Потому что (не) люблю…

– Марин, мы идём обедать? – позвала из комнаты Лиза, и я взяла себя в руки.

Но кусок в горло не лез. Лизка без умолку тарахтела, совершенно не замечая моего прибитого состояния. Впрочем, сама-то я что замечала в её возрасте, кроме собственных забот?

Бжикнул телефон, я сжала его в ладони. Наверное, если было бы возможно, я бы его просто придушила, чтобы не рвал душу… Но вместо этого всё-таки глянула на экран. Файловое сообщение со скрытого номера. Удалить не глядя, и дело с концом?

И что, неужели, я настолько боюсь этой лжи?

От первой же фотки зашумело в ушах – Данила с мальчиком на шее. Следом прилетела ещё фотка, и ещё, и ещё – целая серия, которую, судя по всему, снимали вот прямо сейчас.

Дрожащими непослушными пальцами увеличила очередной снимок… Дыхание перехватило – ни вдохнуть, ни выдохнуть, перед глазами поползла тёмная пелена. Недаром Данила так гордился своими «сильными генами» – этот мальчик, которому на вид было около трёх лет, так сильно походил на нашего Владюшку, как может быть похож только родной брат.

«Ну как тебе фотки? Теперь веришь?»

В горле встал ком, глаза наполнились слезами. Я бросила взгляд на сестру – она тоже сидела в телефоне и по-прежнему не замечала моего состояния.

– Лиз, я пойду прилягу…

Нужно было взять себя в руки. Продышаться и разобраться со всем этим досконально. А пока любые выводы преждевременны.

Пока возвращалась в номер, телефон периодически жужжал новыми сообщениями, и мне казалось – он жжёт руку. Больше всего хотелось швырнуть его об стену… Но было уже поздно. Я уже знала то, что знала и не собиралась оставлять это так. Если это всё провокация и наветы, то у них могла быть только одна цель – навредить Даниле, и он должен об этом узнать. А если нет…

Господи, как же это было больно! До удушья и ватных от бессильной паники коленей. Перед глазами стаяли фотографии – как приветики из прошлого, на которых Данила с нашим сыном… Только в роли нашего сына был сейчас другой мальчик, идеально подобранный дублёр, почти двойник.

Может, фотошоп?

Эта мысль вспыхнула в мозгу как озарение. Ну конечно! Господи, ну как я могла повестись на этот бред? Рвётся там, где тонко. Какая-то сволочь просто знает о нашей с Данилой проблеме и поэтому давит именно на это. О чём тут вообще думать, надо звонить мужу!

Но позвонить не успела, потому что погрязла в новых, наваленных доброжелателем фоточках. И ладно бы только фоточках – среди прочей грязи были и короткие видео. На них мой муж безо всякого фотошопа и фильтров возился с мальчуганом, который называл его папой. А мой муж называл его Владькой. Владькой! Это какой-то сюрр или особо изощрённая пытка. Этого просто не может быть!

Но это было, и я словно подсматривала за незамутнённым отцовским счастьем своего мужа в замочную скважину. Из узницы своей боли на волю, куда он, здоровый плодовитый мужик выйти сумел, а я, дефектная, нет.

К вечеру, когда провожала Лизу на вокзал, уже даже она заметила, что со мной что-то не то. Трудно было не заметить зарёванных красных глаз и рассеянного внимания. Но она списала это на свой отъезд и обещала звонить мне каждый день, и я держалась в её присутствии как только могла. Но когда поезд скрылся из виду – сломалась. Сидела на краю какой-то случайной лавки и рыдала навзрыд. Вокруг царила обычная вокзальная суета, ходили люди, встречались, прощались, проживали свои горести и радости, и я потерялась в этой толпе, растворилась в её безразличии и упрямой живучести. А потом зазвонил телефон, и это был Данила. Я смотрела на мигающую зелёную кнопку на экране и не могла найти в себе силы чтобы ответить. Что я ему скажу? Что скажет мне он? Я не знала, мне просто хотелось как в детстве – спрятаться и пусть всё решится как-нибудь само.

Данила перезвонил снова. И снова. И я решилась.

– Привет! Я на вокзале, Лизу провожала, не слышала звонка.

– А что у тебя с голосом? Такое ощущение, что ты плачешь?

– Ну… – слёзы катились по щекам, щекотали горячей горечью губы, – есть немного. Говорю же, Лизу провожала.

– Марин… У тебя там точно всё нормально?

Я закусила губу.

– Да. Всё нормально. А ты где сейчас?

– Работаю, где мне ещё?

– На заводе?

– Нет, в офис заехал. Сейчас уже домой поеду. Соскучился по тебе, просто жуть!

– Так приезжай! Если прямо сейчас выедешь, к утру уже у меня будешь.

Пауза… и он рассмеялся.

– Да я бы с удовольствием, ты же знаешь. Но пока не могу вырваться…

Потом он говорил что-то ещё, я что-то отвечала – на автомате, по привычке, а сама думала о другом.

Я ведь изучила те фотки вдоль и поперёк. Геометка указывала на Воронеж, дата – сегодня. При всём желании он не мог бы успеть вернуться оттуда, максимум – находился где-нибудь в пути. Но это не важно, ведь он в любом случае прямо сейчас врал мне. Что мешало ему сказать, что поехал по делам в Воронеж? Или мотается по области? Он ведь регулярно выезжает…

К горлу подступил ком – регулярно, каждый месяц именно в этих числах он уезжает с инспекцией по области… Но куда на самом деле?

– Ну давай, кис, не хандри там! Я к концу недели подъеду. Сейчас до санатория доберёшься обязательно перезвони мне, поняла?

– Конечно. Не переживай.

– Скажешь, тоже – не переживай! Я тут только о тебе и думаю! Целую, малыш! Соскучился жутко!

– И я…

А ещё на тех видео была женщина, которую мальчик называл мамой. Снято было откуда-то со стороны и из-под полы, явно скрытно, разглядеть её лица в подробностях мне не удавалось, но и этого было достаточно, чтобы понять – она примерно моя ровесница, может, чуть моложе. У неё было хорошее настроение, она смелась и подыгрывала забавам моего мужа и… его сына. Их сына. Владьки…

Не помню, как добралась до санатория. Раздирало противоречиями – от послать всё к чёрту, до немедля позвонить Даниле и потребовать объяснений. Закатить скандал, устроить побоище, разметать ошмётки нашей любви по окопам и… Но я не могла. Всё, что у меня было в этой жизни ценного – это Данила и его любовь. И я трусила лишиться этого. Не знала, как смогу без всего этого жить. Не умела.

Сидела на скамейке в парке и не понимала, что теперь.

– Я не помешаю? – раздался рядом голос.

Я глянула на мужчину в форме парковой обслуги, и, не ответив, отвернулась.

– Сегодня так звёздно, – присел он рядом. – Действительно не хочется заходить в дом. Я часто гуляю здесь ночью, хотя вообще-то приучен к режиму. В детстве у меня был очень строгий отец, нам с матерью приходилось слушаться его во всём, и режим – это ещё самое малое что…

– Идите к чёрту! – зло прорычала я. – Не ужели не видно, что вы здесь лишний?

– О… – подскочил он со скамейки. – Я прошу прощения! Я правда думал, что вам скучно. Вы же проводили подругу, вот я и подумал… Извините. – И поспешил прочь по аллейке, но вдруг остановился, сделал пару шагов обратно. – А ещё я хотел сказать, что вы очень красивая. Очень. Я заметил вас ещё в первый день, и… Простите, если помешал. Просто вам не идёт грустить. И я думал, что может…

И я просто поднялась и ушла сама.

К утру я уже знала, что буду делать дальше – собирать информацию, а там – по ситуации. Поэтому сразу после завтрака связалась с начальником юридического отдела «Птиц».

– Никита Сергеевич, дело высшей степени конфиденциальности. Мне нужен самый надёжный человек, который мог бы послужить кем-то вроде частного детектива. Для меня.

– Можете полностью рассчитывать на меня лично, Марина Андреевна.

Никита, мужчина под пятьдесят, до того, как осесть в кресло некоей юридической фирмы, работал и следователем УГРО, и прокурором, потом адвокатом и юрисконсультом и даже пытался наладить частную сыскную практику, но не потянул финансово. Я лично переманила его из той юридической конторы, где он занимался в основном арбитражем, дав руководящую должность в своём центре. А так, как клиенты наши по большей части люди «проблемные», то юр отделу, включающему в себя и службу собственной безопасности, частенько приходилось заниматься негласным сбором информации разного рода. Работа, можно сказать, творческая, и Никита не раз признавался, что наконец-то нашёл свою золотую середину.  И когда он, узнав суть дела, не дрогнул ни от щекотливости ситуации, ни от того, что копать придётся под самого Магницкого, формального хозяина «Птиц», то и я убедилась, что не зря доверяла ему на все сто.

Он получил от меня адрес в Воронеже и фото-видео материалы и уже через час выехал на место.

Следующие два дня растянулись для меня в бесконечную резину тягомотного ожидания. Глупая надежда на чудо сменялась острым отчаянием, потом снова надеждой и снова полной деморализацией. Я запрещала себе думать о том, что муж сейчас, возможно, всё ещё в Воронеже… но всё равно думала. Отчаянно злилась и в то же время тосковала по нему, но, когда он звонил, впадала в коматоз, и не знала, как и о чём с ним говорить. Отписывалась СМСками о том, что прямо сейчас не могу ответить, потому что на процедурах, хотя сама, честно сказать, безбожно их прогуливала, с утра до вечера либо бессильно валяясь в кровати, либо отсиживаясь на скамейке в дальнем уголке санаторного парка.

Не хотелось никого ни видеть, ни общаться. Но едва выходила в парк, как рядом неизменно оказывался этот садовник, или кто он там, который подошёл ко мне в тот раз ночью. И, как ни странно, его присутствие помогало отвлечься. Ему было лет двадцать пять, аристократичная внешность, довольно длинные, почти по плечи, гладко зачёсанные назад волосы. Аккуратный, деликатный иностранец с хорошим русским и забавным мягким акцентом. На разнорабочего из обслуги походил с огромной натяжкой, но тем не менее, работал именно помощником садового дворника. Я ему нравилась как женщина, это было заметно по его взглядам и желанию быть рядом. И это было и смешно, и горько, учитывая нашу разницу в возрасте и, особенно, мою личную ситуацию с мужем.

А через два дня Никита Сергеевич предоставил первые отчёты: Данилу в Воронеже действительно застал, хотя в тот же вечер он уже уехал. Мальчик по указанному адресу тоже имеется, и действительно называет моего мужа папой. А тот его – сыном…

– Мать ребёнка, Александра Морозова, восемьдесят седьмого года рождения…

– Погодите! – едва ли не простонала я. Не хотела знать кто она и насколько моложе, как и то, где они с моим мужем познакомились, и по какому сценарию развивался их роман. Это было выше моих сил! Мне бы просто не разреветься раньше времени. Не выдать свои истинные чувства. У меня ведь сейчас окончательно рухнуло вообще всё, на что ещё можно было хоть как-то опереться, и узнавать на этом фоне о преимуществах соперницы – это чистое безумие либо мазохизм. – Я не хочу ничего про неё знать. Узнайте про ребёнка и хватит.

– Что именно вас интересует?

– Дата рождения. Это возможно выяснить?

– Думаю да. Дайте мне пару дней.

Справился раньше. А потом, узнав, я целые сутки просто сдыхала. Всё оказалось так… сложно. Лучше бы Данила просто предал меня, да и дело с концом! Может, тогда я смогла бы просто разозлиться и возненавидеть его, и это дало бы мне сил поставить точку. Но получалось, что ненавидеть не за что. Как и злиться. Мне вообще оставалось только выть от боли и отчаяния, и кусать локти – у моего мужа была вторая семья, но я не могла его в этом винить… Потому что сама была в этом виновата.

Это ведь я методично, день за днём убивала нас. Тогда мне было всё равно чем всё это закончится – после гибели Владюшки я не могла жить сама и не давала жить Даниле. Я не видела ни просвета, ни смысла, и поэтому уничтожала себя во всех и всех в себе. С маниакальным упорством вызывала ненависть и отторжение к себе, одновременно пропитываясь этой ненавистью ко всем, кто рядом. А рядом неизменно был Данила.

Алкоголь – скандалы, скандалы – алкоголь. Загулы по клубам. Сомнительные компании. Я иногда даже не помнила, как оказалась дома, просто знала, что меня в очередной раз нашёл чёрте где и вытащил непонятно из какой дыры муж. Наутро было стыдно и вместе с этим непрестанно больно от зияющей на месте сына пустоты в душе, и я снова, словно больная бешенством сука, заглушала этот стыд и боль непрестанными, жестокими нападками на мужа.

Я видела его боль и горе. Знала, что он держится из последних сил, но… Добивала. Зачем? Я не знала. Я просто была конченой эгоистичной тварью, озабоченной лишь своей болью, потому что лучшего отца, чем Данила представить просто невозможно. Он был волком и львом в одном лице. Он таскал Владьку в зубах, защищал, воспитывал и любил, вкладывал в него душу и каждую свободную минуту жизни. Сколько раз я благодарила Бога за то, что он послал нам именно сына, потому что с его рождением и Данила превратился из вездесущего проныру-ворона в ширококрылого, матёрого орла, и эта сталь характера вливалась в сына, как материнское молоко. Отцовское молоко – можно так сказать?

Как можно было обвинять Данилу в гибели его же смысла жизни?

А я обвиняла. И исподволь всё ждала – когда же он бросит мне в лицо ответное обвинение? Но он не бросал. То замыкался, то орал, то пил, то неделями не появлялся дома – но никогда не бил по больному. И меня это злило ещё сильнее, потому что я чувствовала всю мерзость прущей из меня тьмы, но не могла остановиться. По-хорошему – мне бы тогда в дурке отлежаться, но Данила терпел. И я снова и снова просыпалась дома, в своей постели, не помня, как в ней очутилась.

И когда он не выдержал и бросил в лицо то самое больное, что жгло меня больше всего – тот давний аборт, возможную причину моей низкой фертильности, я поняла – вот оно, дно. И стало вдруг так спокойно! Я словно добилась своего – убила нас. Остались только чужие, не помнящие друг друга тени, непонятно зачем живущие вместе. И я действительно собралась уйти…

А ушёл он. Даже в этом он оказался сильнее. И когда его машина рванула со двора, и в ночи повисла тишина… я испугалась. Как тяжело больной на мгновенье приходит в себя перед смертью, так и я поняла, наконец, ЧТО натворила. Вся эта грязь и яд, которым я так щедро травила всё, что попадалось под руку, были лишь шипами, уродливыми наростами на незаживающей ране души. Это был крик, вой о помощи… И Данила его слышал. Всё это время – слышал. А теперь вот всё. Нет Владюшки, нет Данилы. Ничего. Тогда зачем здесь я?

…А когда очнулась в больнице и первое что увидела – его…

Господи, разве я это заслужила? Чем? За что?

Но Данила был рядом и смотрел на меня с такой неподдельной любовью, что я вдруг поняла, зачем мне жить дальше: чтобы всем бедам назло дать ему то, что он заслуживал как никто другой – ребёнка. Если Данила смог выдержать меня и созданный мною Ад, то я смогу выдержать всё остальное.

Это не было просто, я даже проходила терапию у психиатра. А ещё мы с Данилой работали с кризисными психологами. Играли в игры, на первый взгляд лишённые смысла, рисовали картинки, писали друг другу записки на совершенно неожиданные темы. Часами выговаривались, преодолевали внутренние барьеры, сопротивление и гордыню… А потом настал момент, когда мы должны были обнулиться. Это было наше решение, на нас никто не давил, и мы могли отказаться от этой практики, но сообща решили, что хотим идти до конца. А скорее – до нашего нового начала.

Это оказалось больно для нас обоих. В первое мгновение мы оба словно отшатнулись друг от друга, долгие пару дней переживая и проживая услышанное порознь… но ради друг друга. Я невольно рисовала в голове картины того, как Данила – МОЙ Данила – обнимает и целует другую… Меня корёжило и ломало, но я знала, что привела к этому сама. Добивалась этого, провоцировала его на это. И вот, за что боролась – на то и напоролась.

И от этого понимания я наконец-то взрослела. И боль, как бы ни было это странно, сменялась вдруг благодарностью – за его долготерпение и за то, что измена была лишь одна. Просто удивительно! Ведь я-то, если честно, была уверена, что давно довела его до ручки и все эти его ночёвки в городе – неспроста.

И одному только Богу известно, что в этот момент переживал Данила, ведь мой ответ ему был, несмотря на видимую невинность, гораздо страшнее – я просто не помнила был ли у меня кто-то другой. Я. Просто. Не помнила.

Если бы мы с ним расстались после этой практики – это было бы даже правильно. Мне было бы больно, но я готова была его отпустить. И понять, если бы он меня не простил и не принял. Но он и принял, и простил. Мы поклялись друг другу в верности и, спустя ещё три месяца обвенчались.

В это же время у меня появилась нестерпимая потребность сделать что-то большое и нужное для других – так родились «Птицы» И пока они проклёвывались из вороха идей, из бюрократических и хозяйственных забот, из творческих порывов и первых результатов – заново рождалась и я. И мы с Данилой снова были рядом, на зависть всем бедам рука в руке и душа в душу… И только злобный червь очередных неудачных попыток родить точил меня гораздо сильнее, чем раньше. Думаю, что и Данилу тоже. Уверена, что его увлечение экстримом – это как раз отсюда. Такие мужчины как он, обязательно должны продолжаться в детях! А я не могла дать ему этого. Я не могла. Ведь я лишь красивое снаружи, но червивое изнутри яблоко, с которого ни семян, ни долгой лёжки, а он…

Его сына звали Владиславом, и по дате рождения выходило, что он был зачат именно в тот раз, в котором уже признался мне Данила. А может и чуть раньше – и тогда он рассказал мне не всё, но это был наш личный Адский год, который обнулял вообще всё. А мог и чуть позже… Но я в это не верила. Тогда мы были неразлучны и кристально прозрачны друг для друга.

Да и что это вообще меняет? У Данилы есть сын, которого он действительно заслуживает. Которого он наверняка очень любит и страдает от того, что не может быть с ним рядом постоянно. Из-за меня.

Ответственный и сострадательный, каждый раз перед сном целующий мои шрамы на запястьях – разве он может меня бросить? Это ведь будет «не по-мужски», разе нет? Что он каждый раз говорит этой своей Саше – рассказывает истории о том, что вот-вот разведётся, просто жена больная и сейчас ну никак нельзя оставить её одну?

Это было похоже на дешёвую мелодраму, но она происходила со мной. И у каждой такой истории обязательно бывает финал – либо мужик ломается и остаётся с убогой нелюбимой женой, и всю оставшуюся жизнь тихо ненавидит её за это, либо он вырывается на свободу, находя в себе силы на правду.

Я не хотела видеть Данилу поломанным, вот какая штука. Я хотела бы видеть его счастливым и цельным – рядом с собой и нашими детьми, конечно. Но раз это невозможно… его нужно отпустить. Подтолкнуть. Дать ему это «право» – идти дальше и быть счастливым.

«Иногда отпустить – это и есть любовь» – я вычитала это совсем недавно в одном любовном романе, где герои прошли через Ад, но всё же нашли своё счастье[1]. Я любила Данилу больше жизни, поэтому тоже должна была отпустить.

Но как потом жить самой?!

Однако, не сказать бы, чтобы я была святой великомученицей. Иногда накатывало вдруг и острое желание отомстить. «А чем я хуже?» – думала я тогда и рисовала в уме картины: у Данилы своя тайная жизнь, у меня своя. У него женщина и ребёнок, у меня – любовники меняются, как перчатки. Месть, достойная всё той же дешёвой мелодрамы, потому что в период нашего обнуления была ещё одна практика, в которой мы признавались в самых больших страхах, связанных друг с другом. Я исписала тогда целый лист, хотя всё крутилось вокруг «Боюсь, что не смогу родить, и ты уйдёшь к той, которая сможет». Он написал проще: «Боюсь тебя потерять» – и по сути, это было одно и то же, но разными словами. Одна на двоих боль, от которой мы должны были беречь друг друга… Но мы, как говорится, лишь накаркали. Мой страх воплотился в жизнь, и часики уже тикают обратный отсчёт. Так честно ли, что я тяну эту лямку одна?

В такие моменты я даже совершенно иначе поглядывала на этого иностранного садовника Густава. Он, такой молодой и совершенно не привлекающий меня, был идеальной жертвой для того, чтобы начать жить как захочется. Однако это, как ни странно, оказалось не так просто.

Когда к своим почти сорока годам ты знаешь лишь одного мужчину, и он тебя не просто устраивает, но идеально тебе подходит – все остальные становятся лишь особями по половому признаку «М» И, находясь в твёрдом уме и трезвой памяти, невозможно уже даже просто представить рядом с собой кого-то другого – это вызывает брезгливое отвращение.

Была у меня когда-то подружка, которая признавалась по секрету, что сходит с ума от мысли, что кроме члена мужа не увидит и не попробует больше никакой другой. Мол, скукотища! А жизнь одна, и она коротка, так какой смысл отказывать себе в разнообразии?

А я слушала её и думала – действительно, жизнь так коротка! Сколько нам с Данилой осталось быть вместе? Ещё двадцать, тридцать, а в самом лучшем случае – лет сорок? Кто из нас уйдёт первым, а кто останется осиротевшим хранителем памяти? И как это вообще будет возможно пережить? И какой смысл размениваться сейчас на других, вместо того чтобы наслаждаться одним единственным, тем самым, который и есть твоя жизнь?

Эта моя моногамия, подхлёстнутая глубоко загнанным чувством вины, настолько обострилась после «обнуления», что иногда походила на паранойю, и даже теперь, когда я пыталась сознательно дать себе добро на измену, у меня ничего не получалось.

Если только зажмуриться и зажать нос, как перед приёмом горького лекарства? Но какой тогда в этом смысл? Ведь это всё равно будет через не могу, а вовсе не «жить, как захочется»

И уже через пять-десять минут глупых заигрываний с Густавом меня бросало в другую крайность – я снова закрывалась в раковине боли, понимая, что как бы я сейчас ни рвала и ни метала, а исход один – не оказалось у нас с Данилой ни сорока, ни двадцати, ни десяти лет вместе. Мы даже до пяти не дотянули.

Тогда мне хотелось просто набрать его номер и сказать, что-нибудь красивое, вроде «Отпускаю, будь счастлив!» Но я понимала, что за этим стоит лишь острая жажда услышать в ответ, что всё не так, и я всё не так поняла, и вообще никто кроме меня ему не нужен… О если бы это было так!

Однако в жизни Данилы был и сын, и тайные регулярные поездки к другой семье, и моя собственная дефектность. И вместо таких желанных слов о том, что никто кроме меня, я боялась услышать в голосе мужа банальную радость свободы. Раскрыть сейчас его тайну – равносильно тому, что поставить перед выбором «Или я, или они» Какова вероятность, что он выберет меня? Нулевая. Ему нужен ребёнок, это же очевидно, а я лишь держу его рядом с собой жалостью и чувством долга. Нет, я не могла открыть эту правду. Я, несмотря ни на что, не готова была отдать его другой семье.

Я была похожа на собаку на сене – ни себе, ни людям, и понимала это, терзалась этим и винилась, но была ли сила, способная отодрать меня от этого сена?

Хотелось закопать голову в песок и подождать, пока всё само как-нибудь рассосётся… Но вместо этого я снова строила Густаву глазки, а потом снова падала в бездну отчаяния. Снова и снова. Нескончаемый десятибалльный шторм.

Так меня кидало почти до конца недели. За это время мы с Густавом сдружились, я даже рассказала ему о своей беде, и в какой-то момент совершенной чужой человек превратился в мою жилетку для слёз, в то время как я по-прежнему не знала о нём ничего, кроме имени.

За пару дней до приезда в санаторий Данилы у меня случилась истерика, свидетелем которой стал всё тот же бедняга Густав.

– Я не смогу, я не выдержу этого… – рыдала я. – Всё закончится тем, что я наложу на себя руки… – Задрала рукав, демонстрируя шрамы. – Видишь? Мы с ним уже расставались… Это болезнь! Я просто болею им, и не представляю, что с этим делать!

Он замер на мгновенье, глядя на мои шрамы круглыми от ужаса глазами, и вдруг схватил меня за руку и припал к запястью губами. Это мигом отрезвило меня. Я отшатнулась, вскочила со скамьи, выдирая из его рук свою, но он вскочил следом, вцепился в мои плечи:

– Послушай, я хочу тебе помочь! Я могу, клянусь, но ты должна захотеть этого сама! – Его иностранный выговор смягчал слова и странным образом действовал успокаивающе. Глаза цвета некрепкого чая оказались вдруг так близко… Я от чего-то обмерла, вглядываясь в них, проваливаясь. – Доверься мне, просто попробуй. Я не наврежу. Обещаю!

– Я не понимаю тебя…

Он увлёк меня обратно к скамье, усадил.

– Просто послушай, и не спеши с выводами! Но прежде, чем я расскажу тебе о себе, пообещай, что это останется между нами. Обещай! Пожалуйста.

– Ты что, убил кого-то? – глупо пошутила я.

– Нет! Нет, ну что ты такое говоришь! Я не сделал ничего противозаконного, но вынужден скрываться. Два года назад я бежал из Британии, долгое время отсиживался в Йемене, потом перебрался в Прибалтику, но и оттуда мне пришлось бежать. И вот я здесь и больше всего боюсь себя выдать, потому что не знаю, куда бежать дальше. Россия большая, я надеялся затеряться в ней навсегда, и для этого мне нужно сидеть тихо… Но я встретил тебя, и…