Борьба: Путь к власти (книга вторая)

Владимир Андерсон

Борьба: Путь к власти (книга вторая)

Пролог

Уже вечер. Стемнело, и пора спать. Маше отвели просторную комнату: три окна, два больших дубовых шкафа у стены и кровать.

Пожелав «Спокойной ночи» девушку оставили одну. Ей стало настолько непонятно, что сейчас делать, что она даже немного испугалась: беспокоить этих добрых людей совесть не позволит, а что делать неизвестно.

Для начала, что такое кровать? Бабуля так старательно стелила всё это: простыня, пододеяльник, наволочки… Что это всё? Разве нельзя просто лечь и прикрыться одеялом? Подложить руку под голову и спать… Зачем на что-то залезать? Зачем подушка? Все на шахте привыкли к другому. Да и так ведь удобнее…

Хозяева уже легли. Время шло.

Маша никогда не снимала одежды перед сном, как и все на шахте, но сейчас другое дело. Всё это такое чистое, а её светлые джинсы наполовину в земле и уже совсем не светлые, серая куртка мокрая, и пачкать всем этим то, что, очевидно, так долго мыла Мария Сергеевна, девушке вовсе не хотелось.

Аккуратно уложив свою одежду на комод, Маша легла на кровать и укрылась одеялом.

Приятно и легко.

«Эти люди правы. Так гораздо лучше спать», – подумала Маша.

Этот тусклый и смертный лунный свет. Он носился по всей комнате, и в каждом углу отражался чумом. Девушка снова вспомнила своего мужа. Перед её глазами вились гнусно-жёлтые картинки его мёртвого тела. Как он перестаёт дышать, и она остаётся одна, без него.

И с этим ничего не сделаешь!

«Господи. – Маша прикрыла глаза ладонями. – Как я могу жить без него? Почему ты забрал его, а меня оставил?… Я хочу к нему. Я не могу без него… Господи, почему ты забрал его?»

«Я всегда с тобой. – это говорил тот самый внутренний голос посередине груди. – Маш, я всегда с тобой».

И ни лунный свет, отражающий чумов во всех углах, ни эта высокая кровать с белыми простынями – ничего не могло подавить этот голос. Он говорил с Машей полминуты, или полчаса, или полночи, и ей всё казалось, что это вечность. Что это та самая вечность, что не может закончится никогда. Ведь в эти моменты он рядом с ней, и он – часть её… Как и тот сон, что собрав всю её усталость предыдущих дней, забрал её к себе до самого утра.

Префект

Со времени побега Марии из сектора «Диза» прошла недели, затем ещё одна, потом месяц… Жизнь стала другой, другой для всех.

Кто на каком участке будет работать решает Гавриил Железнов. Сколько добывают в день решает Гавриил Железнов. Кого и как наказывать и награждать решает Гавриил Железнов.

От чумов идёт единственное указание – месячный план.

Теперь во всей группе ничего не происходит без ведома Горы. Единственные два сектора, оставшиеся под контролем чумов: 2-й и 5-й (в пятом отдыхала охрана, ход к нему продвигался из коридора, соединяющего очистительную с погрузочной – на ночь именно эта территория перекрывалась).

Более того Горе обустроили отдельный кабинет у выхода из очистительной в 1-й сектор. Хоть он там и редко находился, важен был сам факт наличия помещения префекта группы, где, кстати, имелась картотека с отчётами обо всех преимуществах и недостатках добычи различными инструментами в различных условиях: по правде говоря, все это и так знали наизусть и без всяких отчётов.

27-о апреля префект назначил своей бывшей соме сектор очистки. Его место к этому моменту занимал Костя Богатый.

Сразу после раздачи указаний Гора удалялся в свой кабинет за свой дубовый стол и стул. Это был специальный манёвр: все должны обдумать свою задачу и зайти за пояснениями, если они нужны, а если не нужны, то приступить к работе. Но делать всё быстро, иначе явится сам Гора со своим железным диктаторским голосом.

Усевшись на стуле, префект замер. Каждый день для него эти несколько минут ожиданий длились невероятно долго. Он даже подумывал о том, чтобы плюнуть на всю эту стратегию «большого начальника» и «непоколебимого тирана». Ждать с каждой секундой становилось всё тяжелее и тяжелее: ему повсюду мерещился погибший сын и то, как десятки железнодорожных составов, переводящих тонны угля, проезжают именно там, где его похоронили. Эта постоянна дурная мысль о том, что можно было найти гораздо лучше место, чем то.

В этот раз в помещение зашёл Волин; его должность заместителя позволяла максимум возможного. И был он мрачнее тучи, и было от чего. Сколько он уже не видел своего ребёнка?

«Гави, ты мне объяснишь, что происходит?» – сказал он даже чересчур спокойно для своего состояния. Этот вопрос месяц вертелся на его языке и вот сорвался в таком виде.

«Присаживайся», – сейчас такой вариант ответа являлся единственно верным: начни что-либо говорить ему сразу, и он не выдержит.

Волин опустился на стул, уставившись на стенку слева. В его лице не виднелось ни обиды, ни злобы: оно просто ругало себя уже пятую неделю подряд, от того и потеряло выражение – это болезненная усталость.

«Давай разберёмся по порядку…» – Гора почувствовал, что после этих слов должно произойти нечто резкое, но ничего подобного: тот просто тряхнул головой и угрюмо согласился.

– Маша должна была добраться до Раздольного. Так?

– Так

– Там её должны были ждать маки. Аж до 10-о апреля. Так?

– Ну так, так. Только ничего нет…

– Есть и ещё как… Группа, которая должна была её встретить, попала в засаду, не дойдя до места встречи 26 километров. В живых остались двое. Они повернули обратно. Следующую группу послали позднее, и прибыла она 8-о апреля.

Волин слушал всю эту историю и еле держал себя в руках: маки не смогли встретить его дочь, и он уже ненавидел их: «Гави, ты меня понимаешь… У меня кроме неё никого нет. А теперь нет и её… Ты же…»

– Я не договорил. Её не встретили, это так. И следов её не нашли нигде поблизости. Но. Ты понимаешь, что в другое время это никто бы не принял всерьёз, но один из маки видел девушку, высокую, с длинными светлыми волосами. Ты знаешь, что на воле таких совсем немного…

– Где?! Где её видели? – Волин вскочил так, что стул отлетел назад, к двери как сдутый.

Гора улыбнулся, хоть и слегка деланно: «Всё в порядке. Всё хорошо… Тот повстанец не помнил точного места. Она стояла на другом берегу реки. Совсем недолго.»

– Где? Какой реки? Да не тяни ты!

– Кальмиус. Там, где и должна она была быть… Это было рядом с городком Новый Свет… Ты не волнуйся. Спроси у Тихомирова, он тебе всё расскажет. Кто, как не он должен знать такие вещи?

Лицо Волина закружилось в неизвестном направлении. На лбу выскочили складки, растягиваемые старыми морщинами. Эти морщины шли вот уже месяц и тут растрескались. Шахтёр стал опускаться вниз и, не найдя стул, сел прям на землю – ему стало не легче, и он не знал, что ему делать дальше. Все эти сообщения только добавляли ему тяжести на душе, и со временем он переставал ощущать и время и окружающую действительность.

В комнату без стука ворвался Николай Лесин: «Гавриил Владимирович, там трешак творится!» Его лицо наполнялось чем-то неестественным, тем, чего никогда не возникало раньше.

«Тебе надо отдохнуть. – Сказал Гора, встав из-за стола и подняв валявшийся у двери стул. – Просто посиди немного. Ничего не делай».

Выйдя из кабинета, префект сразу понял, в чём дело: двое шахтёров, прямо в его соме, дрались друг с другом.

Эту ситуацию понял префект, а вот до Гавриила Владимировича она дошла не сразу – в его разуме происходили неведомые до толе процессы размышления: «Двое шахтёров устроили драку… Они оба шахтёры. У них одна судьба. Плечом к плечу. И они дерутся. Драка – способ проявления неприязни, ненависти, может, попытка убийства, потеря самоконтроля… Ненависть. Убийство. Эмоции.»

Один шахтёр бьёт другого. Когда такое было?

За всем этим наблюдало почти две сотни человек, включая Богатого, и ни у кого не появлялось мысли что-нибудь сделать.

Никто просто в это поверить не мог.

Самый старых из всех, кто ещё жил под этой землёй, шахтёр Николай Павлович Красненко считал, что у него маразм. Он думал, что к его восьмидесяти двум годам, его уму пора двинуться. И этому ему представлялись веские доказательства… Чтобы он сам когда-нибудь даже подумал о том, что можно ударить своего товарища… Да никогда. Никогда даже мысли не возникало. Обидеться на кого-то – да. Поругаться – тоже да. Но не ударить. Чумы делают это за нас. А чтобы своего товарища… Никогда. Как это можно? Ведь плечом к плечу. Ведь друг без друга здесь не выживешь. Да мы же родные все здесь! Нет, такие вещи просто не укладываются в голове.

«Молодёжь? Да нет. Какая молодёжь? Мы так не делали, когда были в их возрасте», – думала Галина Борисовна. Ей казалось всё это каким-то нелепым стечением обстоятельств того, что эти двое что-то недопоняли в отношениях между всеми на шахте, в том, что здесь одна отдельная личность ничего не представляет без всего остального коллектива. И не смотря на все эти оправдания их глупости, ей всё равно было их жалко.

Мысли всех шахтёров ходили вокруг да около этих двух слов: глупость и жалость.

Гора двинулся в сторону дерущихся. До них было метров пятнадцать, а, когда стало десять, они оба заметили подходящего. Тут же разнялись и застыли на своих местах.

Гора и не думал разбираться, в чём там дело – подошёл и треснул одному из них так, что тот отлетел головой назад на несколько метров и свалился на землю. Другой не шелохнулся, боясь навлечь на себя что-то похуже. Широкий размашистый удар снёс его в сторону. Оба теперь лежали на земле, почти не шевелясь и еле дыша.

В стороне стоял Кирилл Столов, даже не моргая. Когда-то он уже видел, как казнили Пинищева, и прекрасно знал, что и сам тогда мог оказаться на его месте. Того случая ему хватило на всю жизнь, и сейчас, ему хотелось, чтобы всё закончилось, и работа пошла дальше.

Гора заметил того, кто ему нужен, и рукой позвал его к себе. Это был Столов. Его глаза провалились в страхе и замерли в своей последней точке. Ноги медленно поволочились вперёд.

«На первый раз они будут жить, – сказал Гора тому, что больше всех его боялся. – но следующий раз будет последним». Его голос звучал достаточно тихо, и, кроме Столова, его никто не слышал, но как только он уйдёт, каждое его слово станет известно всем. И Столов расскажет всё это так, чтобы никто уже и не вздумал сделать что-то подобное.

Живенко

Город Кременчуг. Довольно-таки тепло, и снег почти растаял. Весна почти пришла.

Виктор Хмельницкий и его «Отряд 14» на некоторое время перебрались сюда.

Дом среди домов, такой же деревянный, как и все остальные. Внутри нетопленная печь и Миша Живенко за столом. И глаза его померкли, и голова его поникла, но руки не опустились.

Мысль его медленна и тревожна. Вот уже месяц винит он себя, что отпустил Сашу одного, что лошадь его подвернула ногу, что был ещё шанс всё изменить.

Лично ему написал письмо командир Никопольской группы. Он читал его столько раз, что успел выучить наизусть: «Мой друг! Я не могу писать официально, ведь это неофициальное письмо. Оно не содержит ни секретной информации, ни указаний к действиям. Оно нужно лишь для того, чтобы помочь нам в такое трудное время.

Уверен, что ты, как и я, не раз видел, как погибают наши товарищи, отдают свои жизни ради победы. И ты, и я потеряли много друзей и родных. И мы ничего не можем сделать с этим. Мы можем только терпеть и продолжать то, ради чего погибли они, и ради чего, возможно, придётся погибнуть и нам. Это наша судьба, и нам ничего не остаётся, кроме как следовать ей.

Мы все так думаем и стремимся во что бы то ни стало сделать то, что мы должны. Но существуют такие моменты, которые толкают нас вперёд ещё сильнее, которые заставляют нас верить в победу. Это героизм.

Не раз я видел это на поле боя и вне его, и каждый случай я никогда не забуду.

То утро было необычайно красиво и солнечно. Древние считали, что прекрасные дни Земли должны быть прекрасными и для человека… Я стоял тогда на крыльце и чувствовал, что это и есть тот прекрасный день.

Из дозора возвращались двое, но вскоре я увидел и третьего с ними. Это был Саша. Сначала я подумал, что с ним всё в порядке. Он легко слез с коня и подошёл ко мне. Но тут я заметил, что его пальцы не двигаются, они синие и мёртвые. Я не знаю как, но он достал что-то ими из своей куртки. Это было письмо. А затем он свалился навзничь и больше не приходил в сознание. Я даже не успел услышать его последние слова. Тогда я хорошо запомнил его глаза… Я не сразу понял, что значит их выражение. Они были спокойные и довольные. Я никогда не видел у мёртвых такие глаза.

Только на следующий день мне стало понятно, почему он так смотрел на небо в последний раз. Ему больше ничего не было нужно, он хотел умереть.

Потом мы нашли его следы. По снежной степи. Я не могу описать, что я почувствовал тогда… Эти следы уходили в бесконечность. Я не представляю, чего ему стоило пройти всё это.

Я не мог не написать тебе это письмо, я должен был хотя бы кому-то рассказать о мужестве нашего друга.

Царство ему Небесное!

Твой вечный друг, друг Саши Ручьёва».

После того случая прошло уже достаточно много времени. Миша получил звание капитана и с недавних пор держал под руководством трёх офицеров и взвод: Макса Рожкова, Гришу Листова и Костю Мецова.

Раздался лёгкий стук в дверь, и внутрь вошёл майор Серёга Болотников. Вид его вполне довольный, хоть и ни о чём не говорил, но всё же обнадёживал.

«А сегодня хороший денёк…», – бодро сказал он, гремя своими сапогами по скрипящему полу. Это типично советский офицер: опрятный, но не выряженный как на парад, с видимым соблюдением правила «В здоровом теле здоровый дух» и без ненужных форм показухи вроде широченного шага на метр в сторону.

«Да. – Ответил ему капитан, не поднимая головы. – Как раз такая, как тогда, когда погиб Саня».

– Знаешь, твоё неследование субординации когда-нибудь доведёт тебя до края. Мне-то ладно, но ты сам знаешь, какие бывают… У нас ведь не без этого…

«Ты прав», – сейчас Миша просто отмахнулся, не желая закручивать подобный бессмысленный разговор, имеющий в перспективе лишь одно окончание.

– Да брось, я не за этим. У меня для тебя хорошие новости. Не спрашивай, почему так поздно, всё равно не скажу… Месяц назад Саню и тебя отправили с письмом. Ты ведь из-за этой истории всё с ума сходишь. Надеюсь, тебе станет легче. В этом письме был приказ заминировать дорогу Днепропетровск-Донецк у реки Волчья. Благодаря Сане они успели это сделать вовремя. Пять бур попало в засаду. Это больше двухсот чумов.

От этого, действительно, стало легче: «Двести чумов. Молодец Саня».

– В придачу ко всему река затопила тоннель. Когда они починили и починили ли вообще неизвестно, но досталось им по орехам это уж точно.

Оба постанца саркастически улыбнулись.

«Порядок, Миш. Мы идём правильной дорогой к победе. – вывел Болотников и сделал свой любимый приветственный знак – стукнул каблуками, звучно и пристойно. – Будь здоров, дружище».

Этот повстанец весьма воодушевил замявшегося самого в себе человека, и он решил пройтись по лагерю.

Выйдя на улицу, Миша обнаружил, что вокруг полно народу. С чего это все повылезали как на праздник?

Пройдя мимо несколько домиков и поздоровавшись с десятком замечательных и не очень людей, он наткнулся на того, кого никогда бы не хотел видеть, и не подходил бы к нему, но тому чего-то было надо, и она подошёл сам.

Капитан Раньеров. Это сущее трепло. Стоило какому-то делу зайти в разговор, и при его участии начинался пустой спор. Ну вот просто ни о чём. Неизвестно зачем, но он на каком-то генетическом уровне пытался доказать, что его точка зрения верна, а всё остальное ничего не стоит. Мало тго, если никакого дела нигде не было, и его никто не звал, он вояплялся с совершенно бестолковыми вопросами и почти требовал на них ответов, особенно у низших чинов.

Не раз испытав это, Миша готовился открыть рот и послать его куда подальше.

«Ты не видел Костю?» – спросил Раньеров.

Довольно странный вопрос, и ответ на него получился отрицательный кивок головой с продолжением движения вперёд.

– Слышал про Волчью, да?

Может стоит дать ему шанс? Хоть в этот раз скажет что-нибудь хорошее.

«Слышал», – остановившись, ответил Миша.

– Нормально их, да?

– Угу. Наверно, ещё немного и всё…

– Что всё?

– И победим. – голос исходил чуть робко, но из самого сердца.

На это Раньеров усмехнулся: «Победим?! Ха! Да вы тут все фантазёры! Любите думать о своих подвигах. Это максимализм…»

Говорить дальше не было ни сил, ни смысла – Миша отключил свой слух и двинулся дальше. Тот что-то продолжал выкрикивать, но это уже не имело значения: и так хватило. Где-то посередине защемило и заболело. Это боль обиды, она застревает где-то в желудке и давит в глубь. Непонятно, где эта глубь, и куда там можно давить, но это становится всё сильнее и сильнее, и не собирается проходить.

«Зачем я снова заговорил с этим человек. Ну каждый раз одно и тоже. И каждый раз всё тяжелее. Мы говорит, «Фантазёры». Мы мечтаем? «Максимализм». Эта дурацкая психоаналитика; навыдумывали слов, чтобы объяснять неизвестно что и неизвестно зачем, а теперь вот этим пользуются всякие… Мы тут из кожи вон лезем, а они ноги об нас вытирают. Нашли бы место, где ещё чисто, а то ж ведь целиком запачкали… Неужели у таких, как он, никто не погиб на войне, неужели ему не хочется продолжить и довести до конца то, за что головы сложили целые поколения? Неужели больше нравится других сбивать с толку, вместо того, чтобы делать то, что жизнь обязывает делать. Мы ведь все здесь только это и делаем – учимся. Любить, воевать, преодолевать… ну вот для нас выпало воевать, ну и что мы не справимся что ли? Да мы обязаны справиться. Мы должны победить!» – это волнами ходило в его мозгу, и несмотря на все убеждения боль не стихала.

На лавочке возле своего крыльца сидел Гриша, один из подчинённых, и ел хлеб. Почерствевший и засохший, но всё же настоящий хлеб.

Увидев командира, он вскочил и по-воински приветствовал по фуражке: «Здравия желаю, товарищ капитан».

«Да садись уже, чё там», – Миша не любил всех этих почестей, хоть и прекрасно понимал, как важны все эти формально. Но особенно он ненавидел строевую подготовку. Когда дело касалось элементарных приёмов строевого шага, вопросов целесообразности их отработки у него не возникало, но он как-то читал, что древние отдавали этому некое щепетильное значение: создавали специальные подразделения, занимавшиеся только этим, устраивали особые представления. Ну что это за глупость? Это же армия. Пусть учатся стрелять и прятаться. А ещё лежать недвижно, смотря во все глаза. Это спасёт жизнь… Не будут же они врагов побеждать своими выкрутасами с доисторическими винтовками.

«Гриш, скажи мне, что мы здесь делаем?» – спросил Миша, сев рядом на ступеньки.

Тот, очевидно, подумал, что его проверяют на предмет пригодности в идеологическом плане, и ответил в соответствии с этим: «Мы сражаемся за свободу, своё культурное наследие, и мы…»

– Да брось ты эту пропаганду. Мы 14-й отряд, а не КПМ (Комитет Пропаганды Маки; в его задачу входило агитировать работающих на чумов людей, в том числе призывая к восстанию). Ты мне скажи, что ты думаешь».

«Я?… Извините, я не знаю, товарищ капитан. – во время данного ответа Миша изобразил такую физиономию, что можно было подумать, что он разговаривал с совершенно далёким от всего происходящего человеком. – Честно, я убежал с завода, потому что боялся, что в следующий раз не выдержу, когда чумы начнут подкидывать объём выплавки, и закричу. Мы ведь редко выполняли норму. Ещё пару ударов я бы не выдержал».

Продолжать откровения было опасно для такого, как он – чуть ли ни все его жесты показывали, что ему стыдно за что-то, что он хотел бы рассказать, но не может. Миша прервал, потому что видел это не в первый раз. Он знал, что так хочет раскрыть его подчинённый, и то, что лучше будет, если он сделает это без принуждения.

Повстанец снова побрёл по лагерю, не переставая прокручивать в голове сказанное ему Раньеровым – словно это никогда не вылезет наружу и не забудется.

Навстречу ему попалась Наталья Кошкина, старший лейтенант из санотделения. Лет ей было всего двадцать пять, но в людях она разбиралась что называется «будь здоров». Одного взгляда ей хватило, чтобы понять, что здесь нужна помощь: «Миш, ты чего такой хмурый?»

Когда она говорила подобные фразы, прибавляя своё изумительное выражение лица, настроение поднималось само собой. В группе её далеко не все любили, но она не держала ни на кого зла, а в нужный момент всегда пыталась поддержать. Ей вообще казалось чуждым не помогать по причине несложившихся отношений. «Даже, если бы сейчас и не было войны, – говорила она тем, кто не совсем понимал её. – мы бы всё равно друг без друга не выжили бы. Мы здесь для того, чтобы помогать другим».

Хоть Мише целиком и не нравилась её позиция – «В самом деле, как вот можно помогать, например Раньерову?». Он уважал её и никогда даже не мог позволить себе спорить с ней.

– Да так, ерунда…

– Небось, не обедал, да?

– Да нет, не обедал…

– Тогда я…

– Не-не, Наташ, не надо. Тебе и самой нечего есть.

– Ну мне что, тебя уговаривать? – искренне и немного обидчиво спросила она.

– Наташ, я правда не хочу – Миша ничего не ел почти сутки, но «отбирать» еду у кого бы то ни было, а тем более у неё, было бы преступлением.

– Перестань. Я знаю, ты ничего не ел.

– Ой, да ладно. Ничего страшного…

– Вот ты не ел, а у меня целая кастрюля супа пропадает. Пойдём!

– Да я…

После этого ей надоело спорить и убеждать этого альтруиста, и она, взяв, его за руку, потащила к себе в дом.

Маки меняли место дислокации минимум раз в неделю, и она время пребывания в каком бы то ни было районе редко кто обустраивал своё жильё. Это ни коей мере не относилось к Кошкиной.

Зайдя в её домик Миша не понял, что происходит: всё так ухожено и уютно. И самое интересное, что нельзя сказать из-за чего так. Может из-за полотенца с изображением тигра, повешенного на стене, может, из-за скатерти с розочками и здоровенными, величиной с кулак, божьими коровками на столе, а, может, и всего лишь тряпки для обуви у входа. Множество этих чудесных мелочей нельзя назвать роскошью ни с какой стороны – это, скорее, человечность души, вот и всё.

Наташа прошла к глиняной плитке, находящейся в дальнем углу комнаты. Её движения поразительно притягивали к себе глаза. Она ступала мягко и вместе с тем очень уверенно. И казалось, что всё вокруг словно начинает оживать.

Военная форма её ничуть не портила: чёрные сапоги на всю голень, тёмные колготки, видные только в коленях, а дальше зелёная юбка и такой же китель. Чёрные волосы сзади в тонкой косичке.

Видя всё красоту вокруг себя, Миша стоял только и до бесконечности чистил обувь, не отходя ни на шаг от двери.

Обернувшись хозяйка улыбнулась: «Ну что там застрял?»

– Да я ведь это…

– Да проходи ты уже.

И было ради чего: ко всему прочему суп оказался непомерно вкусным. Щи, с капустой, картошкой и всем остальным. Прям настоящие. Как когда-то делали.

Наташа сидела рядом и чего-то ждала. Может, комплимент. Может, чего-то бОльшего. Она словно не показывала это, но было видно, что ей это нужно. Тепло человека, который рядом. Именно его ей хотелось сейчас больше всего.

И обязательно надо было прежде всего прибавить тепла её сердцу. И тут он обратил внимание, что ест он не из обычной тарелки, не из алюминиевой, как у всех, а из деревянной расписанной красной росписью, словно откуда ни возьмись воскресли старославянские традиции.

– Наташ, я что-то не сразу заметил… Это настолько красивые тарелки.

Её рот расплылся в улыбке, правда, стало очевидно, что ожидала она вовсе не этого: «Правда? Тебе нравится? Это хохлома».

«Очень красиво. А ты что, с собой это носишь?» – Миша в тот же момент понял, что задал катастрофически дурацкий и неуместный вопрос: во время переходов маки разрешалось брать только необходимое, но это всего лишь указание – сможешь, бери, сколько хочешь, только не вздумай отстать; это превращалось в упрёк.

«Да нет, я здесь нашла», – Наташа настолько дружелюбно отреагировала на вопрос, что напряжением спало само собой. Теперь ему не придётся чувствовать себя чёрствым цензором.

Миша решил целиком сгладить свою несдержанность: «А зря, что не носишь. Чудесные тарелки». Стоило произнести это вслух, как он понял, что сказал вообще какой-то бред. И ему настолько стал непонятен ход собственной мысли, что он даже покраснел.

Похоже это ей понравилось. Она так игриво отвернула глазки, развернула голову чуть к боку и слегка приоткрыла рот: «А больше ты ничего не заметил?» Она так и хотела добавить «Как я на тебя смотрю», но женщина всегда ждёт, что такое не придётся говорить самой, что такое должен заметить мужчина сам.