Нам все еще не до поэзии. Это не в укор сказано. В самом деле, просто ни на что не хватает времени. Мы действительно заняты более насущными делами. Я и сам уже лет шесть почти не читаю Вознесенского.

А прежде я читал его примерно раз в месяц. Читал перед разными аудиториями – в школах, в общежитиях, в книжных магазинах, в литературных объединениях, в клубах и красных уголках, в библиотеках.

Как описать то состояние, которое испытываешь после двух-трех часов чтения, когда видишь глаза слушателей – отрешенные, восторженные, тревожные. В них уже проникло это чародейство, они уже никогда ни с кем не спутают Вознесенского, они будут искать сборники и публикации, переписывать стихи, читать их друзьям.

Сколько раз после окончания вечера подходили люди и полушепотом спрашивали: «Неужели все это напечатано?» Они чувствовали, что все ими сегодня услышанное является крамолой, чем-то недозволенным, что такие стихи подтачивают основы.

Позорно знать неправду и не назвать ее,а назвавши, позорно не искоренять,позорно похороны называть свадьбою,да еще кривляться на похоронах.(«Авось!»)

Или:

За что ты бьешь, дурак господен?За то, что век твой безысходен!Жена родила дурачка.Кругом долги. И жизнь тяжка.А ты за что, царек отечный?За веру, что ли, за отечество?За то, что перепил, видать?И со страной не совладать!(«Сон Тараса»)

Произнося последнюю фразу, я, войдя в роль, разыскивал глазами на стене обязательный для учреждений культуры официальный портрет и адресовал реплику насчет отечности и отечества непосредственно ему. После этого уже и самому недогадливому слушателю становилось ясно, что в стихотворении идет речь не только и не столько о XIX веке и Тарасе Шевченко, сколько о наших царьках, о нашем времени, обо мне самом и, стало быть, о человеке, который был тысячу лет назад и будет через тысячу лет.

Я бы даже не назвал это эзоповым языком. Все это делалось напоказ, Вознесенский явно дразнил своих цензоров. Все эти Монологи – битника, актера, Резанова, Мэрилин Монро, наконец, сингапурского шута – все это так прозрачно, в особенности в контексте всего творчества, пропитанного непринятием тоталитарной системы, что и мне часто хотелось спросить: «Как же это напечатали?»

Герцен так сказал об этом: «Надо сказать, что цензура чрезвычайно способствует развитию слога и искусства сдерживать свою речь. Человек, раздраженный оскорблявшим его препятствием, хочет победить его и почти всегда преуспевает в этом. Иносказательная речь хранит следы волнения, борьбы; в ней больше страсти, чем в простом изложении. Недомолвка сильнее под своим покровом, всегда прозрачным для того, кто хочет понимать. Сжатая мысль богаче смыслом, она острее; говорить так, чтобы мысль была ясна, но чтобы слова для нее находил сам читатель, – лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнаженная – сдерживает воображение. Читатель, знающий, насколько писатель должен быть осторожен, читает его внимательно; между ним и автором устанавливается тайная связь; один скрывает то, что он пишет, а другой – то, что понимает. Цензура – та же паутина: мелких мух она ловит, а большие ее прорывают. Намеки на личности, нападки умирают под красными чернилами; но живые мысли, подлинная поэзия с презрением проходят через эту переднюю, позволив, самое большое, немного себя почистить».

В итоге, когда в новые времена литераторы извлекли «из стола» ненапечатанное, выяснилось, что Вознесенский напечатал, наверное, практически все, что хотел. Другой вопрос, как ему это давалось. Это еще предстоит изучить. Но стыдиться ему нечего. Разве что поставят в укор «Лонжюмо»…

В 1970 году, когда отмечался ленинский юбилей, мы у себя в институте вывесили стенгазету длиной метров в пять, целиком состоящую из кусков ленинских работ. Неделю у газеты стояла толпа. Парткомовские волки клацали зубами, но ничего не могли сделать. С одной стороны – явная крамола («коммунисты, которых надо вешать на поганых веревках», «партия у власти защищает своих мерзавцев», «товарищ Троцкий защитит мою позицию не хуже меня», и т. д.), с другой стороны – это же Ленин!

Кроме ленинских текстов в этой газете были стихи Пастернака и Вознесенского. Обращение к Ленину в 60-е годы было мощным оружием в борьбе против сталинизма, против тупости, против партийной олигархии. Здесь и не пахло ренегатством. Это был совершенно необходимый этап в развитии общественного сознания. Это был шаг к свободе.

Все прогрессы реакционны,если рушится человек!<… >Но почему ж тогда, заполнив Лужники,мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?(«Оза»)

Десятки тысяч слушателей Лужников и Октябрьского зала, сотни тысяч читателей сборников Вознесенского искали и находили дух свободомыслия, традиционную для русской поэзии «тайную свободу».

На него писали тайные и публичные доносы, его выгонял из страны взбешенный Первый, каждая его публикация подавалась как одолжение интеллигенции, его сборники «не замечались», не рецензировались, его оскорбительным образом вскользь упоминали наряду с заурядностями, его имени не было среди двух десятков современных поэтов, рекомендуемых школьникам в учебниках литературы.

Да, он не повторил горькой участи Бродского, его печатали и выпускали за границу, и он возвращался. Но ставить в укор Поэту, что он жил одной жизнью со своим народом, – бессовестно. Судьба Художника всегда неповторима.

Поэт не имеет опалы,спокоен к награде любой.Звезда не имеет оправыни черной, ни золотой.Звезду не убить каменюгами,Ни точным прицелом наград.Он примет удар камер-юнкерства,посетует, что маловат.Важны не хула или слава,а есть в нем музыка иль нет.Опальны земные державы,Когда отвернется поэт.(«Звезда над Михайловским»)

Опубликовать такие стихи как раз в тот момент, когда решается вопрос о присуждении Государственной премии, – это для Вознесенского характерно.

Крамола не в политическом намеке, не в обличении личности или правительства. Цензура бессильна перед самой поэтикой. Можно, конечно, заставить поэта заменить в строке слово, при этом пропадет прямой выпад, но исчезнет ли крамола? Обратимся к примеру.

Опять надстройка рождает базис.Лифтер бормочет во сне Гельвеция,Интеллигенция обуржуазилась,родилась люмпен-интеллигенция.Есть в русском «люмпен» от слова «любят».Как выбивались в инженера,из инженеров выходит в людиих бородатая детвора.<… >Из инженеров выходят в дворники.Кому-то надо страну мести.(«Люмпен-интеллигенция»)

В первых изданиях этого стихотворения вместо «страну мести» было «землю мести». Подлинный текст восстановлен Вознесенским только в новые времена. Удар цензора был, как видим, точен: вместо глубинного исследования путей интеллигенции стихотворение вроде бы сводилось к бытовой зарисовке. Но почему-то ничего не получилось. Весь строй стихотворения, начиная с запева «Опять надстройка рождает базис», побуждает к философскому осмыслению бытового факта. В наметившейся тенденции ухода интеллигенции из престижных профессий Вознесенский увидел стремление к независимости от государства, бунт, зачатки будущей оппозиции.

Все мы все поняли, тем более, что в своих публичных выступлениях Вознесенский произносил именно «страну мести».

Многое из сказанного Вознесенским лет двадцать назад настолько обогнало время, что и сегодня воспринимается как крамола.

Родины разны, но небо едино,Небом единым жив человек.(«Васильки Шагала»)

Покушение на патриотизм. То, что эти стихи вызвали ярость «патриотов мнимых», – это понятно. Но и нормальному человеку трудно пережить в себе эту драму идей. Где, увы, История и Жизнь противопоставляют друг другу национальное и общечеловеческое. «Нет эллина, нет иудея». Тот, кто впервые это произнес, был распят патриотически настроенными соплеменниками. Но и спустя две тысячи лет такое даром не проходит: политика приговорят к высылке, проповедника – к забвению.

Всегда актуальный, Вознесенский всегда оказывается хоть на полшага, но впереди общественного сознания. Когда-то замечательный критик-шестидесятник В. Турбин заметил, что истинным учителем Вознесенского является Рабле. На первый взгляд это выглядело натяжкой. Лишь теперь понимаешь, что тогда Вознесенский вместе со всей страной, и, как всегда, немного впереди, переживал период Ренессанса, освобождаясь от коллективистского аскетизма, от того, что теперь называют «совковостью».

Потом пришло трагическое мироощущение, рожденное глубоким осознанием исторического пути России. И исподволь пробивалась вера – от пантеизма до православия. Эту тему – Вознесенский и христианство – предстоит разрабатывать критикам следующего века, сегодня на нее силенок не хватит.

Избегаю понятия «литература»,но за дар твоей речиотдал голову с плеч.Я кому-то придурок,но почувствовал шкурой,как двадцатый мой векна глазахпревращаетсяв Речь.Его темное слово,пока лирики телятся,я сказал по разуму своемуна языке сегодняшнейрусской интеллигенции,перед тем как вечностьюстать ему.(«Речь»)

Для тоталитарного режима страшно само по себе пробуждение мышления. А оно начинается с непохожести, с лексикона, в котором соседствуют сленг и трепетность молитвы, с рискованных словесных оборотов, с приглашения на этот пир чувства и разума всех предшественников, с музыки, которая еще не звучала. Конечно же – дело в музыке.

Но музыка – иной субстант,где не губами, а устами.

Как исправный посетитель филармонии по любой, даже прежде не слышанной музыкальной фразе узнает Моцарта, Дебюсси, Прокофьева, так и мы узнаем Поэта по лексикону, по аллитерациям, по рифмам, по многому другому, что в совокупности называем музыкой. Совокупность – не вполне подходящее слово, здесь речь идет о «биологии стиха».

Удивительна запоминаемость стихов Вознесенского. Они – как прививка, которую делают в раннем возрасте, – создают иммунитет против примитивизма, пошлости, низости.

Я обязан Вознесенскому всем. Его стихи и поэмы, привитые к моей памяти, ставшие моей плотью, помогли мне выжить, «вынести огонь сквозь потраву».

Ревную за Вознесенского. Несмотря на популярность, по-настоящему самый полифоничный, самый универсальный поэт современности всё же пока не востребован Россией.

Впрочем, самый полифоничный и самый универсальный поэт XIX века тоже был долго не востребован. Слава Пушкина возродилась в России и воцарилась в ней окончательно лишь в 1880 году, то есть почти через пятьдесят лет после его смерти, когда открыли памятник в Москве, когда на торжественном собрании о Пушкине говорили непримиримые между собой Достоевский и Тургенев.

Не потерять бы нам священного трепета и глубинного восприятия, когда мы имеем дело со своей литературой – той, может быть, единственной ценностью, которую Россия предъявит на Страшном Суде. Культура нации – в языке, так почему нам все еще не до поэзии?

Георгий Трубников

Из книги «Мозаика»

Последняя электричка

Мальчики с финками, девочки с фиксами.Две контролерши заснувшими сфинксами.Я еду в этом тамбуре,спасаясь от жары.Кругом гудят, как в таборе,гитары и воры.И как-то получилось,что я читал стихимежду теней плечистых,окурков, шелухи.У них свои ремесла.А я читаю им,как девочка примерзлак окошкам ледяным.На чёрта им девчонкаи рифм ассортимент?Таким, как эта, – с челкойи пудрой в сантиметр?!Стоишь – черты спитые,на блузке видит взглядвсю дактилоскопиюмалаховских ребят.Чего ж ты плачешь бурно,и, вся от слез светла,мне шепчешь нецензурно —чистейшие слова?..И вдруг из электрички,ошеломив вагон,ты, чище Беатриче,сбегаешь на перрон!1959

Параболическая баллада

Судьба, как ракета, летит по параболеОбычно – во мраке и реже – по радуге.Жил огненно-рыжий художник Гоген,Богема, а в прошлом – торговый агент.Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра,Он дал кругаля через Яву с Суматрой!Унесся, забыв сумасшествие денег,Кудахтанье жен, духоту академий.Он преодолел тяготенье земное.Жрецы гоготали за кружкой пивною:«Прямая – короче, парабола – круче,Не лучше ль скопировать райские кущи?»А он уносился ракетой ревущейСквозь ветер, срывающий фалды и уши.И в Лувр он попал не сквозь главный порог —Параболой гневно пробив потолок!Идут к своим правдам, по-разному храбро,Червяк – через щель, человек – по параболе.Жила-была девочка рядом в квартале.Мы с нею учились, зачеты сдавали.Куда ж я уехал! И черт меня несМеж грузных тбилисских двусмысленных звезд!Прости мне дурацкую эту параболу.Простывшие плечики в черном парадном…О, как ты звенела во мраке ВселеннойУпруго и прямо – как прутик антенны!А я всё лечу, приземляясь по ним —Земным и озябшим твоим позывным.Как трудно дается нам эта парабола!..Сметая каноны, прогнозы, параграфы,Несутся искусство, любовь и история —По параболической траектории!В сибирской весне утопают калоши.А может быть, всё же прямая – короче?1959

Колесо смеха

Летят носы клубникой, подолы и трико.А в центре столб клубится —о-го-го!Смеху сколько —скользко!Девчонки и мальчишкислетают в снег, визжа,как с колеса точильщикаиль с веловиража.Не так ли жизнь заноситминистров и портных,им задницы занозити скидывает их?Как мне нужна в поэзиисвятая простота,но мчит меня по лезвиюкуда-то не туда.Обледенели доски.Лечу под хохот толп,а в центре, как Твардовский,стоит дубовый столб.Слетаю метеором под хохот и галдеж…Умора!Ой, умрешь.1953

В. Б

Нет у поэтов отчества.Творчество – это отрочество.Ходит он – синеокий,гусельки на весу,очи его – как окуниили окно в весну.Он неожидан, как фишка.Ветренен, точно март…Нет у поэта финиша.Творчество – это старт.1957

Гойя

Я – Гойя!Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое.Я – Горе.Я – голосвойны, городов головни на снегу сорок первого года.Я – голод.Я – горлоповешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой…Я – Гойя!О, гроздивозмездья! Взвил залпом на Запад — я пепел незваного гостя!И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —как гвозди.Я – Гойя.1957

«Кто мы – фишки или великие…»

Кто мы – фишки или великие?Гениальность в крови планеты.Нету «физиков», нету «лириков» —лилипуты или поэты!Независимо от работынам, как оспа, привился век.Ошарашивающее – «Кто ты?»нас заносит, как велотрек.Кто ты? Кто ты? А вдруг – не то?..Как Венеру шерстит пальто!Кукарекать стремятся скворки,архитекторы – в стихотворцы!И оттаивая ладошки,поэтессы бегут в лотошницы.Ну а ты?..Уж который месяц —В звезды метишь, дороги месишь…Школу кончила, косы сбросила,побыла продавщицей – бросила.И опять, и опять, как в салочки,меж столешниковых афиш,несмышленыш,олешка,самочка,запыхавшаяся стоишь!..Кто ты? Кто?! – Ты глядишь с тоскоюв книги, в окна – но где ты там? —Припадаешь, как к телескопам,к неподвижным мужским зрачкам…Я брожу с тобой в толщах снега…Я и сам посреди лавин,вроде снежного человека,абсолютно неуловим.1958

«Меня пугают формализмом…»

Меня пугают формализмом.Как вы от жизни далеки,пропахнувшие формалиноми фимиамом знатоки!В вас, может, есть и целина,но нет жемчужного зерна.Искусство мертвенно без искры,не столько Божьей, как людской,чтоб слушали бульдозеристынепроходимою тайгой.Им приходилось зло и солоно,но чтоб стояли, как сейчас,они – небритые, как солнце,и точно сосны – шелушась.И чтобы девочка-чувашка,смахнувши синюю слезу,смахнувши – чисто и чумазо,смахнувши – точно стрекозу,в ладони хлопала раскатисто…Мне ради этого легкилюбых ругателей рогатиныи яростные ярлыки.1953

Из книги «Парабола»

Дорожная

В одном вагоне – четыре гармони,Четыре чёрта в одном вагоне.Четыре чуба, четыре пряжки,Четыре,Четыре,Четыре пляски!Эх, чечеточка, барыня, барыня!Одна девчонка —Четыре парня.Четыре чуда, четыре счастья,Хоть разревись —Разорвись на части!Кончена учеба. Пути леглиВо все четыре конца земли.Чимкент, Чукотка, Сибирь, Алтай…Эх, чечеточка!Выбирай!<1960>

Торгуют арбузами

Москва завалена арбузами.Пахнуло волей без границ.И веет силой необузданнойот возбужденных продавщиц.Палатки. Гвалт. Платки девчат.Хохочут. Сдачею стучат.Ножи и вырезок тузы.«Держи, хозяин, не тужи!Кому кавун? Сейчас расколется!»И так же сочны и вкуснымилиционерские околышии мотороллер у стены.И так же весело и свойски,как те арбузы у ворот,земля мотаетсяв авоськемеридианов и широт!1956

Репортаж с открытия ГЭС

Мы – противники тусклого.Мы приучены к шири —самовара ли тульскогоили ТУ-104.Затаенно, по-русски,быстриною блестятшироченные руслав миллион киловатт.В этом пристальном крае,отрицатели мглы,мы не ГЭС открываем —открываем миры.И стоят возле клуба,описав полукруг,Магелланы, КолумбыИз Коломн и Калуг,судят веско, не робко,что там твой эрудит…Обалдело Европав объективы глядит.И сверкают, как слитки,лица крепких ребятбелозубой улыбкойв миллиард киловатт.<1958>

Из сибирского блокнота

Здесь гостям наливаюттак, что вышибут дух.Здесь уж если рожают,обязательно двух!Если сучья – так бивни,а уж если река,блещут, будто турбины,белых рыбин бока.Как пружина раскрученный,бьет сазан из сачка.Солнце брызжет из тучи,как с тугого соска!Ты куда, попрыгуньяс молотком на боку?Ты работала в ГУМе,ты махнула в тайгу.Точно шарик пинг-понга,ты стучишь о мостки,аж гудят перепонкитугоухой тайги!Ты о елочки колешься.Там, где лес колдовал,забиваешь ты колышки:«Домна». «Цех». «Котлован».Как в шекспировских актах —«Лес». «Развалины». «Ров».Героини в палатках.Перекройка миров.1958

Ода сплетникам

Я славлю скважины замочные.Клевещущему —исполать.Все репутации подмочены.Трещи,трехспальная кровать!У, сплетники! У, их рассказы!Люблю их царственные рты,их уши,точно унитазы,непогрешимы и чисты.И версии урчат отчаяннов лабораториях ушей,что кот на даче у Ошанинасожрал соседских голубей,что гражданина А в редискенакрыли с балериной Б…Я жил тогда в Новосибирскев блистанье сплетен о тебе.Как пулеметы, телефоныменя косили наповал.И точно тенор – анемоны,я анонимки получал.Междугородные звонили.Их голос, пахнущий ванилью,шептал, что ты опять дуришь,что твой поклонник толст и рыж.Что таешь, таешь льдышкой тонкойв пожатье пышущих ручищ…Я возвращался.На Волхонкележали черные ручьи.И всё оказывалось шуткой,насквозь придуманной виной,и ты запахивала шубкуи пахла снегом и весной.Так ложь становится гарантиейтвоей любви, твоей тоски…Орите, милые, горланьте!..Да здравствуют клеветники!Смакуйте! Дергайтесь от тика!Но почему так страшно тихо?Тебя не судят, не винят,и телефоны не звонят…1958

Тбилисские базары

носы на солнце лупятся,

как живопись на фресках

Долой Рафаэля!Да здравствует Рубенс!Фонтаны форели,цветастая грубость!Здесь праздники в будни,арбы и арбузы.Торговки – как бубны,в браслетах и бусах.Индиго индеек.Вино и хурма.Ты нынче без денег?Пей задарма!Да здравствуют бабы,торговки салатом,под стать баобабамв четыре обхвата!Базары – пожары.Здесь огненно, молодопылают загаромне руки, а золото.В них отблески масели вин золотых.Да здравствует мастер,что выпишет их!1958

Горный родничок

Стучат каблучонкикак будто копытцадевчонка к колонкесбегает напитьсяи талия блещетувертливей змейкии юбочка плещеткак брызги из лейкихохочет девчонкаи голову мочитжурчащая челкас водою лопочетдве чудных речонкик кому кто приник?и кто тутдевчонка?и кто тут родник?1955

В горах

Здесь пишется, как дышится, —Взволнованно, распахнуто,Как небосводам пышетсяИ как звенится пахотам.Здесь кручи кружат головы,И жмурятся с обочины,Как боги полуголые,Дорожные рабочие!И девушки с черешнямиИ вишнями в охапке —Как греческие, грешныеБогини и вакханки.Носы на солнце лупятся,Как живопись на фресках.Здесь пишется – как любится,Взволнованно и дерзко!<1958>

Туля

Кругом тута и туя.А что такое – Туля?То ли турчанка —тонкая талия?То ли речонка —горная,талая?То ли свистулька?То ли козуля?Туля!Я ехал по Грузии,грушевой, вешней,среди водопадови белых черешней.Чинары, чонгури,цветущие персикио маленькой Тулесвистали мне песенки.Мы с ней не встречались.И всё, что успели,столкнулись – рассталисьна Руставели…Но свищут пичугив московском июле:«Туит —ту-ту —туля!Туля! Туля!»1958

Первый лед

Мерзнет девочка в автомате,прячет в зябкое пальтецо,всё в слезах и губной помадеперемазанное лицо.Дышит в худенькие ладошки.Пальцы – льдышки. В ушах – сережки.Ей обратно одной, однойвдоль по улочке ледяной.Первый лед. Это в первый раз.Первый лед телефонных фраз.Мерзлый след на щеках блестит —первый лед от людских обид.Поскользнешься, ведь в первый раз.Бьет по радио поздний час.Эх, раз,еще раз,еще много, много раз.

1956

«Лежат велосипеды…»

В. Бокову

Лежат велосипедыв лесу, в росе.В березовых просветахблестит шоссе.Попадали, припаликрылом к крылу,педалями – в педали,рулем – к рулю.Да разве их разбудишь —ну хоть убей! —оцепенелых чудищв витках цепей.Большие, изумленные,глядят с земли.Над ними – мгла зеленая,смола, шмели.В шумящем изобилииромашек, мятлежат. О них забыли.И спят, и спят.1957

Тайгой

Твои зубы смелыв них усмешка ножаи гудят как шмелизолотые глаза!мы бредем от избушкинам трава до ушейты пророчишь мне взбучкуот родных и друзейты отнюдь не монахиняхоть в округе – скитыбродят пчелы мохнатыенагибая цветыя не знаю – тайгия не знаю – семьизнаю только зрачкизнаю – зубы твоина ромашках росакак в буддийских пиалахкак она хорошав длинных мочках фиалокв каждой капельке-мочкеотражаясь мигаяты дрожишь как Дюймовочкатолько кверху ногамиты – живая водана губах на листкеты себя раздалавсю до капли – тайге.1958

Крылья

Дрыхнут боги в облаках —Лежебоки в гамаках!Что нам боги? Что нам птицы,Птичьи всякие традиции?!Крылья?!..Непонятно даже:Что в них видели века?Их всё ближе к фюзеляжуПрижимают облака.Нашим чудо-аппаратамЧужды пережитки крыльев,Люди новое открыли,Людям стало мало крыльев,ЛюдямДерзким и крылатым.<1958>

Земля

Мы любим босымиСтупать по земле,По мягкой, дымящейся, милой земле.А где? В Абиссинии?Или в Мессине?В Гаване? В пустыне?В рязанском селе?Мы – люди.Мы любим ступать по земле.В нас токи земли, как озноб, пробегают.Но, как изолятор, нас с ней разделяютАсфальты, булыжники, автомобили…Мы запах земли в городах позабыли.И вдруг улыбнемся – сквозь город, сквозь гнейсыЗеленое деревце брызнет, как гейзер!..Мне снится земля без оков, без окопов,Без копоти взрывов, в мечтах телескопов,В липах, в эвкалиптах, в радугах павлиньих,В сумасшедших лифтах,В ливнях алюминиевых!Мир морей и женщин, поездов навстречу —Фырчущий, фруктовый, чудо-человечий!..Где-нибудь на Марсе выйдет гость с Земли.Выйдет, улыбнется, вынет горсть земли —Горсточку горячей,Милой, чуть горчащей,Мчащейся вдалиМатери-Земли!<1958>

Из книги «40 лирических отступлений из поэмы „Треугольная груша“»

Стриптиз

В ревютанцовщица раздевается, дуря…Реву?..Или режут мне глаза прожектора?Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,как сдирают с апельсина кожуру.А в глазах тоска такая, как у птиц.Этот танец называется «стриптиз».Страшен танец. В баре лысины и свист,как пиявки, глазки пьяниц налились.Этот рыжий, как обляпанный желтком,пневматическим исходит молотком!Тот, как клоп, —апоплексичен и страшон.Апокалипсисом воет саксофон!Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!Марсианское сиянье на мостах,проклинаю,обожая и дивясь.Проливная пляшет женщина под джаз!..«Вы Америка?» – спрошу как идиот.Она сядет, сигаретку разомнет.«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!Закажите-ка мартини и абсент».1961

Лобная баллада

Их величеством поразвлечьсяпрет народ от Коломн и Клязьм.«Их любовница – контрразведчицаангло-шведско-немецко-греческая…»Казнь!Царь страшон: точно кляча, тощий,почерневший, как антрацит.По лицу проносятся очи,как буксующий мотоцикл.И когда голова с топорикаподкатилась к носкам ботфорт,он берет еенад толпою,точно репу с красной ботвой!Пальцы в щеки впились, как клещи,переносицею хрустя,кровь из горла на брюки хлещет.Он целует ее в уста.Только Красная площадь ахнет,тихим стоном оглушена:«А-а-анхен!..»Отвечает ему она:«Мальчик мой, государь великий,не судить мне твоей вины,но зачем твои руки липкиесолоны?баба явот и вся провинностьгосударства мои в устахя дрожу брусничной кровиночкойна державных твоих усахв дни строительства и пожарадо малюсенькой ли любви?ты целуешь меня Державатвои губы в моей кровиперегаром борщом горохомпахнет щедрый твой поцелуйкак ты любишь меня Эпохаобожаю тебяцаруй!..»Царь застыл – смурной, малохольный,царь взглянул с такой меланхолией,что присел заграничный гость,будто вбитый по шляпку гвоздь.1961

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2