О чём плачут на Руси

Katerina Husser

О чём плачут на Руси

Сыночек

Свяжу тебе я, сыночка,

носочки.

Такие тёплые и мягкие,

чтоб вьюга

не пробралась к твоим ногам.

Недуга

чтоб не случилось

у чужой реки.

Листки уже опали от тоски,

не по-людски

с рукой пустой прощаться,

откуда ж полной

на селе ей взяться,

но то неважно,

некогда тужить,

не нам, сыночек,

а тебе служить,

врагов всё колотить

в окопе

да жить в крови,

словно в сиропе,

застывшем на ветру.

К утру

я успокоюсь и умоюсь,

не усну,

меня теперь прибьют

к тому окну,

которое выходит на тропу,

на ту,

где мы тебя сейчас проводим.

Мы часто ведь ответов

не находим,

вот и сейчас я их

не нахожу,

смирившись, просто жду,

но боль-то не проходит,

за нос водит,

рассказывает, что я зря грущу,

что зря ропщу,

ведь родину солдатом окрещу…

Но вдруг тобой чужбину угощу?

И не дождусь тебя

на сломанном пороге,

мне давеча приснилися

Пологи…

Письма давно нет,

видимо, в дороге.

Я с богом больше месяца молчу,

не говорю и не хочу,

он лжёт мне,

остальное лишь предлоги.

Неужто поразили так пороки?!

Неужто бы могилы так глубоки?!

И сына ты вовек не заберёшь.

Врёшь!

Ты сына мне спасёшь!

Вернёшь.

Неужто украдёшь?

Не верю.

Я настежь распахну все двери

и буду ждать свою потерю.

Может быть, всё-таки придёшь…

Когда свой пыл слегка умерю,

достану старые замеры,

ещё свяжу тебе носков.

Ещё теплее,

ещё мягче.

Сегодня солнце палит

жарче,

в дверях наш почтальон

всё плачет,

пришёл он не с пустой рукой…

В тот день, когда меня казнили…

I

Письмо

Безликий

и узнавания лишивший,

победивший

особенность любую,

самым близким

мне город сей однажды стал вслепую.

Всё тщетно,

всё впустую,

не выбраться из паутины мне,

да и тебе,

она стянула нас втихую

и вычистила подчистую,

так и живём в его трубе,

в глухой мольбе,

меня шатало при ходьбе

от боли,

от безволья

в сентябре,

в том дне

на дне остались

гордость, честь и жизнь

непроизвольно,

и никогда б вы не узнали,

что безмолвье

жестокостью затмит

десятки пуль,

и прежде, чем одёрну

тюль,

оставлю здесь

болезненные строки:

не бойся, не утонешь,

ведь они не так глубоки,

как бездна,

что гниёт…

Она внутри.

Смотри!

В меня смотри!

В мои глаза, что одиноки,

в них больше нет души,

взгляни на мои руки,

на них и нет судьбы,

отныне с этим миром

я в разлуке…

II

Тот день обычен был,

и склоки,

от матери моей упрёки,

что пороки

свои я ей дарю,

позорю,

извожу,

вот из берлоги

вновь показались мои щёки,

с постели я встаю,

иду

и слушаю в потоке,

в злосчастном монологе

поэмы недотроге,

которую едва переношу.

Молчу.

Всегда молчу.

Сказав хоть слово,

я разоблачу,

я разобью

и к истине любого приучу,

но не хочу,

мне кажется, что наказание сурово,

когда ни с кем не говорю,

ведь моё слово

ровень апостола святого

и мученика,

коим предстаю.

III

Не естся ничего,

не пьётся,

а что ещё мне остаётся,

когда я на краю стою…

Стук в дверь отвлёк.

О, как он смог?

Но я пустилась наутёк,

из дома прочь,

как ни пророчь,

нигде мне места нет,

в изгнанье

и в мастерской

ждёт лишь страданье,

с его дрожащею рукой,

которой он меня сжимает,

в которой смысл погибает,

он ею жизнь мою ломает…

Он знает,

о, как всё знает

и никогда не отступает,

в этом бою позиций не сдаёт,

учебный новый год

и в этот раз не поменяет,

и ничего он не учтёт,

лишь гнёт

со мной живёт,

со мною в такт шагает,

все чувства упрощает

до фразы «всё пройдёт».

IV

Я так мечтала быть творцом.

Потом.

Когда нагрянет восемнадцать,

тогда смогу влюбляться

в свои скульптуры,

а сейчас лишь вкратце

я мир искусства постигаю

и впадаю, как в раю летаю,

иллюзиям блаженства отдаюсь,

обожествлять творцов я не боюсь,

художникам клянусь

в любви,

пока они на воле,

но доколе…

Доколе

в торжестве буду купаться,

доколе

мне в наивности скрываться?

До пропасти,

в которую сорвусь?

V

Он весел был всегда.

Зачем нам грусть?

Среди богинь искусств,

среди света от люстр,

среди великих строк,

что наизусть

его немолодые губы повторяли,

они так гипнотически шептали

и оттого лишали чувств.

Старцы не замечали

юных душ,

своих детей не замечали,

вручали,

заживо толкали

в объятья к пауку,

готовому к прыжку,

к рывку,

он начеку,

ты в его власти,

он знает все секреты страсти,

он чует все твои напасти,

он ведает, что одинок,

об этом ему песнь поёт,

тот ветерок,

что, как пророк,

из чаши сделав лишь глоток,

приблизив рок,

словно холодным

выстрелом в висок,

всё предсказал,

в могилу тут же уволок…

Вот он, крючок,

вот он, силок,

вот он, для мотылька сачок,

неважно, что ты за зверёк,

отныне ты не кто, а что

в руках его…

VI

Сперва мне льстило

обольщенье,

мне верилось,

что исключенье,

что я рождаю озаренье

и лишь поэтому влеченье

так вызываю,

как творенье,

как верх таланта воплощенье,

поэтому и в предвкушенье

я столько месяцев жила

и догола

всю свою душу обнажила!

Зеркала…

их было много…

я входила,

стояла молча,

опустила

свой взгляд,

когда пробил разряд,

когда губу я закусила,

когда был впрыснут яд…

Так длилось долго.

Вечерами

он оставлял меня с грехами,

совсем одну пред небесами,

и я стыдилась,

он не мог,

ведь он был бог.

Перед столами

снова стояла

со слезами,

следила за его шагами,

скрипя молочными зубами,

ждала очередной толчок,

после которого следами

всё тело осквернить он смог.

Я не умею говорить,

и эта нить

сплетала нас уже годами,

кошмарами, не снами,

и матерь за стенами

переставала жить,

если не выносить

одной мне эти муки,

не верила в испуге,

что жизнь ей разобью

вмиг тем, о чём молчу…

Сжимала рот руками,

избитая стенами,

по комнате кругами

ходила, но в чём толк,

когда позор замолк.

В позоре, не в беде

и в чёрной клевете

мерещится ей доля,

что разум распорола,

мать без дитя в огне.

VII

Давно блуждали слухи,

никто не жаждал слушать,

не торопил распутать,

не думал наказать

и, осознав ничтожность,

забыв про осторожность,

мне захотелось спать.

Впервые!

Сквозь тревожность

спокойно, тихо спать…

Нет, вам не описать,

в чём сложность,

в чём эта невозможность

смогла вдруг перестать

часами угнетать,

но не сейчас,

насторожась,

самой себе я изумляясь,

от времени отделяясь,

на подвиг соглашаясь,

за шанс мелькающий

схватясь,

пойду на эту встречу,

которую так ждёт

он днями напролёт,

с тех пор как три недели я хвораю,

ему меня так сильно не хватает,

он письма нервно шлёт,

и сок течёт,

и слюни изо рта стекают…

Я знаю,

помню,

как мерзостью он истекает

да головой качает

и просит свой цветок,

ещё разок

дать вырвать лепесток,

как умоляет,

и слышу, как вздыхает,

тот языка щелчок –

и ток по телу пробегает,

его ломает,

мысль главу не покидает,

чтоб, перед ним явясь

на казнь

и добровольно согласясь,

в образе куклы затряслась

и подчинилась его воле,

забыв про все пароли,

в последний раз ему сдалась…

Он болен,

но оттого доволен,

грязь

ему к лицу пришлась,

и я приду,

лишь локон голубой прибрав…

VIII

Я стояла на пороге,

Слегка одёрнула рукав,

Волосы чуть с глаз убрав.

Он напротив, он в тревоге.

У меня застыли ноги,

Сделав шаг, я затряслась,

Еле-еле удержась,

Вся подобно недотроге,

Помнив все его пороки,

Шла, за стены лишь держась,

В западне расположась,

Растворившись в эпилоге,

Задыхаясь в каждом слоге.

Его плоть сильней рвалась,

Сквозь желание слилась

С моим телом, но в итоге

Он, увидев взгляд мой строгий,

От бессилия топчась,

От него же огорчась,

Осознал, что месть в дороге…

В тот миг меня ласкала злоба,

мы знали оба

до озноба,

она свела его до гроба!

Удар,

удар,

ещё удар!

Опасней, чем пожар,

мой нож,

прошу, вцепись и уничтожь,

ведь ты учтёшь,

ты всё внесёшь

в прощёный список,

который близок

вместе со смертью,

что так хватает сетью

и хоронит под твердью.

Его ты упокой,

долой изверга,

долой!

И захлебнись виной,

пусть порастёт травой

над глубиной,

твоя забудется могила,

гибнет постылая

и чернокрылая

погибель заберёт.

Смотрю, как чёрт бредёт,

мне улыбается,

зовёт

его по имени,

чёрт жаждет его выменять

и утащить на дно,

где было рождено

от сатаны отродье,

а я теперь свободна!

По тёмной подворотне,

забыв свой страх животный,

до дома томно шла,

пока не забрела

во двор чужой, безлюдный,

скрипят качели нудно,

мне стало неуютно,

но всё-таки кружусь,

то оглянусь,

то дымом наберусь

и выдохну,

сорвусь,

земли коснусь

и вновь пойду по переулку,

как на прогулке,

лишь дома диким воем разобьюсь

и в угол комнаты

со всех сил в миг забьюсь,

не шевелюсь

и в зеркала ведь больше не смотрюсь…

Её глаза, наполненные болью,

себе позволю,

с ними я смирюсь,

её прощенье

принимать примусь

и в руки нежные вцеплюсь,

сольюсь

с родною матерью,

она сегодня

рану не сжигала солью,

довольно,

на помощь я приду,

и помощь мне

уже извне,

словно на жертвенной войне

спешит.

Её всё жду.

IX

Открыв глаза,

вдруг отцвету

и остроту

и духоту

сквозь жилы пропущу,

учую даже за версту,

что дышит он

и я дышу…

Кляну свой сон,

проклятый сон,

подобен он плуту,

его не превзойду.

Всё ложь!

Всё миф!

Иллюзия и тлен,

когда сместился крен,

когда ко дну иду,

не он, а я горю в аду,

и нет спасителей в саду,

во льду,

и сердце матери во льду.

Я пропаду.

Уже пропала, раз пишу…

X

Так спокойно стоять на краю

И смотреть не вниз, а на небо.

Я хочу так исполнить мечту –

Побывать там, где он даже не был.

Сделать шаг, воспарить к небесам

И обратно забыть бы дорогу,

Гладит ветер по моим волосам

И нескромно цепляет за ногу.

Эту казнь я смогу позабыть,

Прощу тех, на покой кто менял,

Возвращаться сюда – значит стыть,

Значит снова бояться зеркал.

Бог во мне сквозь века умирал,

Он распят, но горит всё ж огнём,

Он, как я, слишком сильно устал,

Со свободой пройдёмся втроём.

XI

Эпилог

И древо, качая листву,

по старшинству

первым увидит полёт

и в нём прочтёт

безмерного горя тоску,

отнюдь не по пустяку.

А мать на коленях,

и что ж,

пожалуй, омоет дождь,

оставит одну в стенах,

на ступенях,

в непроходящих мигренях.

Холодная молодёжь

смотрела, не удивлялась,

старалась,

не получалось.

Сегодняшний день был хорош,

и жаль, что ты с ним попрощалась,

ты тоже старалась,

но что ж,

другими путями пойдёшь.

И толпа всё тобой любовалась

да вновь сокрушалась,

она не сдавалась,

шепча, что поступок твой ложь,

его не перечеркнёшь,

поэтому не тревожь,

оставь место и для печали.

Но как же? Вы снова не знали?

О тех, что вон там щебетали?

Всего в двух шагах.

Забыв страх.

Малышка, её новый друг

будто спрут.

И за руки вместе пойдут,

пока всё над телом кричали,

вы новую душу распяли.

Вы раньше его ведь встречали?

Не знали.

И снова не знали…

Киоск за углом

хоть знаком?

Вон там, у соседнего дома,

меж общего дрёма.

Туда уже вёл незнакомый

исполнить знакомую роль…

2008г

Лабрис

I

Шестая осень, шелестя листом,

Шептала нам о тихом счастье,

Перебирая бисер на запястье,

Подаренный тобой тайком.

Мне не мечталось с рыжей пеленой,

Всё в ней сливалось, гибло без остатка,

Наш мир лишь становился шатким,

Но у людей ведь это не впервой?

Осень шестая. Она ведь не твоя.

Чужая. Этим и злосчастна,

Ну почему твоя любовь опасна?

Она, как проклятая колея.

Снесла всю жизнь мою, плюя

На дряхлые, скрипящие устои,

Но сердце беззащитное, смешное

Кровоточит, коснувшись острия.

И сколько же играть мне эти роли,

Где я верна бесчувственной толпе?

Повесят на позорном на столбе

Лишь оттого, что ты самодоволен.

Да, больно, и прощения прошу

За унижение, податливость и волю,

Которые себе не зря позволю,

С которыми немного подышу…

II

Щелчок. Так загорается искра,

Она не вспыхнула слегка,

Я долго мучала простой моторчик,

Который был неряшливо узорчат,