Вот так мы теперь живем

Джорджиана как раз высказала свое недовольство грядущим визитом Мельмоттов, когда в комнату вошел ее брат. Долли не часто появлялся на Брутон-стрит. Он снимал собственные комнаты, и его почти не удавалось зазвать на семейный обед. Мать каждый день писала ему бесконечные записки: не заглянет ли он пообедать, не отвезет ли их в театр, не отправится ли на такой-то бал или на такой-то вечерний прием? Долли никогда не отвечал. Он вскрывал конверт, совал записку в карман и забывал о ней. В итоге мать его боготворила, и даже сестры, которые были все же поумнее брата, относились к нему с почтением. Он мог делать, что пожелает, а они чувствовали себя рабынями в оковах скуки. Сестры завидовали его свободе, хотя и знали, как он ею злоупотребил, спустив уже почти все свое богатство.

– Мой дорогой Адольфус, – сказала мать, – как мило с твоей стороны.

– Очень мило, – ответил Долли, подставляя щеку для поцелуя.

– Ах, Долли, кто бы думал, что мы тебя увидим? – воскликнула София.

– Налейте ему чаю, – распорядилась мать. Леди Помона всегда пила чай с четырех часов до того времени, когда шла переодеваться к обеду.

– Уж лучше бренди с содовой, – ответил Долли.

– Мой мальчик!

– Я не прошу бренди и не рассчитываю его получить, я даже не хочу его. Я только сказал, что уж лучше бренди, чем чай. Где родитель?

Все в изумлении уставились на него. Должно было произойти нечто и впрямь экстраординарное, чтобы Долли пожелал увидеться с отцом.

– Папенька уехал в экипаже сразу после ланча, – торжественно объявила София.

– Я его немного подожду, – сказал Долли, вынимая часы.

– Останься и пообедай с нами, – предложила леди Помона.

– Не могу, потому что должен идти с кем-то обедать.

– С кем-то! Я уверена, ты не знаешь, куда идешь, – сказала Джорджиана.

– Мой человек знает. Во всяком случае, он дурак, если не знает.

– Адольфус, – очень серьезно начала леди Помона. – У меня есть план, и я нуждаюсь в твоей помощи.

– Надеюсь, это не что-нибудь сложное.

– Мы все едем в Кавершем на Троицу и очень просим тебя поехать с нами.

– О нет! Я никак не могу.

– Ты недослушал и половины. Будет мадам Мельмотт с дочерью.

– Фу ты, черт! – воскликнул Долли.

– Долли! Не забывай, где ты! – сказала София.

– Я помню, где я, и точно знаю, где меня не будет. Я не поеду в Кавершем общаться с мамашей Мельмотт.

– Мой дорогой мальчик, – продолжала его мать, – знаешь ли ты, что мисс Мельмотт в день своей свадьбы получит двадцать тысяч годовых, а ее муж, возможно, станет со временем богатейшим человеком Европы?

– Пол-Лондона хочет на ней жениться, – ответил Долли.

– Почему бы и тебе не быть одним из них?

– И пол-Лондона не будет гостить с ней в одной усадьбе, – добавила Джорджиана. – Если ты захочешь попытаться, у тебя будет возможность, о какой другие могут только мечтать.

– Но я совершенно не хочу пытаться. Господи! Это совершенно не в моих привычках, матушка.

– Я знала, что он откажется, – сказала Джорджиана.

– Это поправило бы все наши дела, – заметила леди Помона.

– Значит, они останутся как есть, если ничто другое их не поправит. А вот и родитель. Я слышу его голос. Ну, сейчас будет крик.

И тут в комнату вошел мистер Лонгстафф.

– Дорогой, – сказала леди Помона, – у нас Долли.

Отец кивнул сыну, но ничего не сказал.

– Мы просим его остаться и пообедать, но он куда-то приглашен, – продолжала мать.

– Только не знает куда, – вставила София.

– Мой человек знает – он все записывает. Сэр, люди из Линкольнз-Инн прислали мне письмо. Хотят, чтобы я поговорил с тобой насчет какой-то продажи. Вот я пришел. Это ужасная канитель, потому что я ничего в таком не понимаю. Может, и продавать-то нечего. Если так, я могу уйти.

– Пойдем ко мне в кабинет, – сказал отец. – Незачем беспокоить твою мать и сестер делами.

Сквайр вышел из комнаты, Долли – за ним, на прощанье скорчив сестрам мученическую гримасу. Три дамы с полчаса сидели за чаем, дожидаясь – не результата переговоров, поскольку не думали, что им его сообщат, – но добрых либо дурных знаков, которые можно будет прочесть в поведении сквайра. Долли они снова увидеть не рассчитывали – быть может, по меньшей мере месяц. Все их со сквайром встречи заканчивались ссорой, и Долли с необычным для него упорством противился любым посягательствам на свои права. Через полчаса мистер Лонгстафф вернулся в гостиную и сразу объявил приговор:

– Дорогая, в этом году мы не вернемся из Кавершема в Лондон.

Он пытался говорить с величавым спокойствием, однако голос у него дрожал от чувств.

– Папенька! – воскликнула София.

– Дорогой мой, ты это не всерьез, – проговорила леди Помона.

– Конечно, папенька это не всерьез, – сказала Джорджиана, вставая.

– Совершенно всерьез, – ответил мистер Лонгстафф. – Мы уедем в Кавершем дней через девять и больше в этом году в Лондон не вернемся.

– У нас уже назначен бал, – сказала леди Помона.

– Придется отменить. – И с этими словами отец семейства удалился в свой кабинет.

– Папенька не мог правда так решить, – сказала София.

– Он правда так решил, – в слезах проговорила леди Помона.

– Тогда пусть перерешит, вот и все, – объявила Джорджиана. – Долли сказал ему что-то очень грубое, а мы страдай. Зачем было ехать в Лондон, если он собирался забрать нас до начала сезона?

– Интересно, что сказал ему Адольфус. Ваш папенька всегда так суров к Адольфусу.

– Долли может сам о себе подумать. И думает, – ответила Джорджиана. – Долли не думает о нас.

– Нисколечки, – добавила София.

– Я скажу, что ты должна сделать, маменька. Просто не уезжать. Объявить, что не сдвинешься с места, пока он не пообещает привезти нас обратно. Я так точно не сдвинусь – если он не вынесет меня из дома на руках.

– Дорогая, я не могу такого ему сказать.

– Тогда я скажу. Похоронить нас на целый год без единого человека рядом, кроме замшелого старого епископа и еще более замшелого мистера Карбери! Я этого не вынесу. Есть то, с чем нельзя мириться. Если ты уедешь, я останусь с Примеро. Миссис Примеро меня примет, я знаю. Конечно, это будет малоприятно. Я не люблю Примеро. Я их терпеть не могу. О да, да, София, они вульгарны, я знаю не хуже тебя, но все-таки не так вульгарны, маменька, как твоя приятельница мадам Мельмотт.

– Какая ты злая, Джорджиана. Она мне не приятельница.

– Но ты будешь принимать ее в Кавершеме. Не понимаю, отчего ты именно сейчас вздумала ехать в Кавершем.

– Все уезжают из города на Троицу, дорогая.

– Нет, маменька, не все. Люди понимают, как трудно ездить туда-сюда. Примеро не едут. Я в жизни о таком не слышала. Во что он хочет нас превратить? Если он решил сэкономить, почему не заколотить Кавершем и не уехать за границу? Кавершем обходится гораздо дороже нашей жизни в Лондоне, и, по-моему, это самое скучное место в Англии.

Вечер на Брутон-стрит прошел невесело. Делать было нечего, все сидели мрачные. Если дамы и вынашивали мятежные планы, вслух ничего не говорилось. Обе девицы молчали, а когда отец обращался к ним, отвечали односложно. Леди Помона плохо себя чувствовала и, устроившись в уголке дивана, вытирала слезы. Ей пересказали разговор Долли с отцом. Долли не соглашался на продажу Пикеринга, если половину денег сразу не отдадут ему. На слова, что продажа затевается, чтобы освободить от долгов Кавершем, который со временем достанется ему, Долли ответил, что у него есть собственное имение, которое тоже немного заложено и больше нуждается в выкупе. По всему получалось, что Пикеринг продать невозможно, и в итоге мистер Лонгстафф твердо решил сократить в этом году лондонские расходы.

Дочери, уходя спать, как всегда, поцеловали его в голову, однако нежности в их поцелуях не было.

– Не забывайте: если у вас в городе остались дела, их надо сделать на этой неделе, – сказал отец.

Они слышали его слова, но удалились в горделивом молчании, не снизойдя до ответа.

Глава XIV. Усадьба Карбери

– Мне не кажется, что это очень хорошо, маменька, вот и все. Конечно, если ты твердо решила ехать, я должна ехать с тобой.

– Что может быть естественнее, чем поехать в гости к собственному кузену?

– Ты знаешь, о чем я, маменька.

– Я уже обо всем договорилась, душа моя, и, по-моему, ты говоришь глупости.

Разговор произошел после того, как леди Карбери объявила дочери свое намерение провести Троичную неделю в гостях у кузена Роджера. Генриетту очень огорчало, что ее везут в дом человека, который в нее влюблен, пусть даже он ей и кузен. Однако деваться было некуда. Она не могла остаться в городе одна, не могла даже высказать своего огорчения никому, кроме матери. Леди Карбери предусмотрительно написала письмо до того, как поговорить с дочерью.

Уэльбек-стрит

24 апреля 18…

Любезный Роджер!

Мы знаем, как Вы добры и как искренни, так что, если мое предложение Вам неудобно, Вы скажете об этом сразу. Я очень много трудилась – даже чересчур много – и сейчас мечтаю отдохнуть день-другой в деревне. Не могли бы Вы принять нас на часть Троичной недели? Если да, мы бы приехали двадцатого мая и остались до воскресенья. Феликс сказал, что тоже заглянул бы, хотя он не будет затруднять Вас так долго, как думаем пробыть мы.

Вы наверняка рады будете узнать, что его назначили в совет директоров Великой Американской железной дороги. Это открывает для него совершенно новую сферу жизни и даст ему возможность показать свои способности. Я считаю, это очень большое доверие – назначить на такое место столь молодого человека.

Конечно, Вы сразу скажете, если мое маленькое предложение нарушает Ваши планы, но Вы всегда были к нам очень-очень добры, поэтому обращаюсь к Вам без малейших колебаний.

Генриетта вместе со мной шлет Вам самый теплый привет.

Ваша любящая кузина

Матильда Карбери

Очень многое в этом письме не понравилось Роджеру Карбери. Прежде всего он считал, что Генриетту не должны привозить в его дом. Как ни любил он ее, как ни желал быть с ней рядом, он не хотел, чтобы она приезжала в Карбери иначе, чем с намерением стать будущей хозяйкой поместья. В одном Роджер был несправедлив к леди Карбери. Он знал, что она хочет их поженить, и думал, что Генриетту везут к нему с этой целью. Он еще не слышал о приезде в их края богатой невесты и посему не догадывался, на что нацелилась леди Карбери. Вдобавок его возмутила неоправданная гордость матери назначением ее сына на директорский пост. Роджер не верил в эту железную дорогу. Не верил в Фискера, в Мельмотта и уж тем более в совет директоров. Пол Монтегю поддался на уговоры Фискера вопреки его советам. Вся затея казалась Роджеру мошеннической и пагубной. Что это за компания, которая назначает в совет директоров лорда Альфреда Грендолла и сэра Феликса Карбери? А что до их великого председателя, разве не общеизвестно, что мистер Мельмотт, сколько бы герцогинь его ни посещало, – колоссальный аферист? У Роджера были причины обижаться, но он любил Пола Монтегю и не мог спокойно видеть имя друга в таком списке. И теперь от него ждали теплых поздравлений, потому что сэра Феликса включили в совет директоров! Он не знал, кого презирает больше: сэра Феликса за то, что он вошел в такой совет, или совет за такого директора. «Новая сфера жизни! – пробормотал он. – Ньюгейтская тюрьма – вот подходящая для них сфера!»

Было и еще одно затруднение. Как раз на эту неделю он пригласил Пола Монтегю, и тот обещал приехать. С постоянством, бывшим, возможно, главной его чертой, Роджер цеплялся за их дружбу. Он не мог смириться с мыслью о вечной ссоре, хотя знал – она неизбежна, если Пол разрушит самую дорогую его надежду. Он пригласил Пола, намереваясь не упоминать в разговорах имя Генриетты Карбери, – и теперь ее хотят привезти в то самое время, когда здесь будет Пол! Роджер сразу решил, что попросит младшего товарища не приезжать.

Он без промедления написал два письма. Первое, адресованное леди Карбери, было коротким. Он будет рад видеть ее и Генриетту в названные дни, а также Феликса, если тот сочтет возможным приехать. Про совет директоров и то, как молодой человек сможет проявить себя в новой жизненной сфере, не было сказано ни слова. Письмо Полу Монтегю было длиннее. «Всегда лучше быть честным и открытым, – написал Роджер. – С того времени, как вы любезно согласились приехать, леди Карбери выразила желание погостить у меня в те же самые дни и привезти дочь. После всего, что между нами произошло, вряд ли надо объяснять, что я не могу принять вас обоих одновременно. Мне неприятно просить, чтобы вы отложили визит, но, думаю, вы не обидитесь». Пол ответил, что ничуть не в обиде и останется в городе.

Суффолк не слишком живописное графство, и окрестности Карбери не назовешь величественными или прекрасными, однако в самой усадьбе и ее земле было свое тихое очарование. Река Карбери – она зовется рекой, хотя нет места, где подвижный школьник не мог бы ее перепрыгнуть, – неспешно течет в сторону Уэйвни, и по пути часть ее вод заимствуется рвом, который опоясывает усадьбу Карбери. Ров этот доставлял изрядные неприятности владельцам, особенно Роджеру, поскольку в наше время люди стали больше думать о санитарии, а значит, ров надо было либо чистить (или, по крайней мере, следить, чтобы он оставался проточным), либо засыпать. Последний план всерьез обсуждался уже лет десять, но потом решили, что такое переустройство совершенно изменит общий вид усадьбы, уничтожит сады и оставит вокруг дома широкую полосу грязи, на облагораживание которой уйдут годы. А потом разумный фермер, арендатор-старожил, задал важный вопрос: «Засыпать его? Легче сказать, чем сделать, сквайр. Это где ж столько земли взять?» Соответственно, сквайр отказался от этой мысли и вместо того, чтобы уничтожить ров, сделал его еще краше. Большая дорога из Бенгея в Беклс проходила близко от дома – так близко, что торцевая стена отстояла от нее только на ширину рва. Короткая частная дорога, не длиннее ста ярдов, вела через мост к парадной двери. Мост был старый, высокий, с архитектурными причудами и перегораживался в середине железными воротами, которые, впрочем, почти никогда не запирались. Между мостом и парадным входом еле-еле могла развернуться карета, а с обоих боков дом почти вплотную подходил к воде, так что площадка перед входом являла собой неправильный четырехугольник, ограниченный с одной стороны рвом и мостом. За домом располагался большой сад, отделенный от дороги десятифутовой стеной. Сад этот, славный невероятно древними тисами, рос частью внутри рва, но по большей части за ним. Здесь через ров были перекинуты два моста – один пешеходный, другой для экипажей; еще один мост, с дальней от дороги стороны дома, вел от черного входа к скотному двору и конюшням.

Сам дом построили во времена Карла II, когда то, что мы называем тюдоровским стилем, сменилось более дешевой, менее затейливой, хотя, возможно, более практичной архитектурой. Однако в округе усадьба Карбери считалась тюдоровским зданием. Окна были длинные и по большей части низкие, с мощными средниками и маленькими стеклышками – хозяин до сих пор не потратился на большие стекла. Эркер – часть библиотеки – выходил на гравийную площадку слева от парадной двери, если глядеть снаружи. Окна всех остальных главных комнат смотрели на сад. Дом, сложенный из камня, который от времени стал желтовато-коричневым, почти желтым, был очень красив. И он, и все прилегающие строения сохранили черепичную крышу. Был он двухэтажный, за исключением более высокого конца, где располагались кухни и служебные помещения. Комнаты, впрочем, были низкие, по большей части длинные и узкие, с широкими каминами и толстыми панелями, так что в целом дом отличался скорее живописностью, нежели комфортом. Тем не менее владелец очень им гордился. О своей гордости он никому не говорил, более того, всячески ее скрывал, но все близкие друзья о ней знали. Дома соседских помещиков были куда приятнее для жизни, однако они не несли такого отпечатка исконной принадлежности этому месту. Бандлшем, где жили Примеро, самый роскошный в округе, выглядел так, будто его построили в последние двадцать лет. Его окружали новые кусты и новые лужайки, новые стены и новые хозяйственные флигеля, и от всего этого разило новыми деньгами, – по крайней мере, так считал Роджер Карбери, хотя вслух ничего не говорил. Кавершем воздвигли в начале царствования Георга III, когда думали об удобствах, а не о внешней красоте; решительно ничто его не рекомендовало, кроме внушительных размеров. Эрдли-Парк, поместье Хепуортов, мог и впрямь похвастаться парком. В Карбери парка не было, сразу за садом начинались выгулы. Однако сама усадьба Эрдли была безобразная и плохо построенная. Епископ жил в превосходном джентльменском доме, относительно новом и без всяких примечательных черт. Усадьба Карбери обладала самобытной неповторимостью и, на взгляд владельца, была прекрасна.

Владельца этого часто тревожила мысль, что станется с поместьем после его смерти. Ему лишь недавно исполнилось сорок, и, возможно, во всем графстве не было человека здоровее. Знавшие его с детства, особенно окрестные фермеры, по-прежнему считали Роджера молодым человеком и на сельских ярмарках говорили о нем как о молодом сквайре. В хорошем настроении он мог быть почти мальчишкой и до сих пор хранил старомодное мальчишеское почтение к старшим. В последнее время на сердце ему легла печаль, которая в наши дни, возможно, редко угнетает людей так же сильно, как в прошлом. Он сделал предложение кузине – которую полюбил всей душой, – и она ему отказала. Причем отказала не единожды, и в глубине души Роджер верил ее словам, что она не сможет его полюбить. Он вообще верил людям, особенно если это было что-то для него плохое, и не обладал самомнением, заставляющим других думать, что они могут завоевать девушку вопреки ее нынешним чувствам. Однако, если Генриетта за него не выйдет, он никогда не женится – так говорил себе Роджер. Значит, ему надо присматривать наследника и считать себя не более чем временным хранителем Карбери. Какое счастье – улучшать поместье с мыслью, что оно достанется твоему сыну! Об этой радости ему придется забыть.

Сейчас ближайшим наследником был сэр Феликс, хотя Карбери не было майоратом и ничто не мешало Роджеру завещать его кому угодно. В каком-то смысле естественный переход имения к сэру Феликсу мог бы считаться удачным. Так случилось, что титул достался младшей ветви, и при таком наследовании родовой титул объединился бы с родовой собственностью. Без сомнения, сэр Феликс считал подобное решение вопроса самым что ни на есть правильным. Леди Карбери тоже считала бы так, если бы не надеялась увидеть хозяйкой имения свою дочь. Нынешний владелец смотрел на дело совершенно иначе. Мало того что он плохо думал о самом баронете – настолько плохо, что не ждал от него ничего хорошего; он еще плохо думал о самом баронетстве. Сэр Патрик, по его мнению, не должен был принимать титул, не имея состояния. Баронет, на взгляд Роджера, должен быть богат, дабы стать украшением своего титула. Согласно доктрине, которую исповедовал Роджер, титул не делает человека джентльменом, но может унизить того, кто без титула был бы джентльменом. Джентльмен по рождению и воспитанию, признаваемый всеми таковым, не станет более джентльменом, даже получи он все титулы, какие может дать королева. В силу этих старомодных воззрений Роджер ненавидел титул младшей ветви семейства. Он, безусловно, не хотел оставлять свои земли для поддержания титула, которым сэр Феликс, к несчастью, обладал. Однако сэр Феликс был естественным наследником, а Роджер полагал, что обязан, как бы по некоему божественному закону, передать имение наследственным чередом. Хотя ничто его не ограничивало, он видел себя не более чем владельцем пожизненных прав. Его долг – проследить, чтобы имение переходило от одних Карбери к другим, пока существуют носители этой фамилии, и, главное, чтобы по его смерти оно перешло к следующему Карбери в целости и сохранности. У него не было причин умереть в ближайшие двадцать-тридцать лет, но, если это произойдет, сэр Феликс, без сомнения, расточит родовые акры и Карбери придет конец. Что ж, в таком случае он, Роджер Карбери, по крайней мере выполнит свой долг. Лучше, если имение расточит Карбери, чем если оно останется целым в чужих руках. Он будет держаться старого рода, пока в этом роду остается хоть один человек. С этими мыслями Роджер уже составил завещание, отписав все человеку, которого презирал больше всего на свете, в случае если сам умрет бездетным.

В середине того дня, когда ожидалась леди Карбери, он бродил по имению, думая об этом всем. Насколько же лучше было бы иметь собственного наследника! Согласись кузина стать его женой, как бы все стало хорошо, каким бесконечно тоскливым будет мир, если надежды не сбудутся! При этом Роджер думал и о благополучии Гетты. На самом деле он не любил леди Карбери, видел ее насквозь с почти абсолютной точностью. Она способна на истинные чувства, хочет благ не себе, а другим, однако верит, что добра можно добиться дурными средствами, что ложь и притворство в некоторых случаях лучше правды, что прочный дом можно построить на песке! Как прискорбно, что девушка, которую он любит, воспитана в такой атмосфере фальши, что ей внушались такие мысли. Не замарается ли она в конце концов, постоянно прикасаясь к смоле? В самой глубине души Роджер был уверен, что Генриетта любит Пола Монтегю, а от самого Пола он начал бояться дурного. Кем надо быть, чтобы занять место в липовом совете директоров вместе с лордом Альфредом Грендоллом и сэром Феликсом Карбери, под безраздельной властью мистера Огастеса Мельмотта? Что ждет Генриетту Карбери, если она выйдет за человека, который стремится разбогатеть без труда и без капитала и может сегодня быть богачом, а завтра нищим, беспринципного дельца, гнуснейшего и бесчестнейшего из людей? Роджер старался хорошо думать о Поле Монтегю, но опасался, что именно такую жизнь тот себе готовит.

Затем он вернулся в дом и зашел в комнаты, приготовленные для леди Карбери и ее дочери. Как хозяин, у которого нет жены, сестры или матери, он должен был сам озаботиться их удобствами, но сомневался, что предусмотрел все так же хорошо, как сделала бы его матушка. В меньшей комнате занавески были белые, а сама она благоухала майскими цветами; Роджер срезал в теплице белую розу и поставил в стакане на туалетный стол. Уж конечно, Генриетта догадается, кто принес цветок.

Потом он встал у открытого окна и с полчаса невидящим взглядом смотрел на лужайку, пока не услышал, что к парадной двери подъехал экипаж. За эти полчаса он решил, что сделает еще одну попытку, как будто прежде ничего сказано не было.

Глава XV. «Не забывайте, что я его мать»

– Вы так добры, – сказала леди Карбери, выходя из экипажа и стискивая Роджеру руку.

– Напротив, это я должен благодарить вас за доброту, – ответил Роджер.

– Я так переживала, прежде чем осмелилась вам написать. Но я очень давно не была в деревне, и я так люблю Карбери. И… и…

– Куда членам семьи Карбери сбегать от лондонского смога, если не в старый дом? Я боюсь, Генриетте здесь будет скучно.

– О нет, – с улыбкой отвечала Гетта. – Вы должны помнить, что я никогда не скучаю в деревне.

– Завтра у меня обедают епископ и миссис Йелд. И Хепуорты.

– Я буду счастлива вновь увидеть епископа, – сказала леди Карбери.

– Думаю, его все бывают счастливы увидеть, он такой замечательный и добрый человек, и его жена тоже. И еще придет один джентльмен, с которым вы не знакомы.

– Новый сосед?

– Да. Отец Джон Бархем, новый католический священник Беклса. У него домик примерно в миле отсюда, в его приходе, который включает и Беклс, и Бенгей. Я был когда-то знаком с его семейством.

– Так он джентльмен?

– Безусловно джентльмен. Он учился в Оксфорде, а затем стал тем, кого мы называем ренегатом, а они, если не ошибаюсь, обращенным. У него нет и шиллинга сверх того, что он получает как священник, а это не многим больше платы поденного работника. Третьего дня он сказал мне, что вынужден покупать подержанную одежду.

– Какой ужас! – Леди Карбери даже всплеснула руками.

– Он рассказывал об этом без всякого ужаса. Мы с ним довольно близко сдружились.

– Епископ не против с ним встретиться?

– Почему епископ должен быть против? Я рассказал епископу про отца Бархема, и епископ выразил желание с ним познакомиться. Он епископа не укусит. Но вам с Геттой будет очень скучно.

– Мне не будет скучно, мистер Карбери, – ответила Генриетта.

– Ах, мы нарочно уехали сюда, чтобы сбежать от бесконечных приемов, – сказала леди Карбери.

Тем не менее ее чрезвычайно занимало, кто из гостей ожидается в усадьбе. Сэр Феликс обещал приехать в субботу и пробыть до понедельника. Леди Карбери надеялась, что удастся устроить обмен визитами между Карбери и Кавершемом, дабы ее сын сполна использовал все преимущества соседства с Мари Мельмотт.