, но нахал приятный.

Через две недели Вадим стоял на сцене вместе с труппой и под громкие аплодисменты умирал со стыда. Завидовал актерам, которые реально радовались овациям и решили уже третий раз выйти на поклон. Слепили софиты. А он искал глазами ее в зале, но в то же время боялся увидеть. Нет, она, конечно, не пришла смотреть на его позор, Елена слишком милосердна и добра. А главное – он никогда не был ей интересен как автор. Он был ей нужен как мужчина.

Прошло время. И творчество стало совсем по барабану. Поставил несколько комедий положений и любовных драм – «Коварство и любовь», «Кармен», все в подобном роде.

Вадим не жалел, что по работе оказался в Москве, – хоть какое-то разнообразие. Развеяться не мешало. Хотя каждый час порывался ей позвонить, но, к счастью, останавливался, это не имело смысла – длинный гудок казался бы десятилетием, нещадно старил бы, добавлял бы седины. А после: «Абонент не отвечает или временно недоступен».

Его бы это убило. Все же очевидно: абонент недоступен не временно, а навсегда.

С семнадцатого этажа гостиницы открывался красивый вид, глядя на который можно было предаваться печали. Вадима это забавляло – он такой несчастный, стоит и смотрит на большой город, вспоминая прошлое. Можно списывть героя с себя – отличная выйдет комедия. Ирония над собой придавала автору сил. Вечерние посиделки и малознакомые женщины отвлекали от тяжелых мыслей.

Вадим – совсем еще не старый человек. Считался талантливым и перспективным еще в театральном вузе. Горел, творил – и все получалось. С начальством не ладил, слишком был дерзок и своеволен, кто-то любил его за прямолинейность, кто-то ненавидел. Как бывшего спортсмена Вадима отличал упрямый и волевой характер. Но явным недостатком, что порой сбивал всех с толку, была рефлексия. Даже в армейской характеристике выделялась фраза «чрезмерная склонность к рефлексии». А ведь служил он не кем-нибудь – штурмо-вым пулеметчиком. Это состояние особенно ярко проявлялось после очередной премьеры спектакля.

Пересматривать свои постановки он не любил, за многие моменты ему было стыдно. Чувствуя это, он выходил покурить. Об этом знал только помреж. Другие думали, что режиссер инертен и безразличен к происходящему и к результату.

В этом постоянном самоедстве он думал о Лене. У них еще ничего не было. Должно было случиться чудо, но звезды не сошлись. В какой-то период смирился – любви нет. Перестало хватать сил на то, чтобы сопротивляться системе. Раньше сам писал пьесы, сам ставил. А тут от усталости завалился под начальство – ушел в классику и комедии. Использовал примитивные режиссерские приемы и сам не понял, как пришло творческое безразличие. И неизвестно, что бы с ним стало, но случилась Лена, которая встряхнула его, вывела из анабиоза. Вернулись былая решительность, вдохновение. В голове уже крутились сюжеты новых трагикомедийных пьес – любимого жанра, когда зрителя, благодаря спектаклю, сводили с ума эмоциональные качели.

Цветы, кстати, Вадим не любил, как и долгий поклон. Даже если ему спектакль удавался, на поклон, в отличие от актеров, выходил нехотя. Чувствовал себя нелепо в этот момент.

Департамент культуры, худрук и директриса театра к постановке его пьесы «Женщинам к просмотру не рекомендуется» отнеслись с опаской. Но он послал всех подальше. Актеры тоже сопротивлялись, играть не хотели. На Вадима жаловались все. Но он был тверд. Это стало делом жизни – поставить спектакль о несостоявшейся любви.

И верить, что он еще увидит Лену. И извинится за свой обман.

В один из вечеров, когда хмель совсем закружил голову, а из питья осталась только водка, Вадим вышел из номера семнадцатого этажа мо-сковской гостиницы, оставив за дверью компанию выпивших коллег.

– Я тебе говорю, ты меня услышь, – звучало уже словно из другой вселенной.

– Это ты меня услышь, – вторило все оттуда же.

Вадим пошатнулся от неожиданной мягкости ковра, направился к лифту, решив спуститься на четвертый этаж за соком или колой. Лифт долго и бесшумно ехал вниз, Вадим следил за своим отражением в огромном зеркале – его оно явно устраивало, несмотря на взлохмаченный вид.

Дойдя до бара, он оперся на стойку, изо всех сил постарался казаться трезвым. Собрался и позвал тощего бармена в накрахмаленной рубашке, заказал две бутылки колы в стекле. Рассчитался карточкой и направился в номер. По дороге в пустынном холле, сотворенном из полумрака и махровой тишины, увидел светловолосую рыжеватую девушку в длинной куртке, больше ничего не рассмотрел, ему хватило – незнакомка показалась красивой.

– Привет, – алкоголь придал наглости. Вадим

перехватил бутылки колы, зажав горлышки сколь-зкими пальцами.

– Вы что-то хотели? – спросила девушка.

– Пошли ко мне, – выговорил мужчина, почти не запнувшись.

Вадим сам не понял, как они зашли в лифт, как он прижал ее к зеркалу, крепко обняв за талию одной рукой. Лица не видел. В отблеске зеркала перед его глазами предстал отражающийся женский затылок. А дальше свет стал чересчур ярким. Рассудок поплыл от скорой близости с женщиной. Левая рука ощутила желаемую плоть, а правая – холодное стекло бутылок.

Очнулся Вадим в пустой гостиничной комнате на двуспальной кровати в темноте. Зажмурил глаза – ничего не вспомнил. Открыл их снова – разглядел потолок.

Бутылки из-под колы валялись на полу.

Вадим похлопал себя по бедрам и понял, что лежит в джинсах. Рот пересох от перегара. Попытался припомнить, что было. От того, что воспоминания путались и выдавали какие-то сюрреалистические эскизы полотен Пикассо, обострялось чувство стыда. Погрузившись в себя, понял, что вопреки ситуации самочувствие очень даже ничего. Привстал. Заприметив на подоконнике сигареты, полез за зажигалкой в карман. Подцепил ее пальцами, а вместе с ней – листок бумаги.

Потянулся к телефону на тумбочке. Подсветил.

Ровный, умело вырезанный прямоугольный листочек в клеточку. Вадим прищурился, разглядел на нем цифры, каллиграфически выведенные си-ними чернилами. Восемь… Девять… Пять…

Вадим набрал номер – подсветка смартфона резал глаза; скорее поднес его к уху – услышал длинные гудки. Глаза начали закрываться… После третьего гудка отозвался женский голос. Вадиму он показался очень красивым и давно знакомым.

«Алло» прозвучало совсем банально. Непротрезвевший мозг вспомнили интонации роман-тических комедий и мелодрам.

– Вы же мне номер оставили?

– Неприличный вопрос вообще-то. Что ты звонишь мне среди ночи? Я уже сплю. Раньше не мог?

– А почему ты ушла? – боясь правды, Вадим все-таки решился и спросил.

– Ты охерел, что ли? Ты ничего не помнишь?

Повисла пауза. Вадим посмотрел на множество московских огоньков за окном. В приоткрытое окно рвался сырой февраль. Внизу шумела улица.

– Более-менее, – пробубнил уездный режиссер, тут же устыдившись своей невнятности. Вдруг припомнил, как его дружки, сцепившись, катались по полу, а он их растаскивал. Что-то они там не поделили. Кажется, спорили о творчестве Шекспира, будь он неладен. Девушки уже не было, это он, проанализировав, осознал точно. От этого стало легче.

– Так помнишь или нет? Что ты, как мальчик провинившийся?

– Нет, не помню, – разозлился Вадим.

– С этого и начинал бы… Ты мне показался куда интереснее. Наверное, ошиблась. Первое впечатление обманчивое, – девушка замялась.

Несмотря на поздний час, голос ее не был сонным.

– Ладно, – грубо перебил мужчина женское возмущение. – Приходи.

– Ну, ты реально охеревший? Я уже уехала.

– Так приезжай.

– Я за городом живу, если что.

– Говорю, приезжай, – с грубостью уже надавил Вадим.

– Двадцать тысяч.

– Что?! – после цены у Вадима в голове все точно встало по местам. Он подошел к окну, закурил. Москва сквозь призму еще пьяных глаз выглядела огромной картинкой из пазлов, местами неправильно собранных, вдавленных вопреки пазам в неподходящее пространство, границу которого обозначали сверкающие небоскребы. По одному из них сверху вниз пробегала белая полоска, словно шкала индикатора, непонятно чего показывающего.

Вадим залип на ее бессмысленном движении.

– Ты уснул? – девушка разрядила тишину. – Снов тогда.

– Приезжай, – Вадим отрыл окно и, омытый сырым шумом столицы, попытался стряхнуть пепел. Пепел тут же влетел в номер обратно, попал на лицо.

– Переводи двадцать тысяч и жди.

– Ты охренела! – Вадим неожиданно взорвался, девушку этим не удивил, но испугал сам себя.

– Тогда все, котик, спи.

– Стоять.

– Так что?

– Давай за десять.

– У тебя что, нет денег?

– Есть…

– Ну, тогда не торгуйся, прошу, это так уни-жает мужчину.

– Слишком дорого.

– Так и скажи, у тебя нет денег.

Вадим не докурил, во рту стало противно. Табак реанимировал невыветренный алкоголь. Чаще всего в последнее время с деньгами было все хорошо. Но почему-то в такой важный для него момент у него осталось наличкой только двадцать тысяч.

– Есть, – как-то обреченно произнес Вадим. – Только наличка. Клянусь, я все отдам. Жду. Я в…

– Я знаю, где ты. Ладно, жди. Сейчас на этот номер переведи мне на такси тогда. Не забудь.

А главное, завари и выпей чай, я видела, он в номере есть. Понял?

– Хорошо, – ухмыльнулся мужчина. Еще недавно строгий и уверенный, так послуш-но отвечал какой-то шлюхе. Откинул телефон в сторону. Вспомнил про деньги, которые надо перевести. Добрался до смартфона. Перевел.

И снова отбросил. Чуть пошатываясь, начал подбирать пивные банки и окурки с пола. В номере

нестерпимо воняло дымом. Распахнул все окна, запуская сырость зимней Москвы в свою берлогу. Огрызки колбасной нарезки на полиэтилене, куски сыра, крошки Вадим собрал ладонью в пакет.

Наведя порядок, как показалось при свете дальних огней, Вадим завязал пакет с мусором, откинул его в угол и решил принять душ. Дверь закрывать не стал, боялся пропустить приход незнакомки. Выдавив из маленьких гостиничных тюбиков в руку одновременно шампунь, гель и бальзам, начал растирать тело – с головы до ног, словно готовился к первому свиданию. Из лейки били горячие струи, обжигали тело, Вадиму показалось этого мало – сделал погорячее. Намывая голову покосился на дверь – не стучит ли кто. Пена попала в глаз – защипало. Он трезвел, и от этого ему становилось хорошо.

Вадим долго протирался полотенцем, предназначенным для ног. Потом глянул на свое атлетическое отражение – крепкие руки, мощная шея, еще не старый.

И вдруг пробил смех: это же развод, она не приедет – получила бабло за такси и крепко уснула. И обратно уже ничего не вернуть. Сука…

В дверь постучались.

Вадим не поверил. Тогда постучались еще. Он, обмотавшись полотенцем, вышел из ванны, включил свет. В глазах рябило. Отворил дверь, разделя-ющую его с неизвестностью. Посмотрел в темный и душный коридор. Сделал шаг назад. В номер вошла красивая рыжеватая блондинка все в той же длинной куртке.

– Как-то слишком быстро ты, сказала, что за городом.

– Тсс, – тонким указательным незнакомка коснулась пухленьких губ.

После ее отманикюренный палец надавил на выключатель.

И снова стало темно.

– Ну и вонища у тебя, – девушка сняла длинные сапоги на каблуках, по-хозяйски вошла в глубину номера, словно жена, внезапно вернувшаяся из командировки и заставшая мужа после бурной гулянки. – Слушай, хоре бухать. – Незнакомка взяла с подоконника пустую коньячную бутылку, так и не увиденную Вадимом во время уборки. – Где урна? – Девушка оглянулась. – А, вот. Что вы тут делали, не пойму.

Вадим присел на кровать.

– Слушай, ты точно охерела, – придя в форму, Вадим почувствовал себя увереннее. Девушка прошла мимо него, сняла куртку и повесила на вешалку. Встряхнула длинные волосы, демонстрируя всю себя стройную, фактурную, в облегающем платье.

– Не, котик, – девушка прошла к окну, закрыла его. – Дует. А так это ты охерел, если что.

Я у тебя спросила мило, помнишь, в лифте: «Ты один?» Ты сказал: «Да». И куда меня притащил?

К пьяным мужикам с не очень, мягко говоря, культурными лицами. Кто это были?

– Коллеги мы, режиссеры.

– Они больше на бандитов каких-то похожи, – девушка неожиданно и робко присела на другой конец кровати. – Ты еще и режиссер?

– Да. И кажется, даже неплохой.

– О-о-о, ну ты даешь, котик.

– Бля, не называй меня так.

– А как тебя называть?

Вадим поправил полотенце, боясь обнажить лишнее.

– Вадим меня зовут.

– А по отчеству?

– Можно без отчества, – вырвалось зло.

– Как скажешь, – девушка выдержала аккуратную паузу, – Вадим. Я Елена. Чем займемся?

Вадим, снова проверив на себе полотенце – крепко ли завязано на животе, достал из мини-бара бутылку швепса и мартини. Подошел к столу.