Поселок Просцово. Одна измена, две любви

Игорь Бордов

Поселок Просцово. Одна измена, две любви

ЧАСТЬ 1

Глава 1. Измена.

«Коварно сердце человека, крайне испорчено оно. Кто может постичь его?» (Иеремия 17:9, Заокский перевод).

С Просцово вышло всё как-то резко. Как бы несколько судьбоносных линий перекрестились в незначительном по протяжённости отрезке времени. Не помню точно, но мне кажется, в одну-две недели всё это на меня обрушилось. Глобально, это было три пункта: в трёх семьях почти одновременно стало известно о моей измене, я получил сертификат врача-терапевта, в К… не было работы, и я устроился в поселковую больницу, в Т-м районе, в глушь. Это случилось в конце августа – начале сентября 1997 года: весёленькое время, за год до дефолта.

С чего начать? Да пожалуй с измены – с главного, ибо в этом завязка истории; посёлок Просцово – просто средство, фон, чтобы яснее и ярче увидеть главную мораль, а заодно на одном моём неказистом примере попытаться представить механизм формирования веры в человеке.

Христос не зря учил, что измена (прелюбодеяние) начинается в сердце. И, надо думать, измена произошла не в момент нашего с Алиной соития в весеннем лесу, там, за онкодиспансером, в 97-м; и не осенью 96-го, когда я подошёл к ней в ординаторской кардиоотделения областной больницы и под предлогом займа тонометра завёл с ней первую приватную беседу; а даже весной 96-го, когда я впервые её увидел. Мы тогда курили с Толей Пешинковым в подвале пятой городской больницы (у нас был цикл неврологии); в конце коридора, шагах в 17 от нас прошла стайкой 17-я группа в халатах, и Алина среди них. Я кивнул на неё головой Толику:

– Знаешь её?

– Да, – ответил Толя, – это Алина Домбровская, мы в травмпункте вместе работаем.

– Ну и как она? – вот уж вопрос так вопрос.

И не менее гениальный ответ:

– Нормальная. – (Это точка, не многоточие.)

Я попытался задать некий уточняющий вопрос. Но Толя был слишком прост. Он слабо разбирался в нюансах, романтике, символизме и медицине (хотя я склонен думать, что он был неплох в оценке женской фигуры и в знании дискографии Depeche Mode). Мне не удалось от него ничего добиться. Почему я стал пытать Толю, задавать ему эти глупые вопросы?.. Это надо понять. Понять и сформулировать.

Когда я впервые увидел Полину, свою тогдашнюю жену (где-то за три года до этого, в столовке 2-й общаги), я почувствовал почти то же самое. Я посмотрел, присмотрелся и сказал себе: «это необычная девушка; таких, как она, больше нет». Оттенки, наполненность этих ощущений, конечно, были разными (лицо и манера держаться Полины были для меня исполнены загадкой, некоей неземной притягательностью, в лице же Алины была уверенная красота и сдержанное воодушевление), но смысл был один: «вот, я вижу девушку себе по сердцу; мне следовало бы завоевать её». Этот анализ длился от силы две-три секунды, и я сразу задал вопрос Толе (Якова в столовке тогда я не стал ни о чём спрашивать, так как Яков, в отличие от Толи, был умён и едко-циничен, а прикосновение цинизма не должно запятнать «девушку-мечту» – так я окрестил для себя тогда Полину). Почему это уже тогда была измена? Потому что мои глаза уже искали чего-то… Искали. И найдя, сказали мозгу: «мы нашли», а мозг сказал сердцу: «они и правда нашли», а сердце задумалось и произнесло внятно, на весь мой организм, в слух всей моей души: «Полина ведь уже не «девушка-мечта», я больше не люблю её; вот, только что мои глаза увидели девушку, которая лучше её, когда-то я найду её и буду любить её, а не Полину». Вот такая романтическая пошлая банальщина. Для меня, 48-летнего, с утрамбованным опытом, пропитанным десятилетиями веры, – да, это по́шло. Но это объективная реальность мысли, объективная реальность чувств для меня 23-летнего. Я тогда не устремился и не собирался устремляться догонять, знакомиться, как-то иначе действовать. Но я уже изменил. Просто подумав: вот, есть человек, которого мне следовало бы любить, а моя жена уже не достойна меня; к сожалению, я перерос её, перерос мои чувства к ней». Дальше всё уже просто было делом времени. И даже если бы Алина Домбровская тем же летом вышла замуж за кого-то, принципиально это уже ничего бы не поменяло. Я увидел и осознал, что есть кто-то (не важно, кто), – какие-то люди, более достойные в моих глазах быть претендентами на роль моей жены. А такие мысли – уже измена, то, о чём говорил Христос.

Глава 2. «Девушка-мечта».

«Как лилия среди терновника, так любимая моя среди девушек» (Песнь Соломона 2:2, Заокский перевод).

Что же было не так с Полиной?.. Да с ней всё «так» было, в целом. «Не так» было как раз вот в этой глупой идее: заключать брак (и даже поддерживать отношения) на том основании, что ты когда-то вдруг решил, что Полина Витальевна Петрова родом из городка В…, штат В…, – это «девушка-мечта», в то время, как очень скоро после начала знакомства ты вполне-себе внутренне прочувствовал, что нет там ожидаемой «мечты», Игорем-глупым-романтиком ожидаемой. А что есть? Обычная девушка. Добрая. Спокойная. Узкий интеллектуал. Мои романтические всполохи встречались ею со спокойным равнодушием, ибо романтики она чужда. В свою очередь, её куцые попытки мыслить и даже поступать романтически (чтобы меня потешить, вероятно) просто-напросто уродливы. Девчонка-мальчик, по большому счёту (моему возлюбленному деду Семёну жутко не по нутру пришлась, между прочим, эта её мальчишечность). Романтика рождается из книг, витиеватого синематографа, детской мечтательности и склонности к творчеству. С чего ты взял, что это непременно должно быть присуще любой девушке, выглядящей не совсем обычно?

Но брак, в целом, был чудный, почти что «чудо-брак», «брак-мечта». Два лентяя, два умеренных эгоиста, взаимная любовь к интеллектуальным играм; даже любимый жест одинаковый: сесть на диван, согнуть и привести к груди одно колено, зарыть в волосы со лба растопыренную пятерню, шевелить ею в волосах, и минут 5-10 так сидеть, как бы о чём-то задумавшись. А любовь к телевизору и спокойный, миролюбивый нрав спаял её с моей мамой. В целом, не чужда юмора, но скорее подстраивающаяся в этом смысле.

Помню, привели нас восторженные родители на религиозную встречу bf (первую в моей жизни), в 15-й гап. (Помню, совсем юный Васька Павлов глухим переводил как-то уж слишком рьяно; ещё помню, поразило то, что так много народу, битком, и все знают, что делают, песню вместе поют.) Мы речь отсидели, а с обсуждения tw ушли. Идём. Молча. Минут пять. Я о чём-то думаю тупо. Поли спрашивает: «Ну и как тебе?», – я только плечами пожал.

С Поли связано одно дивное воспоминание. Одно из немногих, подобных инеллектуально-эмоциональному оргазму, озарений на тему как же всё-таки прекрасна жизнь. Пришли как-то летом на «берёзу» – место на запруде Дивны, километров 8 вглубину по правому берегу; там обрывчик песчаный, волнистой высоты, сосны; и в одном месте некоторое время из этого обрыва параллельно воде берёза торчала, задумавшаяся на несколько лет в своём плавном падении, а на ней – тарзанка, в воду прыгать (поэтому «берёза»). А Мишка Государев с Колей Насреддином ещё в тот раз байду пригнали. Водки у костра хлопнули, Цоевское весёлое попурри проорали, всё как обычно… И мы тогда с Поли сели костристо-звёздной, тихо-тёплой ночью в эту самую байдарку… И медленно так поскользили. А темно. Рядом в бездне невесомо звёзды отражаются, мимо на волнистом обрыве медленно костры проплывают, осторожный, неторопливый задумчивый далёкий говор возле костров. Наше молчание в байдарке. И тихая бесконечная жизнь. А байдарки под нами как будто и нет. Продлить бы это как-то. Да как?.. И помню, мы почему-то сразу после этого в палатку с ней залезли и почему-то сразу громко поссорились, – какая глупость, – надо же так смазать момент такой!.. И не помню – почему. От пьянки всё. Наверное, в голову мою жадную пришла недальновидная обиженно-насупленная идея к эстетическому оргазму банальный физический присовокупить, а Поли не согласилась, и я чего-то взбрыкнул; какая же глупость! Помню ещё, Шуга от костра нам весело-утихомиривающе прорёк: «ээй, Разумовы!». И мы утихомирились.

Вообще, мы редко с Полиной ругались, – может быть, всего раза два или три ещё. Поли как-то слишком флегматично относилась к жизни вообще и к разным ее проявлениям, чтобы качать какие-то права и лезть на что-то там грудью, что тоже немаловажно для успешного брака.

Проблема была в сексе, конечно. У неё аноргазмия, у меня – ранняя эякуляция… Ну и правда, какой-там оргазм, если эякуляция ранняя? И откуда возьмётся не ранняя эякуляция, если влагалище узкое, и почти ничего кроме фрикций ума не хватает придумать?.. Но и вот, с другой стороны, проблема-то чётко обозначилась задолго до официального супружества. Так с чего вы взяли, что проблема эта со временем решится? Дина, девушка, которая была у меня до Поли, наплела мне, что я сексуальный. Но с Диной-то у нас проблем с ранней эякуляцией не было, ибо петтингом мы с ней бесконечно друг друга радовали. А тут как бы выходило – так себе я любовничек. Всё это тоже как-то не влезало подсознательно в концепцию «мечты», вызывало дискомфорт, неудовлетворённость на уровне какого-то противно-инфантильного самомнения.

Глава 3. Та неделя.

«Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Луки 8:17, Синодальный перевод).

Я помню, у нас с Алиной однажды была затяжная, тягостная прогулка, всё там же, за онкодиспансером, пожалуй, в мае-июне, с солнцем, каким-то неблизким, отстранённым солнцем. Мы ушли из нашего леска по опушке далеко, перпендикулярно М…скому шоссе, зашли в большой лес, прилегли. Алина в тот тяжкий день была твердая, негативно-вдумчивая и отказала мне. Всегда до этого она как-то легко, даже легковесно подхватывала эту мою злосчастную беспомощную романтику, а тут нет. Серьезный разговор. Ну вот. Куда же мы влипли, и как, и что теперь? И как бы наметилась даже нагнетающая с Алининой стороны тенденция завязать со всем этим (и плевать на нее, на зря потерянную девственность). Я не помню деталей разговора, помню только безумно, почти невыносимо тяжёлое впечатление. До этого как бы была одна игра, игра в жизнь, игра в любовь, с записочками в серебряном шарике; а тут вдруг обрушилась какая-то блевотно-горькая совесть, что-то об ответственности, какая-то стреляющая в голову из беспощадного пистолета необходимость. И я что-то там, кажется, бурчал-умолял. Но всё как-то невнятно. А Алина собиралась назавтра в водный поход с одногруппниками. Так ни о чём и не столковались. И что-то такое досадное впервые про контрацепцию в конце.

Летом мы с ней два раза уходили вдвоем в тайный поход (один раз на Галку, в другой раз – на «второе озеро»). Дома я говорил, что иду в поход один. На «втором озере» была гроза, а светлой ночью, под утро – странные уродливые сизые облака в небе. После одного из этих походов мы вернулись в Алинину пустую квартиру, пока её родители огородничали, и впервые спали в обычной квадратной обстановке. Следующим днём она провожала меня на остановку, и тоже было тяжело.

Кажется, в июле я посвятил в свою тайну Государева и познакомил их с Алиной. Мы собрались втроём в нашем диспансерном лесу. Алина, ожидая нас, наблюдала за белками, а Государев вместо найс ту мит ю брякнул-объявил, что белки вкусные. Зная Алинину плавность натуры, можно предположить, что подобная скабрезность не вызвала бы в душе её благожелательного отклика. Но Государев оказался другом в беде, и ему можно было многое простить. Мы смешали водку с колой. Так сильно пьян я был, пожалуй, только ещё раза три в жизни. Почти потерял ориентацию в пространстве и где-то среди леса выронил навсегда недешевый Государевский кассетный плеер.

В августе планировался большой двухнедельный поход в Крым с Вестницкими. Я подарил Алине кассету с битловской сборкой и оставил девушку на крыше её многоэтажки смотреть в сторону ЖД вокзала.

А потом случилась та неделя.

Я вернулся из Крыма как раз примерно к сдаче экзамена на сертификат терапевта. Поли уехала побывать в В…, на родину. Я сдал экзамен и сделал под Алининым руководством (видимо, к тому времени она сама себя назначила «любимой женой») две попытки найти работу в окрестностях К…

Прохладным тёмным вечером мы ехали с Алиной в троллейбусе, я обнимал её. В троллейбусе кроме нас было немного пассажиров. Одной из них оказалась Катя, соседка Поли по 2-й общаге. Когда я увидел её, в меня выстрелила мысль: «Так вот оно как это бывает!..». Мы как раз выходили, надо было пересесть, чтобы добраться до Алининого дома.

Я вдруг почувствовал невыразимое облегчение. Но и ошарашенность. Как будто реальность стала сомнительной, как будто жизнь вдруг стала не жизнью, а стала чем-то книжно-фантастическим, чем-то несуразным; не я перешёл, а меня как будто бы перевели в игре Жизнь на некий новый, странный уровень.

– Что-то случилось?

– В троллейбусе была По́лина знакомая. Видела, как мы обнимались.

– Что же теперь?

– Завтра всё расскажу Поли, видно время пришло.

И мы замолчали. И августовский прохладно-электрический к-й вечер надавил на нас, и подал нам надежду, и окутывал, окутывал нас, куда-то нес. А нам даже пошевелиться трудно было. Онемевшие преступники, отхватившие-таки куш, с трудом спасающиеся, но чувствующие, что так и не смогут спастись от погони; только неясно, в какой момент она их настигнет. Как бы вот оно, счастье, но счастье ли это? Победа как бы любви над как бы нелюбовью. Любовь, облачённая в чёрный плащ с двумя-тремя звёздами на левом плече.

Утром я сначала поехал к огородничающим по лету родителям и поведал им страшную историю. Это было более-менее легко. Они сделались конструктивно-немногословно-молчаливо огорчёнными. Так их и оставил. Вернулся домой где-то за час до возвращения Поли с родины. Вывел из коридора, усадил на диван. Сидели на диване с дистанцией.

– Я полюбил девушку, сильно; уже полгода с ней. Хочу быть с ней. Тебе тяжело, прости меня, – относительно спокойным тихим нейтральным голосом, с выжатыми, но нерасправленными и не повешенными сушиться легкими и испинанным, брыкающимся, колючим сердцем, с жгучим комком под горлом.

– (после паузы, нейтрально) У вас получилось, чтобы она кончала?

– Да.

– Значит, всё-таки дело во мне было.

Я промолчал. Хотя мне было очевидно, что то, что она сказала, объективно – не правда. Она выдержала длинную паузу. Потом сказала так же нейтрально:

– Хорошо, я дам тебе развод.

Я больше ничего не говорил. А она сказала только одно, минуты через три, уже с некими грустно сдавленными эмоциями:

– Почему ты не сказал мне, когда мы делали этот аборт? У меня хотя бы остался ребёнок…

Я промолчал. Про себя глупо подумал, полуоправдываясь: «У нас с ней тогда ещё не было секса».

Следующий день был пасмурный, ветрено-холодный. Всё было неопределённо, стыдно, уродливо-неподконтрольно и тягостно. Мы с Алиной влеклись от третьей больницы вдоль Ветки к НИА, уткнутые в землю, слабо понимающие, как всё это можно выдерживать.

Удивительно то, что именно в тот день Алинина мама по каким-то своим каналам прознала, что этот замечательный ухажёр её дочери оказывается женат. Она неожиданно ворвалась к нам в комнату и сделала микровселенский плач, на самом деле довольно безобразный, хотя и объяснимый. Потом пришёл ещё и папа и присоединился к плачу молчаливо-нахмуренно-суетливо, борясь с кротостью, но не побеждая в борьбе. К великому счастью. А то я даже вслух выразил сомнение, не случилось бы потасовки впридачу. Мой будущий новый тесть проводил меня до остановки. Иногда он задавал внезапные вопросы, но больше отмалчивался в раздражённом напряжении.

Что ж, холодный рассудок подсказывал, что нерастянутое во времени вскрытие ещё одного гнойника могло скорее повести к некоему итоговому благу. И это также вбулькивало в котёл холодный стакан облегчения, хотя и сомнительного.

На другой день я твёрдым шагом подошёл к столу работницы биржи труда. Она перепутала мой сертификат с дипломом и проговорила в слух сотрудницы за соседним столиком (при этом, очевидно, направляя волны искреннего бюрократического сочувствия в мою сторону): «Ты посмотри, надо же, до чего докатились. Люди с красным дипломом устроиться на работу не могут!..»

Пришёл в департамент. Там градус бюрократического сочувствия был несколько ниже, больше деловитости.

– В К… вакансий нет. Вот, если желаете, в Просцово есть ставка терапевта.

– Просцово? Это где? – меня даже как-то сморщило всего от звука этого слова.

– Посёлок Просцово, Т…й район. Две тысячи населения. Поселковая больница на 25 коек и амбулатория. Пожалуйста, если хотите, могу дать телефон главного врача.

– Да, давайте, я, наверное, позвоню.

Я пришёл домой и позвонил. Междугородний звонок (придёт счёт по почте). Богомолова Татьяна Мирославовна. Официально-дискантовый голос. Моё почти не волнение.

– Здравствуйте, меня зовут Разумов Игорь Петрович. Звоню из К.... Я закончил интернатуру по терапии. В департаменте мне сказали, что у вас есть вакантная ставка терапевта…

– Очень хорошо. Пожалуйста, приезжайте с документами, поговорим, – радушно-вежливо.

– А как к вам добраться?

– Доедете до Т… Там, в 9 утра, к нам отходит автобус.

– Хорошо, я подъеду.

«Надо же, какой поворот. Ну, видимо, так и должно быть». Мне тогда жутко захотелось, чтобы с этим Просцовым всё срослось. Это выход. Полину нельзя было выгонять из квартиры моих родителей. Выгонять надо меня. Но куда? А вон – в Просцово. На вечное поселение. Хоть какое-то подобие возмездия.

Глава 4. Любовь?

«Приобрёл я… много наложниц – отраду сердца мужчин» (Екклесиаст 2:8, Новый русский перевод).

Любовь. Странная штука. Особенно в сравнении. Чувства – вообще нечто трудноописуемое. Со слов долговязой, тихо плачущей девушки в парке под снегопадом, везёт тем, кто влюбились однажды и на всю жизнь. Да, не поспоришь, везёт.

Если говорить о силе чувств, то Дину, наверное, я любил сильнее всего. Потому что эти чувства возникли не только одновременно с разгаром пубертата, но и одновременно с новизной восприятия мира вообще, когда всё ярко, когда расстояние от земли до неба очень мало́ и категории мышления слишком глобальны. При этом же, на поверку, в той же Дине не было вообще ничего, кроме этой её небоязни продвигаться и экспериментировать в сексе (впрочем, не без меркантильной и банальной цели – женить меня таки на себе).

Я думаю, потребность в любви возникает от дефицита любви, что логично. История с Поли действительно была чрезмерно надуманной. Абсолютно безумный каприз моей романтической фантазии, ничего больше. Я видел, с самого начала, что Поли в целом как-то скучно смотреть на меня, на моё вычурное ухаживание, на моё писательство; и даже на мои попытки хоть что-то сделать в сексе, чтобы это не было так кисло. И кроме ровного, незлобивого отношения друг к другу, у нас в семье ведь и не водилось ничего. Да и семьи-то не было, по большому счёту, так, паразитизм какой-то. Однажды моя маман профилактически вспылила на то, что мы вообще-то «неплохо устроились», и чтоб, мол, к их (родителей) возвращению с огорода было нынче же что-то съедобное хоть раз в столетие нами приготовлено, а не ею. Мы с Поли не обиделись, а что?, ну правда… Сели в нашу любимую позу праздного мыслителя, посидели так минут 15 и поплелись угрюмо на кухню. Однако торт-муравейник, который мы тогда заделали вышел необычайно вкусным. Что говорит о том, что при желании Поли могла быть неплохим кулинаром. Если бы ей (как и всем прочим, впрочем) вход не мамину кухню не был заказан. Ну а на нет – и суда нет. Будем тихонько дальше паразитировать: весело телевизор с благодушной свекровью смотреть, ну и иногда Игорёчка в постельке ублажим, раз он так хочет (хотя лучше бы в уголки или преферанс под бутылочку пивка с арахисом перекинуться).

Я отказался жениться на Дине, потому что подспудно соглашался с родительским советом: ну не пара она, дура в общем-то, мне, растущему интеллектуалу. И я никогда не сказал бы Поли, что хотел бы от неё ребёнка, ибо какая из Поли мать и семьянинша? – смешно же. А вот Алине я это сказал. Когда мы лежали в своём диспансерном лесу под пасмурным небом. Свежая трава толком ещё не проросла, и мимо нас невдалеке, помню, ёжик пробежал. А почему сказал? Видимо, исходили от неё эти волны… добротной семейственности, что ли. А ещё – преданности, чистоты (хоть мы и непонятно что творим тут, в лесу) и даже праведности (я, правда, не орудовал тогда такими понятиями, только чувствовал что-то такое); стабильности (не такой ленивой, как у Поли, а уверенной, жёсткой, до гробовой доски). Но это не был и голый, холодный расчет, конечно. Был же яркий, сильный ответ на мою романтику; существовало и единодушие в восприятии красоты и во вкушении радости от красоты. И от этого воспалялись и пылали чувства. И вышел запал для всей этой просцовской самоотверженности.

Помню, как-то всё в том же онколесу тёплая летняя гроза нас застала. Ливень был несильный. А мы сидели тихонько как совята под кустами. И слушали, как шарик грома по небу над нами катается: но слева направо, то справа налево. А у нас пиво Балтика №4 было, в бутылках, хорошее такое, тёмно-сладкое.

А ещё раньше бегали по лесу и рисовали синими ручками на берёзах, то я, то она: «я тебя люблю»; и Алина отрывала эти кусочки бересты и складывала в карман (до сих пор где-то хранятся). А потом я обнимал её за ноги под попой, поднимал вверх и кружил, а она смеялась заливисто и чисто.

С Поли же все подобные попытки романтического единодушия выглядели убогими и нестройными. И это остужало, ввергало в пасмурность равнодушия, да так и катило.

Взять хоть эту историю с обменом записками (вроде тогдашнего прототипа нынешних чатов). Меня, к слову, сейчас даже коробит при воспоминаниях о тех диких проявлениях моей отвязной романтичности. Я раздобыл где-то фигурную коробочку, припрятал её в общественном месте прямо перед институтом, неподалеку от студенческих троп, где Поли должна была ходить, и предложил Поли взаимно складывать и извлекать оттуда записочки. И с Поли вся эта чепуха не прокатила. А вот с Алиной прошла на ура. Я тогда вместо коробочки взял серебряный ёлочный шарик с впуклостью на боку, пробил то ли карандашом, то ли отвёрткой дно у этой впуклости, одуплив таким образом эту промессенджерную приспособуху и сделав нечто, удобно воспринимающее бумажные микросвитки. Я повесил это чудо романтико-технической мысли на маленькую ёлочку, уютно спрятавшуюся среди больших елей, усаженных рядами вдоль длинного перехода областной клинической больницы и поместил туда записку. Приходила Алина, извлекала моё письмо и помещала своё. Кто-то нас вычислил и зачем-то грубою рукою перевесил шарик на другую ель. Тогда мы переместили наш чат на шариковом носителе в лес.

Ещё мы залезали на крыши. На крышу Алининого дома мы как-то затащили её младшую сестру, – ели рыбные консервы и запивали водкой. Там была эта расплавленная солнцем чёрная смола; мы испачкали ею руки и отмывали тоже водкой. На крышу областной больницы мы проникли через гематологическое отделение и там тоже пили, на сей раз пиво. После того возлияния со мной случилась почечная колика, и я загремел в ту же больницу, в урологическое отделение.

Художник, сосед по палате, наблюдая моих жён, приходящих навестить меня, чудом не сталкивающихся при этом в дверях, сказал, что одна из них любит меня (подразумевая Алину).

Он похвалил меня за светящийся интеллект во взгляде, и напророчил, что женщины за этот мой ум в глазах будут льнуть ко мне. Я дал ему прочитать мою третью книгу (про весну и одиночество). Прочитав, он устремил неподвижный взор в пространство и сказал с расстановкой: "Тебе в этой жизни ещё много придётся пострадать".

Было ли всё это любовью? Не знаю. Я всегда в каком-то смысле мыслил себя одиноким волком. В то время я игрался с жизнью, совершал какие-то нелепые поступки, как бы чуть-чуть проверяя жизнь на прочность. И, наверное, все эти женщины оказывались просто тем, что я хотел. Я мало думал об их чувствах. Мне больше был интересен я сам и моё взаимодействие с жизнью. И это было страшно.

Глава 5. Просцово.

«Кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне» (Псалом 54:7, 8, Синодальный перевод).

Я думаю, это случилось в пятницу. Было всё так же пасмурно и промозгло.

Прибыв на Т…ю автостанцию, я узнал, что автобус на Просцово только что отошёл. Но мне подсказали, что он стоит на железнодорожном переезде. Я бросился вдогонку и, что удивительно, догнал.

Народу в автобусе оказалось немного. Я сел на переднее сидение справа. Над лобовым стеклом, сбоку от кабины водителя висела внушительных размеров яркая пляжная фотография: пять голых дам демонстрировали пассажирам свои задницы. И все пятеро испытующе и весело наблюдали реакцию пассажиров через плечо. В 90-х это считалось модным. Порнуха была везде. Как минимум – в виде приклеивающихся вкладышей из упаковок жевательных резинок. Такие стикеры можно было видеть, я думаю, в 90% лифтов и в 90% единиц общественного транспорта. Интересная вещь: совместимость лица и задницы на таких изображениях. Задница неизменяемая. Лицо может выражать много чего. Если лицо выражает похоть или шаловливость, как на том фото, то изображение можно было бы воспринимать как гармоничное. Но если что-то другое… Выходит абсурд, гадость. Впрочем, интеллект на таких лицах редко угадывается. Тем страшнее вся эта порнозависимость. Призыв расслабиться и хотя бы ненадолго стать животным. Причём далее следует торжествующая усмешка, типа: «ну что, смотришь, не отрываясь?.. а мнишь себя интеллектуалом!.. наш ты, братец, наш, и не надо лицемерить; мы с тобой одной крови». Причем эта зависимость никогда не статична: больше пяти минут смотреть на эти задницы неинтересно, нужно, чтобы они хотя бы чуть-чуть поменяли ракурс. И я уставился в окно.