Чего мужчины не знают

Вики Баум

Чего мужчины не знают

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

1. Вторник. Он

В середине танца Франк взглянул на свои ручные часы.

– Еще двадцать минуть, – сказал он.

Он почувствовал, как ее легкое тело вдруг отяжелело у него на руке, только на секунду, потом сразу снова стало легким.

– Правда? – сказала она помолчав. – Он с улыбкой посмотрел на нее. Она была гораздо ниже его. Женщины всегда были ниже его с того дня, как он перерос свою мать. Волосы Эвелины плыли в воздухе ниже его губ. У нее были белокурые волосы, пепельно-белокурые, с тем матовым блеском, что напоминал жесть, естественно, а не искусственно блестящие. В ней не было ничего искусственного. Она была не очень хорошо одета, не очень хорошо подгримирована. Она держала голову опустив ее вниз и танцевала серьезно, стараясь точно следовать каждому его движению и повторять его.

Она что-то сказала, но он не разобрал ее слов, так как именно в этот момент маленький оркестр сильно увлекся саксофоном. Она повторила свои слова.

– Еще двадцать минут, а потом вы уедете, и я никогда больше не увижу вас.

«Как сентиментальны эти немки», – подумал Франк. Но он был влюблен в Эвелину, а потому ничего не имел против того, чтобы она была сентиментальна. Но на это нечего было ответить. Он плотнее прижал ее к себе. Маленький кусочек кожи, который он ощущал под ладонью своей правой руки, обнимавшей ее спину над вырезом низко декольтированного на спине платья, был прохладен. Ее правая рука, которую он держал в своей левой, была горяча. Была жаркая ночь. Маленькая танцевальная зала – поверхностно элегантная, белая с золотом была слишком нагрета. Был один из тех неожиданных, капризных майских вечеров, когда стоит совершенно летняя жара, но еще цветут яблони.

Когда Франк прижал ее к себе, она подняла голову и взглянула на него. Он был заново очарован мечтательной беспомощностью ее лица.

– Дорогая, – сказал он. – Дорогая!

– Дорогая! – шепнула она.

Он не говорил по-немецки, но она говорила по-английски. Она говорила на очень правильном английском языке, которому, весьма возможно, научилась в каком-нибудь пансионе. Неожиданно Франка охватило яростное недовольство самим собой. «Я скомкал все дело – с досадой подумал он. Я был слишком медлителен, слишком осторожен, слишком… я не знаю, что». Он старался отыскать слово, чтобы определить странную осторожность, с которой он подходил к Эвелине, и не мог найти его. Это могло быть чем-то и было ничем. Прошло, и его не стало. Из двадцати минут прошло уже пять. Несколько поцелуев в такси. Слезы, блеснувшие на глазах Эвелины. Да, настоящие слезы. А в десять сорок пять уходил поезд в Париж. Очень хорошо, может быть это было лучше для нее.

– Вы как один из пакетиков, на которых написано «Осторожно хрупкое» сверху, снизу и со всех сторон, – сказал он наконец, закончив свои размышления. Танец закончился, и Эвелина на минуту еще застыла у него в объятиях, прежде чем высвободилась из них. Он смахнул легкий след пудры с отворота своего смокинга. Это был маленький, автоматический жест. Танцевало около двадцати пар слишком много для размеров комнаты, Франку действовало на нервы присутствие других людей. Взяв Эвелину под локоть, он вывел ее из комнаты на террасу.

Снаружи в воздухе чувствовался запах маленького озера, около которого стоял клуб, наполовину сладкий, наполовину горьковатый запах тростников, в стоячей воде.

– Совсем как в Южной Каролине, – сказал он, когда они подошли к балюстраде.

– Что? – удивленно спросила она.

– Ничего… просто запах. Вы любите охотиться на диких уток?

– Нет, – ответила она улыбаясь. Ее рот остался приоткрытым в изумлении. На террасе тоже были люди и лампочки под яркими абажурами. Женщины обмахивались салфеточками.

– Хэлло, Франк! – окликнул тощий молодой человек, один из американских теннисистов, участвовавших в берлинском турнире.

– Хэлло, Джордж! – сказал Франк.

– Ты действительно уезжаешь сегодня ночью в Париж?

– Да, к несчастью. Более чем пора.

– Не можешь ли ты приехать на следующей неделе в Антиб? Там будут Паскали и Сутерленды тоже. Тогда мы все могли бы отправиться на «Иль де Франс».

– Когда?

– О, семнадцатого из Шербурга.

– Слишком поздно. Я должен ехать на «Берентарии» в эту субботу.

– Фу, как неприятно. Будешь ты в июне в Нью-Йорке?… Постарайся приехать в Вестпорт. Всего лучшего.

– Тебе того же самого, – сказал Франк и подтолкнул Эвелин, направляя ее дальше. Она стояла с улыбкой на лице и в тоже время выглядела так, как будто каждую минуту могла упасть в обморок. Франк торопливо взглянул на часы.

– Сколько еще осталось? – спросила Эвелина.

Он не ответил. Вместо ответа он взял ее под руку и улыбнулся.

– Не взглянем ли мы еще раз на нашу теннисную площадку? – спросил он. Она подобрала платье, чтобы спуститься по ступенькам, и послушно последовала за ним. Лежавшие внизу теннисные площадки белели в свете прожекторов, но теперь никто не играл на них. «Наша теннисная площадка» – это была та площадка, на которой Франк познакомился с Эвелиной восемь дней тому назад.

Неделю тому назад Джордж затащил его в клуб, пообещав, что у берлинских девушек гораздо лучшие фигуры, чем обычно предполагают, и что они лучше говорят по-английски, чем девушки Нью-Йорка. Его слова оправдались – до известной степени. Лучшая теннисистка клуба была красивой женщиной, так и излучавшей здоровье и хорошее настроение. Она с первого взгляда пришлась по душе Франку, и он также с первого взгляда пришелся ей по душе, после чего они рассмеялись, как два заговорщика. Затем его познакомили с другой женщиной, у которой был глубокий грудной голос и прекрасные загорелые голые ноги, как будто обтянутые коричневым шелком. Ее звали Марианной. У обеих в игре был совершенно убийственный удар. Франк не любил играть с людьми, которые играли лучше него – это портило его настроение. Марианна одолжила ему одну из своих ракеток, показавшуюся ему слишком легкой, и устроила ему сингл со своей приятельницей Эвелиной.

Игра Эвелины была очень неровна. Она извинилась, сказав, что взволнована.

– Что вас взволновало? – спросил он, подавая ей очень легкий мяч, но не получил ответа. Он старался поддаваться, чтобы она выиграла, но она заметила это и не отбила мяча. Он увидел ее лицо только после игры, когда она сняла пикейный козырек, защищавший ее глаза. Оно показалось ему необычайно выразительным, и минуту он продолжал рассматривать его в молчании. Ему внезапно пришло в голову, что лица большинства женщин, которых он знал, были сделаны из фарфора, и что лицо Эвелины было из какого-то другого, гораздо более живого вещества.

И так все началось с любопытства, как всегда начинаются авантюры мужчин, – с вопросов: «Что представляет собой эта женщина? Какова она, когда ее целуют, когда она сдается?» У Эвелины были губы очень красивой формы, не накрашенные, бледно-кораллового цвета.

– Если кто-нибудь воспользуется случаем и поцелует вас, он не выпачкается по уши красной краской, – сказал Франк.

Эвелина взглянула на него так, как будто бы не понимала по-английски.

У нее были длинные, очень длинные ресницы того-же тускло-серебристого тона, что и волосы. Эти светлые ресницы придавали ее лицу сонное выражение. Когда Франк поцеловал ее в первый раз, он был ошеломлен горячностью ее ответа. Он был ошеломлен страстью, смешанной с какой-то странной невинностью и даже неуклюжестью. Казалось, что ее плотно сжатый, бледный, трепещущий рот не понимал, чего от него хотят. Он не открывался, не покорялся. Она сама также не покорялась. Сомкнутые глаза, сомкнутые губы, сжатые кулаки, спазматическая, молчаливая дрожь – во всем этом было что-то новое. И Франк решил влюбиться. Это случилось пять дней тому назад, в такси. Потом был маленький послеобеденный прием у Марианны, где-то за городом, где у нее был удивительно маленький и весело выглядевший домик. Красные двери, синие оконные рамы, алюминиевая мебель, слабые, чуть-чуть тепловатые коктейли и Эвелина в голубом полотняном платье, которое проявляло стремление соскальзывать с ее плеч. Франк ответил на это приглашением на коктейль в «Адлон». На устроенной им «коктейль-пати» впервые появился муж Эвелины. Он сразу же понравился Франку. Это был мужчина лет тридцати пяти. У него была худощавая эластичная фигура и дружелюбные, хотя и немного рассеянные, глубоко посаженные глаза. С первого взгляда было ясно, что Дросте – джентльмен, но так как он не говорил по-английски, Франк не далеко ушел с ним. Присутствие симпатичного и очаровательного мужа Эвелины не позволяло Франку оказывать ей больше внимания, чем другим присутствовавшим дамам. На следующее утро около девяти часов она позвонила ему, чтобы спросить, не сердится ли он на нее.

– Сержусь? Что вы хотите сказать? – ответил он, рассмеявшись в удивлении.

Она не отвечая повесила трубку. А теперь был последний вечер, у него было еще двенадцать минут времени три уже прошло, и они стояли на теннисной площадке в резком свете прожекторов, около которых вились, стукаясь о стекло мохнатыми головками, ночные бабочки.

– Надеюсь, вы хорошо доедете, – вежливо сказала Эвелина.

– Уверен, что да. Я напишу вам из Парижа. – Он знал что женщины обожают получать письма.

– Нет, пожалуйста, не пишите.

– Не писать? Почему нет?

– Потому что я хочу покоя. – сказала Эвелина.

Это звучало не очень вежливо, но может быть она неправильно выразилась. Ей не всегда легко было объясниться по-английски. Она в ожидании посмотрела на него.

– Что, все американцы такие, как вы? – спросила она.

– В каком смысле?

– Такие прекрасные.

Она сказала, прекрасные вместо, красивые и это рассмешило его.

– Нет, само собой я – совершенство красоты на всю Америку, ответил он очень серьезным тоном и тут же расхохотался. – Но во всяком случае у вашего мужа очень хорошая внешность, вежливо прибавил он.

– Да, – ответила Эвелина.

Они в молчании вышли из света прожекторов и пошли к озеру по усыпанным гравием дорожкам, лежавшим между тщательно подстриженными лужайками. У берега квакали лягушки. Тут было совсем темно, видна была лишь дорожка, которая вела дальше, на луга. В домах на противоположном берегу озера светились огОнки. На лежавшем под ними озере раздавались какие-то собственные звуки: плеск весел, подавленный смех, журчанье воды.

– Они плавают в темноте, сказала Эвелина.

Он внезапно заметил, что она дрожит, до тех пор он не обращал на это внимания.

– Вам холодно?

– Нет.

Теперь они были под ивами, на самом берегу. Он протянул руки в темноту и молча обнял ее. Он снова был поражен пылкостью ее ответа. Американки и даже француженки были совсем другими. У него чуть-чуть закружилась голова, когда ее рот наконец открылся под его губами. Он выпустил ее и оглянулся, – он не любил целоваться стоя. Теперь его глаза уже привыкли к окружающей темноте, и он мог разглядеть очертания маленькой купальни он, чувствовал запах свежей краски, дегтя, воды. Он потянул Эвелину в сторону купальни и ощупью нашарил задвижку. Она открылась, ржаво щелкнув. Внутри было душно и совершенно темно. Франк подвел Эвелину к узкой скамье. Он целовал ее как одержимый и сам удивлялся себе, чувствуя биение собственного сердца. Рука Эвелины скользнула под его смокинг и легла на колотившееся сердце. «Совсем, как Лидия», – подумал он в полузабытьи… Лидия, девушка с оливковой кожей и черными вьющимися волосами, горничная в доме его деда в Новом Орлеане, была его первым приключением. Ни в одном из своих многочисленных любовных похождений он не мог найти примитивного очарования первого, полного сознания вины, запретного объятия. Страстная наивность Эвелины напомнила ему сейчас об этом. Он сделал неловкое движение, и рука Эвелины исчезла с его бешено бьющегося сердца.

– Теперь вы должны идти, – сказала Эвелина, находившаяся на расстоянии, где-то в темноте.

– Невозможно – как я могу уйти теперь от вас, – ответил он еле дыша.

Он подождал, но Эвелина молчала и не возвращалась к нему. Теперь он услышал, как ровно капала где-то вода. «Может быть здесь, на стене висят мокрые купальные костюмы», – подумал он вполне разумно. Эвелина шарила по стене, ища задвижку.

– Послушайте! – сказал он задыхаясь, поезжайте со мной в Париж. Хотите? Пожалуйста… вы должны.

– Но это совершенно невозможно.

– Почему? Париж так близко. Вы можете вернуться на аэроплане…

Эвелина открыла дверь. Бледное мерцание весеннего неба наполнило прорез двери. Лицо Эвелины было как бледное пятно в темноте.

– Leb’ wohl – сказала она по-немецки.

Он пригладил волосы и механически смахнул пудру с лацкана. Буря, поднявшаяся в его крови, утихала глубокими, медленными толчками, она отливала у него от сердца. Он поглядел на светящийся циферблат своих ручных часов. Вытащив сигаретку, он закурил ее и, при свете спички, яснее разглядел время.

– О, Господи, – пробормотал он и последовал за Эвелиной.

– Идите вперед, – сказала она, закрывая за ним дверь.

Он погладил ее по голове. Его охватила жалость к ней. У нее был такой трогательный вид в ее беленьком платьице, и она так улыбалась. Он хотел было снова обнять ее, но она высвободилась и подтолкнула его вперед по узкой дорожке. Перед ними был клуб, снова раздавалась танцевальная музыка. Теперь в маленькой зале, которую они пересекли, танцевало лишь несколько пар. Франк кивком головы попрощался с несколькими людьми, с которыми познакомился за это время. Он попытался взглянуть на себя в одно из стенных зеркал, мимо которых они проходили. Он не был совершенно уверен, не растрепаны ли его волосы. Эвелина выглядела спокойно и сонно, ничто не выдавало маленькую сцену, только что разыгравшуюся в купальне. Франк впервые заметил, что у нее есть несколько веснушек. Она была бледнее обычного. Ее рот казался больше и глаза темнее.

– Мистер Данел хочет попрощаться с тобой, – сказала она, остановившись за стулом своего мужа в карточной комнате.

Дросте сразу положил карты и вежливо встал, стараясь подыскать правильное английское выражение, чтобы попрощаться.

– Auf Wиedersehen, – сказал Франк, пустив в ход два из пяти немецких слов, которые он знал, и пожал Дросте руку.

Один из четверых игроков в бридж, казалось, был раздосадован помехой. Это был старый джентльмен с остренькой белой бородкой. Франк посочувствовал ему.

– Кто отвезет Данеля на вокзал? – осведомилась Марианна, стоявшая в углу со стаканом оранжада.

– Я возьму такси и доеду до Шарлоттенбурга.

– Глупости. Я довезу вас, – сказала Марианна.

– Но, между прочим, времени терять нельзя.

– Тогда живей. Пронто, пронто! Бежим! Поедешь с нами, детка?

– Не знаю, – прошептала Эвелина и пристально посмотрела на мужа.

Ее рука лежала на спинке его стула, а он весь погрузился в разглядывание своих карт.

– Ландсгерихтсрат не возражает. Идем, Данел. Мы едем.

Автомобиль Марианны, сердитый, фыркающий маленький зверек, стоял на усыпанной гравием аллее около клуба. Они втиснулись в него, Франк между обеими женщинами. У Марианны были острые, резкие духи. Франк осторожно вдохнул их.

– Детка выглядит совсем усталой, – сказала Марианна глубоким, решительным голосом.

Автомобиль катился уже дребезжа мимо фонарей Грюневальда.

– Вы утомили Эвелину. Ей вреден американский темп.

– Глупости, Марианна, – отозвалась Эвелина из своего угла.

– Может быть она утаила от вас, что с ней нужно обращаться осторожно. Ей трудно далось рождение младенца. С тех пор она все еще не совсем оправилась и у ландсгерихтерата есть основание беспокоиться.

– У вас есть ребенок? – с удивлением спросил Франк.

Эвелина только кивнула в ответ, и Марианна ответила за нее.

– Двое. Двое диких, всеразрушающих буяна, которых я просто обожаю. Она завернула за угол.

– Я обращался с фрау Дросте с величайшей осторожностью, не так ли, – сказал Франк.

Его рука была протянута за спиной Эвелины, чтобы в маленьком автомобильчике было больше места. Его мысли перескочили с детей Эвелины, на ее мужа.

– Каким это удивительным титулом вы величаете господина Дросте, спросил он.

– Ландсгерихтерат, сэр. В этой стране это означает род верховного судьи. Дросте один из самых молодых среди них. Он восходящее светило, и перед ним блестящая карьера.

Франк не нашелся, что ответить на это. Рyкa Эвелины украдкой приблизилась к нему и легла в его руку.

– Какая жалость, что вы должны были уехать так скоро, – сказала Марианна. Что заставляет вас так торопиться в Париж?

– О, обычная вещь дела.

– Что за дела, разрешите спросить? Может быть вы один из тех знаменитых магнатов индустрии, о которых читаешь такие удивительные истории в газетах? – спросила Марианна.

Франк не мог удержаться от смеха.

– Далеко от этого. Я торгую апельсинами. Но я не люблю говорить с дамами о делах.

И он тихонько пожал руку Эвелине.

– Дела единственное, что интересно в мужчинах, – заявила Марианна.

Она сама была архитектором и с головой ушла в свою профессию. Она остановила автомобиль так неожиданно, что Франк чуть не свалился с сиденья. Эвелина выпустила его руку. Она не вымолвила ни одного слова. Он быстро взглянул на часы на маленьком здании вокзала – у него еще было шесть минут. Эвелина выкарабкалась из автомобиля, Франк последовал за ней. Полицейский знаком велел им проезжать и сзади загудело такси. Марианна втащила Эвелину обратно в автомобиль. Если я не отъеду, сию минуту начнется скандал.

– Прощайте, Данел. Веселитесь в Париже и всяческого успеха в делах! – крикнула Марианна. – Мы не можем проводить вас до вагона. В наших вечерних туалетах мы вызвали бы сенсацию. Закрой дверцу, Эвелина.

Дверца все еще была открыта. Франк протянул руку в автомобиль. Шофер такси начал ругаться и в дело вмешался человек, у которого был вид чиновника. Последнее впечатление Франка от Эвелины было, что у нее холодная как лед рука, не ответившая на его пожатие. Маленький автомобильчик кашлянул и отъехал. Франк вытащил билет и быстро вошел в здание вокзала. Он распорядился о том, чтобы его багаж был уложен в купе на конечной станции, а сам сел здесь, на пригородной станции потому, что она была ближе к клубу, и так он мог выиграть лишних полчаса с Эвелиной. Теперь было кончено и это. Внутри вокзал был освещен тем болезненно-желтым светом, который делает все вокзалы всего мира такими унылыми местами. Франку указали лестницу, ведущую на платформу. Лица всех людей, ожидавших поезда, выглядели землисто – бледными. Они уставились на Франка так, как будто человек в смокинге был совершенно невиданным зрелищем для этой станции. Все кругом пахло влажной землей и травой, и Франк решил, что только германская станция может так пахнуть. Железнодорожный откос был покрыт высокой травой, а по обе стороны насыпи был небольшой сад. Франк, охваченный чувством нетерпения и неудовлетворенности, расхаживал взад и вперед. Внезапно он почувствовал, что он устал. Его рот открылся в большом, широком зевке. И тут подошел поезд.

Он нашел свое купе и оглядел его с улыбкой. Отельный портье сделал свое дело, багаж был здесь, постель была приготовлена. «Теперь прежде всего – спать», – подумал он. Он принадлежал к тем счастливым людям, которые крепко спят в поездах. Он вынул из несессера то, что ему нужно было на ночь: каждая вещь пахла лавандой. Очевидно он, как обычно, небрежно завинтил флакон с лавандовой водой, которую употреблял после бритья. В купе был собственный маленький умывальник, который был полон воды, когда Франк окончил умываться. Несмотря на желанную холодную воду, он все-же испытывал то же неудовлетворение и сам не мог объяснить почему. Все вместе взятое заставляло его только радоваться тому, что он покидает Берлин. Здесь он был чужим, в то время как в Париже чувствовал себя дома. Во рту у него держался чудесный свежий вкус его полосканья для зубов, но от этого ему не становилось легче. Он попробовал улучшить свое настроение сигареткой. Нет, это тоже было бесполезно. Сделав усилие, он сумел отодвинуть в сторону штору и выглянуть в окно. Поезд шел через сосновый лес. Далеко позади ясное небо расстилалось над огнями Берлина. Франк лег на узкую кушетку, поиграл электрическими выключателями и подсунул под голову свою маленькую кожаную дорожную думку.

Удобно устроившись он потянулся за портфелем и достал несколько бумаг. Интервью с Фаррером. Он был вполне уверен в Фаррере, французы понимали цифры. Они действовали на основании цифр, а не на основании рекламы. С Гобеном из палаты синдиката фруктовщиков-импортеров будет труднее справиться, Франк закрыл глаза и произвел точный расчет. Если он сможет продавать на два, цента за ящик ниже чем испанцы, он заключит сделку. Вынув из портфеля вечное перо, он начал набрасывать на полях листа бумаги внушительные по своими размерам цифры. Он должен был сообразить как заплатить высокую французскую пошлину и в тоже время продавать ниже своих конкурентов. Он вслух бормотал цифры.

Поезд дернувшись остановился, подождал минуту-другую, опять дернулся и отправился в путь. Франк почувствовал, что слишком хочет спать для того, чтобы разбираться в цифрах. Спрятав бумаги, он погасил свет. Снаружи, в коридоре, два голоса вели на одной ноте бесконечный разговор по-немецки. Ну-с – сонно подумал Франк, таков был Берлин.

Цифры, круги, сетки замелькали перед его закрытыми глазами. «Эвелина» – подумал он и снова его охватило жгучее неудовлетворение. Все его нервы были натянуты настолько, что, казалось, стягивалась даже его кожа. Он затаил дыхание и попытался представить себе лицо Эвелины. Перед его сомкнутыми глазами появлялись всевозможные лица, какие только он встречал во время своего пребывания в Берлине: Марианна, юрист из союза фруктовщиков, портье отеля Адлон, мальчик, подбиравший теннисные мячи в клубе, полицейский, стоявший перед вокзалом. Лица, голоса, цифры, звуки все это соединилось для того, чтобы образовать калейдоскоп большого города. Но среди них не было Эвелины. Она ускользала из его памяти. Как жарко было в купальне. На секунду его мускулы напряглись и снова ослабели. «Надеюсь, что завтра Марион не потащит меня сразу же в один из этих ужасных французских театров, подумал он и немедленно заснул».

2. Вторник. Она

Среди танца Франк взглянул на свои ручные часы.

– Еще двадцать минут, – сказал он.

С минуту Эвелина ничего не видела. Вся комната поплыла у нее перед глазами. «Это как смерть», – тупо подумала она. В течение трех дней она как казни ждала минуты, когда Франк покинет ее. Она еще не осмеливалась подумать о том, каково будет, когда Франк уедет, и все кончится. «Еще двадцать минут, а затем вы уедете, и я никогда больше не увижу вас», – подумала она.

Он наклонился к ней, и когда его дыхание коснулось ее волос, как теплая ласка, она вспомнила о том, что подумала вслух по-немецки.

– Еще двадцать минут, а затем вы уедете, и я никогда больше не увижу вас, – повторила она по-английски.

Оркестр на маленькой сцене подхватил эти слова и повторил их в звуках саксофона, в щемящей сердце фразе: и я никогда больше не увижу вас… никогда больше не увижу вас… Эвелина почувствовала, что у нее кружится голова. У нее всегда кружилась голова от танцев, и врач ее предупреждал, что ей не следует танцевать. Довольно долго пол под ее ногами, казался совсем нереальным. Она крепко прижалась к Франку, ощущая его всем телом, каждым кусочком кожи. На минуту она положила голову ему на плечо. Как близок и знаком стал ей запах лаванды и сигарет, которым было пропитано все, что принадлежало ему. Этим запахом пропитались даже ее губы. «О чем я плачу, если я так счастлива?» – подумала Эвелина. Она быстро заморгала ресницами, чтобы смахнуть с глаз слезы и снова видеть его.

– Дорогая, сказал он с улыбкой. Дорогая!

«Ты не знаешь, что я умру, как только это кончится», – подумала она. Ей было даже немного жаль его. Для него все было так легко, все было удовольствием, это высокое, любимое существо не знало и не понимало трудностей. Оркестр умолк. Никогда больше… никогда больше. Никогда больше не танцевать с тобой. Никогда больше не видеть тебя. Ее горло болело от невыплаканных слез. Франк взял ее под локоть и повел из залы. Она старалась идти прямо, чтобы он не заметил, как у нее кружится голова. Никогда в жизни она не чувствовала себя более защищенной, чем тогда, когда Франк брал ее под локоть и направлял ее путь. Однажды она сказала ему об этом, и он посмеялся над нею. Он сказал, что каждый американский уличный мальчишка учится этому еще в школе.

На террасе было прохладнее, дурнота уменьшилась, и она стала чувствовать себя гораздо увереннее. Франк говорил о Южной Каролине и охоте на диких уток. Это звучало замечательно чужестранно и романтично. Она заново, с восхищенным удивлением, почувствовала, из какого далека явился этот человек для того, чтобы перевернуть всю ее жизнь, наполнить ее счастьем и затем покинуть ее. Несколько человек присоединилось к ним, в то время, как она считала мчавшиеся секунды, приближавшие тот момент, когда Франк должен был быть отторгнут от нее. Разговор был мешаниной иностранных имен, мест и кораблей. В этом разговоре заключался весь широкий мир, и Франк небрежно, по-домашнему относился к нему. Она стояла рядом с ним и считала секунды.