Восхождение царицы

Помпей, казалось, очнулся от своих мечтаний.

– Значит, ты благословенна, царевна, – отозвался он.

– Он хранит нас и нареченный его именем город, к вечной славе, – сказала я. – Он наш покровитель.

Отец, стоявший позади меня, заламывал руки и выглядел испуганным.

Помпей серьезно посмотрел на меня:

– Ты достойна быть потомком Александра.

Дальше путь лежал к Мусейону, названному так в честь девяти муз, покровительниц мысли и творчества. Для римлян провели подробную экскурсию, им представили ведущих ученых и показали читальные залы. Потом настал черед библиотеки – самого большого в мире хранилища письменных текстов. Ее основал Птолемей Второй, и каждый последующий царь ревностно пополнял это выдающееся собрание.

У входа нас приветствовал Аполлоний, главный библиотекарь.

– Мой великий царь, царевна и почтенные граждане Рима, – молвил он, поклонившись так низко, что заскрипели его немолодые кости. – Позвольте мне показать вам этот храм письменного слова.

Он провел нас через несколько залов, соединявшихся словно звенья в цепи. Под высокими потолками тянулись ряды окон, пропускавших в помещение дневной свет. На скамьях за мраморными столами читатели, представлявшие все народы Ойкумены, склонялись над развернутыми свитками. Я увидела грека в тунике, араба в своей просторной одежде, иудея в мантии и капюшоне, египтянина в кожаной юбке, с голой грудью. Все они вскинули головы, когда мы вошли.

Поворачиваясь за нами, как подсолнухи за солнцем, они проводили нас взглядами и вновь углубились в свои манускрипты. Нас между тем провели в одно из хранилищ библиотеки. На полках вдоль стен лежали рукописи. Это походило на улей с вложенными в ячейки свитками, с каждого из которых свисал деревянный ярлычок с названием.

– Идеальный порядок, – одобрительно промолвил Помпей, потянувшись к свитку с надписью: «Гераклид из Тарента».

– Это труды по медицине, император, – подсказал Аполлоний.

Соседний свиток был помечен именем Герофила Халкидонского.

– Непревзойденный лекарь из Александрии, – с гордостью пояснил Аполлоний.

– Помер двести лет тому назад, – буркнул Олимпий себе под нос. – Есть же современные сочинения.

– Все это истинные сокровища, – промолвил Аполлоний с гордостью, жестом обводя манускрипты; он относился к ним как к родным детям. – Рукописи, состоящие из нескольких свитков, хранятся в корзинах на полу. На ручке каждой корзины наклеена бирка с названием.

На Помпея это зрелище явно произвело сильное впечатление.

– Вот образцовый подход к делу и пример для всех нас, сознающих важность сохранения архивов и не желающих, чтобы их деяния выветрились из памяти потомков, – сказал он.

Римляне принялись разворачивать свитки, и произведенный ими шум дал мне возможность шепотом обратиться к всезнайке Олимпию с вопросом:

– А что за история с завещанием, будто бы предоставляющим Риму права на Египет? Я хотела узнать об этом вчера вечером, но ты слишком много говорил!

Пускай теперь объяснит мне сам, если может.

– Ну… – Олимпий на миг задумался, а потом зашептал в ответ: – Твой двоюродный дядя Александр Десятый составил завещание, по которому Египет отдается Риму. Отсюда и их притязания. Но на самом деле нет никакой уверенности в том, что он действительно его составил, а даже если и составил – в том, что оно имеет законную силу.

– Почему бы тогда им не прочесть его и не решить?

Этот способ выяснить истину представлялся самым простым.

– Кажется, оно таинственным образом исчезло, – сказал Олимпий, подняв брови. – Как удобно!

«Для нас или для них?» – задумалась я.

Но шум вокруг нас уже стих, и пришлось прекратить разговор.

Выйдя из библиотеки, мы показали римлянам огромный Гимнасион, где тренировались атлеты, и направились к маяку.

– Добро пожаловать! – Смотритель поджидал нас в широких дверях. – Царь Птолемей, царевна Клеопатра, заходите и покажите императору Помпею то, что возведено более двухсот лет назад повелением вашего славного предка Птолемея Филадельфа.

Мы зашли внутрь. Смотритель показал нам огромный запас топлива: величиной с гору, он занимал все помещение.

– Огонь должен гореть днем и ночью, и на поддержание его идет все, что способно гореть: навоз, бумага, древесный уголь. Мы храним наши запасы здесь, а потом их поднимают в корзинах наверх, на высоту четырехсот футов. – Он пригласил нас следовать за ним к центральной шахте и подвел к канатам, свисавшим, казалось, с самого неба. – Но вам придется подняться по огибающей башню винтовой лестнице.

– А почему бы и нам не поместиться в топливной корзине? – спросила я.

– Это невозможно, – ответил смотритель. – Во-первых, подъемник доставил бы вас прямо к огню. Во-вторых, как могу я доверить гордость Египта и Рима каким-то веревкам?

Путь на вершину оказался долгим и трудным. Лестница вилась, мы вновь и вновь огибали башню, и я замечала, как гавань становится меньше, а суда выглядят словно игрушки, которые дети запускают в пруды с лотосами. Чем выше мы поднимались, тем шире раскрывался обзор: были видны и окраины за пределами Ипподрома, и почти весь путь на восток к городу наслаждений Канопу, где заканчивался этот рукав Нила.

Зрелище завораживало, но когда мы обогнули последний поворот ступенек и вышли на вершину, я запыхалась и у меня болели ноги.

Смотритель маяка ждал нас на фоне пламени. Огонь ревел, языки пламени изгибались, как змеи в волосах Медузы, и гудение огня соединялось с наружным ветром, производя страшное завывание. Позади пламени я различала что-то мерцающее и колеблющееся, а потом на виду появился раб в мокрой кожаной одежде. Он поворачивал полированное бронзовое зеркало-щит, скользившее в желобе по периметру огня, чтобы свет усиливался отражением и был виден далеко в открытом море. Яркость возрастала и за счет того, что щит собирал солнечные лучи. Говорят, будто свет маяка виден на расстоянии в тридцать миль, но в таком отдалении он мерцает, и его легко принять за звезду.

Огонь – думаю, это всякому ясно – был сущим чудовищем, алчным и свирепым. Смотритель маяка тоже носил плотные кожаные доспехи и шлем с забралом и прорезями для глаз (в нашу честь его снял). Он знал нрав своего монстра и облачался, чтобы защититься от него. Жар пламени ужасал; люди могли работать там, не теряя сознания, лишь благодаря постоянному ветру – сильному и холодному на такой высоте.

– Я слышал, здесь стояли стеклянные линзы, – сказал Олимпий.

– Да как это возможно? Жар расплавил бы стекло, – возразил Помпей.

– Такая попытка предпринималась, – подтвердил слова мальчика смотритель маяка. – Нам не удалось отлить цельный кусок стекла, подходящий по размерам, но идея была превосходная. Сумей мы усилить свет хорошей линзой, нам бы не потребовался такой большой костер. И стекло не расплавится, нет, если только не поместить его в самое жерло.

– Мне кажется, – заметил Олимпий, – что при наличии линзы мы могли бы использовать вместо огня солнечный свет.

– Днем – конечно, – сказал его отец. – Но как быть ночью?

Все рассмеялись, однако Олимпий стоял на своем.

– Корабли в ночное время не плавают.

– Но они плавают в облачную погоду, – сказал Мелеагр, – и их настигают шторма. Твои солнечные линзы подвели бы их.

Корабли… паруса… при мысли о них я всегда теряла присутствие духа. Даже сегодняшний переход по дамбе к маяку дался непросто. Я терпеть не могла воду из-за страшной памяти о гибели матери, но мне приходилось жить близ берега и видеть воду каждый день. Плавать я еще не умела, лодок избегала, и даже маленькие лотосовые пруды внушали страх, который приходилось тщательно скрывать. Я боялась, что, если кто-то заметит мою робость, меня ославят трусихой.

– Твой город прекрасен! – провозгласил Помпей, разглядывая панораму. – Белый, красивый, чистый и полный чудес…

– Никто не любит его так, как мы, – вдруг вырвалось у меня. Я чувствовала, что это правильные слова. – Мы сохраним его для тебя. Александрия будет тебя ждать.

Он посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.

– Я верю тебе, царевна. В твоих надежных руках город останется в безопасности.

Тогда ли я ее почувствовала – ту необычную силу, что действует на людей? Я не делаю и не говорю ничего особенного, но у меня есть способность привлекать их к себе и обезоруживать.

Как это происходит, я и сама не знаю. Это обаяние действует только при личной встрече. В моих письмах, увы, никакой магии нет, но дайте мне с кем-то встретиться и поговорить – и я сумею убедить человека в своей правоте. Откуда у меня такая способность, мне неведомо; должно быть, это дар Исиды, моей покровительницы. И она знает: я использую ее дар для того, чтобы уберечь Египет от порабощения Римом.

К счастью, римляне отбыли на следующий день, успев выкачать из моего отца еще больше денег и заручиться его помощью в своих военных предприятиях. Тем не менее они уплыли, уплыли, уплыли… Египет избавлен от них. Помпей и его свита отправились обратно в Рим, дабы вершить там свою политику, и я надеялась, что больше никогда не увижу ни их самих, ни кого-либо из их соотечественников.

Увы, на деле наша судьба оказалась неразрывно связана с судьбой Рима. Три года спустя приезжий римлянин нечаянно убил кошку – животное, священное для египтян. В Александрии вспыхнул мятеж, народ пытался расправиться с чужеземцем, и нам пришлось направить гвардию против собственных подданных, чтобы спасти святотатца. Другого выхода не было: ведь смерть римского гражданина немедленно использовали бы как повод для вторжения, под угрозой которого наша страна жила постоянно.

За эти годы появились на свет два моих младших брата. Обоих назвали Птолемеями; если у женщин в нашем роду выбор по части имен невелик, то у мужчин и того меньше. Разница в возрасте между старшей Клеопатрой и старшим Птолемеем составляла восемнадцать лет. Столько же разделяло Беренику и младшего Птолемея. Предполагалось ли, что они поженятся? Странная мысль.

Исида, самая египетская из всех богинь, стала женой собственного брата. Когда Птолемеи обрели Египет и заняли его трон, они переняли (хотя и являлись по происхождению чистокровными эллинами из Македонии) древние египетские обычаи, неприемлемые для многих других народов. Один из этих обычаев – браки между братьями и сестрами, принятые прежде у фараонов. Так, мои мать и отец были единокровными родственниками, а мне, в свою очередь, пришлось стать женой своих братьев, хотя бы формально.

Возможно, все-таки пришло время породниться с другими царствующими домами? В нашем поколении разница в возрасте оказалась слишком велика для того, чтобы продолжать прежнюю брачную политику.

Потом мой мир полностью изменился, и снова из-за римлян. Отцу наконец удалось уладить споры насчет завещания, и Рим признал его полноправным царем. Это признание обошлось ему в шесть тысяч талантов золотом – доход всего Египта за целый год. Деньги выплатили троим неофициальным, но фактическим правителям Рима: Помпею, Крассу и Цезарю. В обмен на золото они признали моего отца царем и присвоили ему официальный титул: Socius Atque Amicus Populi Romani – «друг и союзник римского народа». Это означало, что римляне признают Египет суверенным государством и обязуются не посягать на его границы. Признание стоило стране очень дорого, но, как выяснил мой дядя, попытка не платить обошлась бы еще дороже.

У моего отца был брат по имени (какое однообразие!) Птолемей. Дядя правил на Кипре. Некогда мы контролировали огромные территории, но со временем постепенно и неуклонно их лишались. Лет тридцать тому назад еще один Птолемей, двоюродный брат, имевший еще меньше решимости, чем другие родственники, отписал Риму по завещанию провинцию Киренаика, включавшую в себя Кипр и Африканское побережье. После его смерти Рим забрал большую часть завещанных земель, однако Кипр оставался в руках наших кузенов. Мой дядя Птолемей правил там, пока Рим не решил аннексировать его владения. У дяди не было ни денег, чтобы откупиться от римлян, ни войск, чтобы отбиться от них. Вместо трона римляне предложили ему пост верховного жреца храма Артемиды в Эфесе, своего рода почетную отставку, но он предпочел покончить с собой.

Нас, родичей, это событие весьма опечалило, однако гнев жителей Александрии обратился в первую очередь против моего отца. Мало того, что из-за платежей в пользу Рима их обложили непомерными податями – их царь потворствует римской алчности даже ценой жизни собственного брата! Так рассуждали несведущие люди. Наверное, им казалось, что отец мог спасти Птолемея Кипрского, хотя никто не сумел бы объяснить, каким образом. Выступить против римских легионов? Это благородный поступок, но совершенно бесполезный. Впрочем, народ путал роскошь с могуществом и приписывал нам бóльшую мощь, нежели та, какой мы обладали на деле.

Так или иначе, отцу пришлось бежать от собственных подданных и, подобно попрошайке, искать помощи в Риме. В ночь своего побега он явился ко мне расстроенный, с блуждающим взором, и объявил, что в полночь покидает дворец и надеется вернуться месяца через два, вместе с копьями римских легионов.

Как он мог решиться на побег? Кто останется править Египтом?

Словно прочтя мои мысли, он сказал:

– Мои вельможи проследят за делами, а отлучусь я ненадолго – лишь для того, чтобы заручиться необходимой военной помощью.

– Но… Если сюда явится римская армия, есть ли надежда, что она потом отсюда уйдет?

К тому времени я уже достаточно хорошо понимала, что в действительности означает римская «помощь».

– У меня нет выбора, – печально промолвил отец. – Что еще остается? Римляне должны меня поддержать, если они хотят собирать с нас деньги. – Он с горечью рассмеялся. – Им выгодно сохранить меня на троне.

Это звучало ужасно, чудовищно. Меня переполнял стыд, но одновременно я думала о том, предпочтительнее ли самоубийство, совершенное моим дядей? Увы, римляне оставляли нам лишь выбор меньшего из зол.

– Да пребудут с тобою боги! – пожелала я отцу. – Да оберегут они тебя.

С этим напутствием он отбыл в Рим, за помощью и защитой.

Глава 4

В отсутствие отца моим другом стал Александр Великий. Конечно, это звучит странно: как мумия может стать чьим-то другом? Но я чувствовала отчаяние. Мне было одиннадцать лет, и по мере того, как шли дни, а отец не возвращался, я все более тревожилась и за него, и за судьбу Египта.

День за днем я спускалась в крипту под поблескивающим куполом из белого мрамора и подолгу смотрела на лежавшего в алебастровом гробу великого полководца. Всегда происходило одно и то же: когда я спускалась к подножию лестницы, расставленные вокруг саркофага мерцающие свечи на миг превращали пол усыпальницы в перевернутое, усыпанное звездами ночное небо, а посреди звезд, подобный солнцу, лежал Александр Македонский. Я медленно приближалась, останавливалась, а потом пристально смотрела на него.

Скажу без обиняков – на живого он не походил. Скорее уж на раскрашенную статую с лицом-маской. Он лежал со скрещенными на груди руками, в золотом нагруднике, но без шлема, и было видно, что его золотистые волосы не потускнели.

– О Александр, – шептала я, – пожалуйста, посмотри на своих потомков! Мы, Птолемеи Египетские, – последние хранители твоего великого наследия. Все остальное поглощено Римом. Сейчас мой отец тоже упрашивает римлян сохранить ему трон. Дошло до того, что собственное царство нам приходится получать из рук Рима за деньги, как арендатор получает клочок земли от землевладельца. Что ты думаешь об этом, великий Александр? Помоги нам! Помоги найти выход из отчаянного положения! Не допусти, чтобы и наш край поглотила ненасытная римская утроба!

Конечно, он ни разу не ответил. Он просто лежал в величественном спокойствии смерти, но его присутствие успокаивало меня. В конце концов, ему при жизни приходилось сталкиваться с еще более тяжкими препонами, но он преодолел их.

Возвращение назад, на слепящий солнечный свет, всегда сопровождалось странным ощущением: это путешествие из царства мертвых назад, в мир живых.

Усыпальница находилась на перекрестке главнейших улиц нашего города – Канопской, пересекавшей город с востока на запад, и дороги Сома, что шла от озера Мареотис на юге к морю на севере. Всякий раз, когда я смотрела на эту широкую белую улицу с бесконечными мраморными колоннадами, я чувствовала: отдавать такую красоту чужакам нельзя. Отец обязан что-то сделать, чтобы все сохранить. Не знаю, что именно, но обязан.

Между тем горожане продолжали поносить царя и в его отсутствие.

– Как он мог, – кричали в толпе, – покорно отдать римлянам Кипр? Что за слабость для правителя!

Во всех бедах страны винили исключительно его – беспомощного, никчемного царя, прозванного Флейтистом за любовь к музыке. Если раньше прозвище произносили с любовью, то теперь оно превратилось в презрительную кличку.

Пьяный маленький флейтист, слабый царь, изнеженный музыкант – это еще не самые худшие слова, какие мне приходилось слышать в толпе, когда я следовала по улицам Александрии в усыпальницу и обратно. Прежде народ радовался празднествам в честь Диониса, которые устраивал отец, а теперь люди осыпали его насмешками. Царское вино горожане пили охотно, но память у них оказалась короткой. Так что те, кто утверждает, будто я не представляю себе глумящуюся толпу в Риме, ошибаются. Глумящаяся толпа везде одинакова.

Возвращение во дворец всегда было для меня огромным облегчением. (Интересно, как отнесся бы к этому Александр – счел ли бы он мое облегчение постыдным?) В пределах дворцового комплекса по-прежнему царили спокойствие и почтительность, по крайней мере внешняя. Точнее, царили до того дня, когда я вернулась домой и увидела, что здесь произошел переворот.

На первый взгляд все выглядело как обычно и не вызывало мысли о каких-либо переменах. Садовники занимались своими делами – поливали и подрезали растения; слуги вялыми движениями мыли мраморные ступеньки главного дворца, где находились палаты для аудиенций и пиршественный зал. Я уже проследовала мимо – к зданию поменьше, где жили царские дети, и вдруг рослый стражник гаркнул мне:

– Стой!

Голос у него был грубый, тон не допускал возражений. Он стоял, сердито насупившись, и преграждал дорогу в мои покои. Никогда раньше со мной никто так не разговаривал.

– Тебе нельзя входить! – продолжал солдат.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я. – Там опасно? Пожар? Или какое-то животное вырвалось на волю? Может быть, одна из ручных пантер моей сестры оборвала свой поводок и убежала?

– Пока твоя лояльность не удостоверена, у меня приказ задержать тебя. Где ты была? Никто не мог тебя найти!

Он шагнул ко мне, но дотронуться все-таки не посмел: касаться представителя царской семьи не дозволялось никому.

– Моя лояльность? Моя лояльность к кому? Или к чему? – Все это казалось весьма странным. – Я была у гробницы Александра, которую вольна посещать когда угодно.

Еще не закончив фразу, я поняла, что это недоказуемо: в усыпальницу я всегда ходила одна.

– Речь идет о лояльности новым правителям, – немедленно пояснил страж.

Новым правителям? Неужели римляне захватили власть? В гавань вошли их корабли? В порту высадились войска? Странно – я прошла через весь город, но не заметила ни столкновений, ни паники. И иностранных военных кораблей, насколько я могла видеть, у наших причалов нет.

– Ничего не понимаю, – промолвила я.

Это была чистая правда. Я пребывала в полной растерянности, но вдруг почувствовала страх за отца.

– Дочери бывшего царя приняли бремя правления на себя, – объявил он. – Ступай и поклянись им в верности. Их величества ждут.

Мои сестры! Мои сестры, воспользовавшись отсутствием отца и его непопулярностью, захватили власть. Теперь я почувствовала страх. Они запросто могут избавиться и от меня, и от Арсинои, и от мальчиков. Помешать им некому. Все можно сделать быстро – прямо сегодня, пока известие о перевороте не просочилось в город. В конце концов, тут нет ничего нового: Птолемеи всегда устраняли соперников, невзирая на самое близкое родство.

– Значит, ты отказываешься! – сказал он, сделав еще один шаг по направлению ко мне и выхватив меч.

Не исключено, что он получил приказ зарубить меня в случае малейшего колебания. Или в любом случае. Кто обвинит его? Уж точно не слуги, не слишком усердно драившие ступени, но очень старательно делавшие вид, будто ничего не видят и не слышат.

– Нет, – прозвучал мой ответ.

Долго ли я размышляла, не помню; тогда мне показалось, что очень долго, но, конечно, на деле было не так. Мысленно я вознесла краткую молитву Исиде, взывая о помощи.

– Нет-нет, не отказываюсь, – заверила я. – Я их покорная сестра, как и всегда.

– Тогда докажи это.

Он приказал другому стражнику занять его место, а сам повел меня к главному дворцу. Он по-прежнему не прикасался ко мне, но держался в такой близости, что это было еще более угрожающим. Я изо всех сил старалась не выказать своего страха.

Меня отвели в одну из больших дворцовых палат. Это помещение мои сестры, очевидно, сочли подобающим своему новому статусу, поскольку наш отец устраивал здесь аудиенции. Я остановилась перед внешними дверями, инкрустированными изумрудами и черепаховыми панцирями из Индии. Однако сегодня все их великолепие потускнело для меня. Двери медленно распахнулись, и я вошла в зал, где потолки были выложены золотом. В дальнем конце помещения на украшенных драгоценными камнями креслах восседали Клеопатра и Береника, старательно принявшие ту самую позу, в какой принято изображать древних фараонов.

Но в моих глазах это не сделало их царицами; я видела прежних старших сестер.

– Царевна Клеопатра, – заговорила Береника, – да будет тебе известно, что мы имеем честь возвестить о нашем восшествии на престол. Отныне мы именуемся Клеопатра Шестая и Береника Четвертая, правительницы Верхнего и Нижнего Египта. Мы желаем, чтобы ты заверила нас в преданности, как наша дражайшая сестра и преданная подданная.

Я приложила все усилия к тому, чтобы мой голос звучал спокойно, и произнесла:

– Конечно, вы мои дражайшие сестры, а я ваша любящая сестра.

Слово «подданная» было опущено намеренно: я решила не произносить его, пока меня не вынудят, поскольку считала это предательством по отношению к отцу. Заметят ли они мою оговорку?

– Мы принимаем твою преданность, – заявила Береника за обеих. – Народ ясно дал понять, что не желает возвращения на трон нашего отца и не примет его, если он вернется. Но вероятность его возвращения невелика. Римляне не станут содействовать восстановлению его на престоле, потому что, похоже, какое-то пророчество сулит им беды, если Рим вздумает возвращать власть низложенному царю Египта силой оружия. Они приняли его с почетом, дали в его честь несколько пиров, да и только. Конечно, вытянули из него все деньги и еще больше обещаний. Теперь он так задолжал римским заимодавцам, что, вздумай мы принять его обратно, наша страна окажется банкротом.

– Разве так нужно любить свою родину? Называл себя Филопатором, «любящим отечество», а сам продал страну римлянам! – воскликнула Старшая Клеопатра, и в ее голосе звучало сознание собственной правоты. – Египет для египтян! Мы сами позаботимся о своих делах! Зачем платить Риму за царя, когда у нас есть целых две царицы. Я стану царицей областей Верхнего Египта, а Береника будет царицей Среднего Египта и оазиса Моэрис, – продолжила она. – Мы начнем переговоры о династических браках.

– Но у нас есть братья, – подала голос я, будто хотела помочь. – Разве нам, Птолемеям, не полагается заключать браки внутри нашей собственной семьи?

Они расхохотались в один голос.

– Братья! Эти мальчишки! Одному три года, а другой и вовсе младенец! Пройдет долгое время, прежде чем они смогут стать отцами наследников. Нам понадобятся настоящие мужчины, с которыми можно лечь в постель, – сказала Береника.

– Выйти замуж за младенца – все равно что выйти замуж за евнуха! – Клеопатра рассмеялась, но потом резко остановилась. – О, я и забыла: тебе как раз нравятся евнухи. Вот и занимайся ими и своими лошадьми, – сказала она с горделивым видом, разведя руками над яшмовыми подлокотниками кресла. – Не вмешивайся в государственные дела, и все будет хорошо. Ведь у тебя есть своя лошадь?

– Да, – ответила я.

Моя лошадь – белый арабский скакун – была для меня воистину лучшим другом. Ведь она, лошадка, увозила меня в пустыню, прочь от дворца и от самой себя.

– Вот ею и занимайся. Катайся верхом, езди на охоту и учись. Не лезь в дела, что тебя не касаются, и все будет прекрасно. Мы относимся хорошо к тем, кто хорошо относится к нам. Поняла?

– Да, ваши величества, – ответила я, склонив голову, но не преклонив колен.

В том, чтобы назвать их «величествами», по моему разумению, предательства не было: царские дети от рождения равны богам, а боги, само собой, имеют право так именоваться.