Соль и сахар

Я скажу им: «Как вы смеете вредить моей семье? Как вы смеете распространять ложь и красть у нас клиентов? Как вы смеете размахивать своей вероломной победой сейчас, зная, что мы в трауре? Как вы смеете сегодня вечером смеяться?»

– Как вы смеете!..

Я не успеваю произнести больше ни слова, потому что в этот момент моя нога натыкается на что-то неподвижное, и я на секунду замираю в вертикальном положении. А потом…

Уже нет.

– Осторожно! – кричит донья Эулалия, и я довольно скоро понимаю, что предупреждение адресовано не мне.

Я раскидываю руки, чтобы удержаться, как раз в тот момент, когда из «Сахара» выходит кто-то, несущий гигантский трехъярусный свадебный торт. Торт такой высокий, что я даже не вижу человека, который его несет, это просто гора белой глазури. Мои руки погружаются в него, проникая до золотисто-коричневой корочки внутри. Я падаю, увлекая за собой торт и несущего его человека в одно большое, сладкое падение.

4

ПЯТНИЦА, 22 АПРЕЛЯ

Должно быть, на свадебном торте были фигурки жениха и невесты, потому что я замечаю, как в сторону бордюра катится отломленная голова жениха. Бабушка могла бы сказать, что это скверное предзнаменование для брака.

Что ж, думаю, это знак. Знак того, что у меня серьезные неприятности.

Все мое лицо покрыто глазурью, сладкие волосы прилипли к щекам. Вокруг меня раздаются крики. И один сдавленный крик доносится из-под меня. Я смотрю вниз сквозь запачканные линзы очков и обнаруживаю пару глаз, в упор смотрящих прямо на меня.

Погодите… Я знаю эти глаза. Большие, круглые, светло-карие. Глаза Молины.

Не могу поверить, но только что я врезалась в хулигана из моего детства. Моего соперника в школе и на улице. Семнадцатилетнего вундеркинда-пекаря, внука сеу Ромарио. Педро Молина.

Запах сахара в воздухе такой густой, что речь, которую я приготовила для его семьи, замирает у меня на кончике языка. Я даже не знала, что он в городе. Никто не видел его около двух недель, он уезжал неизвестно куда.

Педро выглядит так, словно не может поверить в то, что произошло, и как только наши взгляды встречаются, выражение его лица становится ледяным.

– Отцепись от меня. – Его голос так же холоден.

Я пытаюсь оттолкнуться от него, но на тротуаре слишком много глазури. Мои ноги скользят, и я снова падаю Педро на грудь, наши лица так близко, что я чувствую головокружительный, сладкий аромат глазури в его волосах. Его глаза расширяются.

Чьи-то руки подхватывают меня под мышки, чтобы поднять, и на заднем плане эхом раскатывается пронзительный мамин крик.

– Не прикасайся к моей дочери! НЕ. ПРИКАСАЙСЯ. К НЕЙ!

– Твоя девчонка испортила торт! – орет на маму донья Эулалия.

– Это был несчастный случай, – пытаюсь объяснить я, но меня никто не слушает.

Мама примчалась из «Соли» как ураган, готовая уничтожить кого угодно – что угодно – рядом со мной. Когда она вытаскивает меня из хаоса, в ее глазах горит такой огонь, какого я никогда раньше не видела. Я ошеломлена. Она никогда не была так похожа на бабушку, как сейчас.

– Ты не ранена? – Она с ног до головы окидывает меня беспокойным взглядом.

– Я… я в порядке, – заикаюсь я. Вся в торте, уверена, я выгляжу неубедительно.

Мама начинает вести меня через улицу, и я понимаю, что покупатели, которые были в «Соли» и «Сахаре», уже высыпали полюбоваться разворачивающейся сценой.

– Твоя дочь нарочно испортила торт! – кричит вслед маме донья Эулалия. Мы поворачиваемся, и она шагает к нам. – Ничего не собираешься с этим сделать? – Она расстегивает фартук и театрально бросает его к ногам мамы, но он приземляется на омытые дождем булыжники.

По всей улице заходятся лаем собаки.

– Клянусь, я не нарочно, – снова пытаюсь я, переводя взгляд с мамы на донью Эулалию. – Я до последней секунды даже не видела торт.

– Это был трехъярусный торт! – рычит донья Эулалия. Капли дождя блестят на ее волосах, как роса.

– Если моя дочь говорит, что это был несчастный случай, значит, это был несчастный случай. Ponto final[22], – парирует мама.

На заднем плане я вижу, как несколько пекарей выкапывают Педро из-под обломков торта. Он поднимается на ноги спиной ко мне, обретает равновесие на скользком тротуаре и идет назад в «Сахар».

Мама снова пытается отвести меня домой, но донья Эулалия, похоже, не позволит нам так легко уйти. Эта женщина всегда в настроении поругаться посреди улицы. Как будто считает весь район своей сценой.

– Отвали! – огрызается мама. – Клянусь, если ты приблизишься к моей дочери…

– Как это низко, Элис! – обвиняет она маму. – Ты испортила чью-то свадьбу! Что я скажу невесте? – Ее сердитые глаза находят меня, как самонаводящаяся ракета. – Ты подошла специально, чтобы испортить торт!

Другие пекари «Сахара» хором подтверждают: «Да, так и есть!»

– Лари Рамирес никогда бы такого не сделала! – кричат в ответ бабушкины подруги.

Мамино лицо приобретает темно-красный оттенок.

– Ваша семья распустила ужасный слух, что в «Соли» водятся крысы, лишь для того, чтобы украсть у нас клиента!

К нам подходит донья Сельма, на ее лице – выражение беспокойства.

– Сейчас не время. Пожалуйста, Элиси, вернись в «Соль».

Но мама и донья Эулалия снова начинают кричать друг на друга. Десятилетия гнева рикошетом проносятся между пекарнями, здания словно замирают, играя в гляделки, поддерживаемые двумя группами соседей. Одни – за «Соль». Другие – за «Сахар».

– Что здесь происходит? – произносит голос, и окрестности – черт возьми, весь город – затихают.

Мама хватает меня за руку, ее пальцы на моих холодны как лед.

К нам по улице идет сеу Ромарио. Он переводит взгляд с разлетевшегося по тротуару торта на глазурь, покрывающую меня с головы до ног.

– Это просто маленький кусочек торта упал с подноса. Все под контролем, – лжет донья Эулалия, но сеу Ромарио даже не смотрит на нее.

Ему под семьдесят, и здоровье у него уже не то, что прежде, но его присутствие по-прежнему внушительно.

– У нас остались праздничные торты? – спрашивает он младшего пекаря, в то время как остальные опускают головы, как делает большинство моих одноклассников, когда боятся, что их вызовут к доске отвечать на вопрос.

Младший пекарь заметно вздрагивает.

– Нет, шеф, – говорит она.

– Что у нас осталось с сегодняшнего утра?

– У нас есть Болу-Соуза-Леон[23], мраморный торт и торт с маракуйей. К сожалению, они все небольшие.

Сеу Ромарио хмурится.

– Осталась какая-нибудь глазурь?

– Немного ганаша[24], шеф.

– Используйте его как глазурь на мраморном торте. Сверху добавьте ягоды клубники. Еще возьмите для этой свадьбы все маленькие пирожные, которые у нас остались. Захватите ассорти из гуавы и боло де роло со сливками, которые мы собирались выставить завтра для покупателей. Это не то же самое, что свадебный торт, но ничего не поделаешь. Извинитесь перед невестой. Если ее не устроит ассортимент тортов, скажите, что мы вернем деньги.

При звуке слова «вернем» донья Эулалия подскакивает.

– Как это «вернем», отец?! Я не хотела тебя расстраивать, но ты должен знать правду. Это они должны покрыть ущерб! Они специально испортили торт! – Она тыкает в маму пальцем.

Младшие пекари переводят взгляд с доньи Эулалии на сеу Ромарио.

– Вы плохо слышите? – Он хватается за свою трость, его голос подобен грому. – Делайте что сказано. Грузите торты и остальные подносы в фургон. Сейчас же.

– Да, шеф.

– Простите, шеф.

– Сию минуту, шеф.

Все спешат обратно в «Сахар», чуть не спотыкаясь друг о друга.

В «Соли» на кухне всегда были только мама и бабушка, в то время как у Молины есть большая сменная группа младших пекарей, как будто они создают собственную армию. Деньги за предательство – вот причина, по которой их бизнес всегда был немного больше нашего.

Это история, которую я знаю с детства.

Прабабушка Элиза Рамирес была подающим надежды поваром в гостинице. Эта работа была ее единственной возможностью самостоятельно вырастить мою бабушку, поэтому она прославилась рецептом изысканно пикантного, пропитанного маслом боло де фуба. Донья Элизабет Молина работала в гостинице дольше, чем прабабушка, и она также прославилась собственным рецептом. Молочным пудингом. Говорили, он получался у нее таким гладким, что будто сам скользил по языку.

Эти двое часто враждовали. Каждая хотела доказать соседям, кто лучший повар в городе, и такая возможность представилась благодаря кулинарному конкурсу.

В ночь перед конкурсом прабабушка и донья Элизабет были заняты приготовлением конкурсных блюд и заботой о многочисленных гостях в гостинице. Это была оживленная ночь, в городе на карнавал собралось много ту- ристов.

Нервы на пределе, плечом к плечу, и борьба за место на маленькой кухне. История гласит, что повара случайно подставили друг другу подножки, и их пирог и пудинг слетели с подносов.

Чудесным образом слои сложились вместе. Молочный пудинг доньи Элизабет оказался поверх прабабушкиного боло де фуба. Может быть, донья Элизабет до последней секунды держала поднос под правильным углом, и у пудинга было достаточно поверхностного натяжения, чтобы просто соскользнуть в нужную сторону, не разлетевшись на кусочки. Может быть, прабабушкин пирог оказался достаточно плотным, чтобы выдержать сверху тонкий слой пудинга. Как бы то ни было, они попробовали этот новый, случайно получившийся двухслойный пирог и поняли, что их рецепты прекрасно дополняют друг друга. Когда они раздали образцы, реакция гостей стала доказательством того, что они создали совершенство.

Вскоре никто уже и не помнил, что они участвовали в конкурсе. Потому что с этого момента единственное, о чем все могли говорить, был их новый рецепт, который назвали «Соль и сахар». Слой боло де фуба, слой молочного пудинга.

Прабабушка Элиза и донья Элизабет собирались вместе открыть пекарню и назвать ее в честь своего нового легендарного рецепта. Но потом донья Элизабет предала прабабушку, продав рецепт кондитерской фабрике, и на свет появился «Сахар». Пекарня, которую донья Элизабет открыла прямо через дорогу от гостиницы на деньги, которые заплатила ей фабрика.

Большие деньги. Цена за предательство.

Когда хозяин гостиницы умер, она перешла к моей прабабушке, которая превратила ее в пекарню и назвала «Соль». Мой дом.

И вот мы с мамой сейчас, спустя несколько поколений, все еще враждуем с Молиной.

Видите ли, в моем районе, где люди редко покидают семейные дома, время будто стоит на месте, а старые раны не заживают. Возможно, оно и к лучшему: эти раны напоминают о том, кому можно доверять, а кому – нет.

Мама пытается вернуть меня в «Соль», и я дрожу, когда делаю первый шаг, мои ноги все еще онемевшие.

– Элис, – окликает за нашими спинами сеу Ромарио. – Если у тебя найдется минутка, я хотел бы с тобой поговорить.

Я смотрю на маму, ожидая услышать, что она скажет «нет». Ей нельзя заходить в «Сахар». Молина бросят ее в кастрюлю и подадут на ужин.

Но, несмотря на гневный взгляд, она смотрит на сеу Ромарио и кивает в знак согласия.

– Мама?

Донья Эулалия выглядит такой же удивленной, как и я.

– Отец, нет. Это не очень хорошая идея. Эти люди уже устроили грандиозный скандал. Я не хочу, чтобы они тебя расстраивали.

Он игнорирует ее, все еще глядя в упор на маму.

– Элис, прошу сюда.

Я тяну маму за руку, чтобы остановить ее.

– Послушаем, что он хочет сказать, – говорит она, словно бросая вызов.

Я боюсь, что в своем горе мама хочет получить возможность разрушить между нашими семьями все раз и навсегда.

5

ПЯТНИЦА, 22 АПРЕЛЯ

Я прожила всю свою жизнь через дорогу от Молины, но в «Сахаре» нахожусь впервые.

Оформление внутри очень безвкусное. Мерцающие огоньки в форме сосулек, свисающих с потолка. Красные стены, как и фасад, оттенка одежды Санта-Клауса. Стеклянные полки и прилавки отполированы до блеска, ни единого признака отпечатков пальцев или запотевших следов от детского дыхания.

Сзади полупрозрачная стенка с прорезями для витрины. Большинство из них уже пусты, но основное место в центре занимает ассортимент боло де роло, знаменитой выпечки сеу Ромарио. Специальное освещение демонстрирует традиционно сверхтонкие спиральные слои – по его словам, в этом рулете двадцать слоев – промазанных гуавой и пересыпанных сахарными гранулами, которые блестят, как россыпь кристаллов.

Полки справа и слева ломятся от мармелада, ярких конфет, пудингов из сгущенного молока, печенья, пирожных и сладких булочек, наполняющих воздух сильным сладким ароматом, который как будто и в самом деле можно попробовать на вкус. Словно вы оказались на кондитерской фабрике.

Некоторые покупатели «Соли» и «Сахара», которые наблюдали за катастрофой с тортом снаружи, устремляются за нами под предлогом получения образцов паштейш де ната[25], которые предлагает за прилавком младший пекарь. Когда пекарь видит, что мы входим в кондитерскую, она замирает, все еще протягивая поднос.

Мой желудок скручивается в узел.

Когда толпа немного расступается, я замечаю знаменитый рецепт молочного пудинга доньи Элизабет Молина, запертый в стеклянной коробке на стене. У меня отвисает челюсть. Наверное, я не ожидала, что ее рецепт будет так похож на рецепт моей прабабушки в «Соли». Если бы не вражда наших семей, рецепт доньи Элизабет был бы второй половиной. Не полярной противоположностью, а родственной душой.

– Пожалуйста, следуйте за мной, – приглашает сеу Ромарио, ведя нас вокруг прилавка, и меня захлестывает адреналин. Потому что нет ничего более святого, чем мир за главным прилавком пекарни. Это место, где наука превращается в магию. Что бы сказала бабушка, если бы увидела нас сейчас?

Донья Эулалия пробегает мимо нас к сеу Ромарио.

– Отец, подожди. Я не хочу, чтобы ты разговаривал с ними наедине, – говорит она тихим голосом. – Мы тоже должны участвовать в этом разговоре.

– «Мы»? – хмурится сеу Ромарио.

– Мы с Педро, – объясняет она, и при упоминании Педро он кажется удивленным. Она быстро добавляет: – Да, он дома. Приехал сегодня днем.

– Педро! – зовет сеу Ромарио. От его голоса даже фундамент пекарни вздрагивает.

– Отец, следи за своим давлением, – умоляет донья Эулалия.

Педро выходит из кухни «Сахара», вытирая торт с лица тряпкой для мытья посуды.

– Дедушка, – приветствует он, опуская глаза в знак почтения.

Позади него на кухонном полу я замечаю его синий рюкзак, тот, с которым он ходит в школу. Он раздут от его вещей, даже молния разошлась. Как будто Педро предпочитает таскать с собой весь свой гардероб, куда бы ни шел.

Сеу Ромарио смотрит на него долгим взглядом, и глаза Педро остаются прикованными к собственным измазанным тортом ботинкам.

– Стало быть, ты вернулся, – говорит мужчина, и, возможно, это мое воображение, но в его тоне есть намек на «я же тебе говорил».

– Да, да, – вмешивается донья Эулалия. – И он никуда не денется, верно, Пью?

Пью? Я подавляю смешок, который вызвало у меня это прозвище. Педро свирепо смотрит на меня.

Он открывает рот, чтобы что-то сказать дедушке, но тот отворачивается, не давая ему шанса, и я ловлю обиженный взгляд Педро, брошенный деду в спину.

– Иди с дедушкой, – одними губами говорит Педро его мать, и после некоторого колебания он сдается.

Должно быть, между ними что-то произошло. Интересно, не по этой ли причине Педро уехал так внезапно?

Донья Эулалия входит в кабинет сеу Ромарио следом за Педро, даже не оглядываясь, чтобы посмотреть, идем ли мы за ней.

Комната такая же узкая, как кабинет бабушки в «Соли», ненамного больше чулана для метел. Пахнет одеколоном. Сильно. Удушающе. По обе стороны стола стоят картотечные шкафы.

И везде, где есть свободное место на стенах, висят в рамках награды за выдающиеся достижения в выпечке кондитерских изделий, полученные сеу Ромарио в молодые годы. Он усаживается за стол. Прикрывает налитые кровью глаза, как будто плохо спал в последнее время. Донья Эулалия становится справа от него, Педро обнимает дедушку слева. Перед столом есть только один свободный стул, поэтому я жестом приглашаю маму присесть.

И на нас опускается неловкое молчание.

Сеу Ромарио ерзает на стуле, словно пытаясь найти более удобное положение. А потом улыбается.

У меня тут же пересыхает в горле, потому что я не думаю, что когда-нибудь видела, как этот человек улыбается. По крайней мере, не так, и уж точно не нам. Улыбка достигает его глаз и затуманивает их.

– Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень похожа на своего отца, Ларисса? – спрашивает он.

Я вижу, как мамины руки сжимаются на подлокотниках кресла, костяшки пальцев белеют.

Папа погиб до моего рождения, так что мне так и не пришлось его увидеть. Но я видела фотографии.

– Конечно… – отвечаю я сеу Ромарио.

– У Габриэля тоже была похожая, как бы это сказать, предрасположенность к неуклюжести.

Я чувствую, что краснею. Не пойму, кого он оскорбляет – папу или меня. Или, может быть, нас обоих.

Когда папа был немного старше меня, он работал в «Сахаре», помогая Молине с бухгалтерией, но эта сторона истории моих родителей кажется мне почти нереальной. Мама никогда не говорит об отце. Его гибель – тяжелая для нее тема.

Я действительно слышала, как Изабель однажды спросила маму, каково это – влюбиться в кого-то из «Сахара». Это был невинный вопрос от чересчур любопытного, но все равно любимого друга семьи, но мама не проявила снисхождения. Тогда я впервые услышала, как она огрызается на любого, кто спрашивает ее об отце.

«Габриэль не из «Сахара», – поправила ее мама. – Он работал в «Сахаре». Это большая разница. Он вовсе не был одним из них».

Услышав, что сеу Ромарио так неожиданно заговорил об отце, я задаюсь вопросом: каково ему было, когда один из его сотрудников влюбился в Рамирес?..

Он продолжает:

– Однажды, когда Габриэль попытался переставить большую миску сливочного крема, он…

Мама вскакивает со своего места.

– Так вот почему вы попросили меня о разговоре? Чтобы удивиться сходству между моей дочерью и ее отцом?

– Как ты смеешь повышать голос?! – кричит донья Эулалия.

Сеу Ромарио нервным жестом просит маму остаться.

– Пожалуйста, пожалуйста, я не хотел ничего пло- хого.

Она, прищурившись, долгую секунду смотрит на него и снова садится, на этот раз на самый краешек сиденья.

– Мы забываем истинную причину, по которой мы здесь, – говорит донья Эулалия. – Педро усердно трудился над приготовлением этого свадебного торта в соответствии с поступившими в последнюю минуту требованиями клиентки! Это был прекрасный торт, отец. Девчонка Рамирес нацелилась прямо на него!

– Почему Педро пытался вынести слои собранными, – спрашивает сеу Ромарио, – несмотря на конкретные инструкции, которые я оставил насчет того, что их следует везти отдельно?

Педро выглядит уязвленным. Я не могу поверить, что он только что получил выволочку у нас на глазах.

– Водитель опоздал, и я изо всех сил старался побыстрее доставить заказ.

– Отговорки, – парирует дедушка, и кончики ушей Педро, торчащие из-под измазанных в торте спутанных волос, становятся ярко-красными. – Всегда одни и те же отговорки. Когда ты научишься следовать моим инструкциям?

– Дедушка… я имею в виду, шеф, я не хотел…

– Я не собираюсь сейчас с тобой препираться. – Сеу Ромарио делает нетерпеливый жест рукой. – Эулалия, Педро, оставьте меня, я поговорю с Рамирес.

Педро в мгновение ока исчезает за дверью, но донья Эулалия медлит.

– Отец, я думала, мы договорились, что будет лучше, если мы с Педро…

– Выйди.

Она повинуется, но перед тем бросает на нас последний злобный взгляд. И в тот момент, когда она уходит, я словно становлюсь свидетельницей того, как спадает волшебная вуаль. Плечи сеу Ромарио горбятся, как будто он перед своей семьей пытался казаться сильнее.

– Теперь, когда мы можем поговорить наедине, – его голос срывается, – я хотел бы выразить свои глубочайшие… Мои самые… Элис, твоя мама – она… она не заслужила такой участи.

Болезненный всхлип подступает к моему горлу, угрожая вырваться наружу. Я не могу поверить, что вот-вот расплачусь перед ним. Не могу поверить, что вот-вот позволю себе растаять, когда все, чего я хочу… Все, чего я хочу…

Мне хочется на него наорать.

Я хочу спросить его, почему он был так жесток с бабушкой все эти годы.

Хочу припомнить ему каждый раз, когда он заставлял ее плакать. Но я не могу.

Не могу орать на сеу Ромарио, не тогда, когда у него слезы на глазах.

– Я знаю, у нас были разногласия, но, поверь мне… – Он достает из кармана рубашки носовой платок и вытирает глаза. – Поверь, я так сожалею, что Джульетта… что она…

Его плечи вздрагивают, как вздрагивает гора, которая вот-вот рухнет, и я смотрю на маму. Ее губы плотно сжаты, а лицо становится все краснее и краснее. Ноздри раздуваются с каждым вдохом, и кажется, что она начинает учащенно дышать.

– Вы ненавидели мою мать, – говорит мама хриплым от едва сдерживаемого гнева голосом.

– Я знал ее с тех пор, как мы были детьми, когда наши матери позволяли нам играть вместе, пока сами работали над рецептами «Соли» и «Сахара». – Он тяжело дышит, как будто пытается подыскать слова. – Несмотря ни на что, я уважал Джульетту Рамирес.

Сеу Ромарио внезапно разражается громкими, горестными слезами.

В кабинет влетает донья Эулалия.

– Ты его расстроила! – обвиняет она маму.

Я замечаю, что Педро вернулся к двери, он выглядит потрясенным. Позади него множество любопытных пекарей и покупателей вытягивают шеи, не смея подойти слишком близко, но все же изо всех сил стараясь подслушать. Когда он смотрит на меня, я вижу в его глазах замешательство. Кажется, он не знал новостей о бабушке.

Рыдание вырывается изо рта мамы, как икота. Я хочу вытащить ее из «Сахара», но я приросла к земле, не в силах спасти из этого хаоса ни ее, ни себя.

– Как вы смеете так говорить, когда столько лет ее мучили! – кричит на него мама.

– Убирайся! – вопит донья Эулалия. Ее лицо искажается таким гневом, что слезы катятся по щекам.

Педро поспешно встает между доньей Эулалией и мамой, чтобы удержать свою мать подальше от нас.

Мама отодвигает стул и встает, чтобы уйти. Я отпрыгиваю в сторону в последнюю секунду, когда он врезается в стену, в результате некоторые сертификаты падают, по всему полу разлетаются стекла.

– УБИРАЙСЯ! – Донья Эулалия верещит так, что у нее на лбу вздувается жила.

Мама делает шаг к столу.

– Если вы перейдете мне дорогу, если будете тыкать пальцами в мою дочь, если попытаетесь навредить моему бизнесу, я без колебаний буду с вами бороться, – говорит она, в упор глядя на сеу Ромарио. – Можете сколько угодно говорить, что сожалеете, но это не сотрет годы боли, которые вы причинили моей матери. Наша вражда в силе. Моя мать прожила свою жизнь не напрасно!

Мамины слова звучат как официальное объявление войны.

6

СУББОТА, 23 АПРЕЛЯ

На следующее утро я нахожу маму на кухне «Соли».

Покупателей пока нет, что очень необычно для субботы. Но я надеюсь, что это просто означает, что большинство людей не в курсе, что мы снова открылись.

– Ты встала, – говорит она, взглянув на наручные часы.

– Не могла уже больше спать.

По кухне разливается тепло и аромат свежего хлеба – тыквенного, черного с семенами кунжута, посыпанных орегано багетов. Я замечаю свежий букет подсолнухов, лежащий перед рецептом прабабушкиного боло де фуба. Бабушка обычно оставляла эти цветы для своей матери, как будто рецепт за стеклом на стене был святыней. Теперь цветы здесь, чтобы в первый раз почтить бабушку.

Мама ловит мой удивленный взгляд.

– Почему бы тебе не пойти и не взять пару табуреток? – говорит она. – Давай позавтракаем на кухне.

Когда я возвращаюсь с табуретками, мама уже расставляет на деревянном прилавке тарелки.

Сладкий картофель. Пюре из батата под вяленой говядиной. Французский хлеб. Сливочное масло. Миска теплого кускуса. Как будто она пытается накормить целую армию.

– Я не очень хочу есть, – признаюсь я.

– Это на тебя не похоже – отказываться от завтрака, – замечает она, подмигивая. И мое сердце замирает, потому что мама подмигивает точно так же, как раньше подмигивала бабушка. – И ты почти не ела прошлым вечером. Тебе нужно поесть.

Я присоединяюсь к ней у стойки, стараясь не думать о том, что без третьего табурета в центре, чтобы уравновесить нашу семью, стойка кажется намного шире, чем она есть на самом деле.

Завтрак начинается в молчании, только холодильник гудит на заднем плане.