Ожидание

Саша поднесла к зеркалу ладонь, удивленная этой неожиданной солнечной встречей с собственным обликом. Ей тридцать шесть, всего тридцать шесть, она еще молода, еще излучает не потускневшую, не тронутую временем яркость. И с завтрашнего дня начинается ее долгожданная настоящая жизнь. Все, что было до этого момента, уже не имеет значения. Эта комната, квартира, этот город – всего лишь объемный, разросшийся в пространстве зал ожидания, где Саше нужно было пересидеть пустотелые, пресные годы. Перетерпеть время обязательного земного чистилища. Но теперь пора отправиться в путь, к своему вожделенному, личному Эдему. Туда, где она будет встречать и провожать. Главное – встречать. Пора тронуться с места, оставить позади себя неподвижность перрона, вырваться навстречу внутренней свободе – заслуженной, добытой терпением. После долгого сидения в зале ожидания у Саши все же уцелело много-много жизненных лет, которые она проведет в тихой благодати – чистой и беспричинной. В благодати, рассеянной по воздуху, по окружающим предметам, по плывущим мимо лицам. Это и есть подлинная благодать – не нуждающаяся в поводе безмолвная радость, умиротворение заключенной самой в себе души.

И тут боль накрыла Сашу с головой и уже не отступила, не отхлынула обратно в темноту бесчувствия. Это была неотвратимая, безудержная мощь чего-то страшного и недоступного пониманию. Саша сгорбилась, сцепила руки на животе, медленно опустилась на колени. И тут же рухнула всем телом на теплый пол, пропитанный солнцем. Волнистые медные пряди разметались по сияющим ромбам паркета. Словно заструились собственным, отдельным от Саши течением.

Боль разливалась по животу стремительным густо-красным кипятком, застывала, затвердевала, вытягивалась в разные стороны острыми углами. Воздух вокруг вспыхивал красным – сначала ярким, рябиновым, затем все более темным, густым, почти бордовым. Запечатанные коробки, опустевший комод с зеркалом, старенький раскладной диван – все становилось зыбким, почти призрачным; все погружалось в плотный темно-красный свет.

Саша кричала. Перекатывалась с боку на бок от горячей многоугольной боли и неистовым криком взывала к равнодушной пустоте квартиры. Ее крик был протяжным, тягучим, раздирающим горло. Вылетев из Саши, он легчал, возносился к потолку и невесомо парил возле люстры – горящей не своим привычным, приглушенно-желтым светом, а все тем же густо-красным. Спустя несколько минут крик превратился в надсадный гортанный хрип. Саша была почти без сил и все продолжала хрипеть – с самого дна глубокого осиплого изнеможения.

На долю секунды она подумала, что это, возможно, аппендицит. Но тут же вспомнила, что аппендикс ей удалили много лет назад. Зимой, когда ей было десять, за неделю до маминого дня рождения. И в сознании со всей ясностью зачем-то всплыла больничная палата, где она лежала после операции. Саша четко увидела шершавую болотно-зеленую стену, казенный пододеяльник в мелкий цветочек и широкое незанавешенное окно. Вспомнила, как густела снаружи стылая январская чернота. Внизу, во дворе, зябко дремали фургончики скорой помощи; время от времени проплывали береты и меховые шапки. А в свете фонарей суетливо и как будто потерянно кружились редкие разобщенные снежинки.

Но если это не аппендицит, то что же тогда? Все мысли скатывались в плотные тугие комки, застревали на полпути к сознанию, увязали в густо-красной боли.

Где-то бесконечно далеко раздалась музыка забытого Кристиной телефона. Радужная переливчатая мелодия с трудом продиралась сквозь Сашин хрип – словно через липкую тягучую паутину. Возможно, телефон звонил на кухне. Или в прихожей. Ощущение пространства стремительно ускользало, и было уже не вполне ясно, что где находится. Саше казалось, что ее исключили из реальности, из этой привычной спокойной квартиры, наполненной простой обыденной мебелью. Кто-то большой и невидимый с ловкостью вырезал ее раскаленными ножницами – ровно, по контурам. И теперь она существует отдельно от собственной комнаты, от тополей за окном, от невозмутимо льющейся мелодии звонка.

Боль тем временем обострялась и разрасталась внутри. Дышать становилось тяжелее, и хрип делался все более сдавленным и прерывистым. Все более беспомощным. Стены комнаты будто постепенно сдвигались, будто собирались сдавить Сашу, замуровать ее заживо. Узоры из тонких, едва различимых листиков вдруг резко очертились и начали склеиваться. Со всех сторон Сашу обступила тяжесть комнатной мебели – слепой, безучастной, живущей собственной внутренней жизнью.

Тело словно выворачивалось наизнанку. Словно стремилось вытолкнуть из себя какой-то лишний, непонятно откуда взявшийся орган. Или, возможно, просто больной, расхлябанный, пришедший в негодность. И Саша рефлекторно напрягалась, пытаясь помочь этому больному органу побыстрее вырваться наружу. Плюхнуться на пол склизкой кровавой мякотью. Чтобы мучения как можно скорее закончились.

Стены приближались, воздуха оставалось все меньше, а над головой по-прежнему раскачивался густо-красный свет. И тут боль наконец достигла своего максимума, и в этот момент весь мир, все бытие стало Сашином животом, рвущимся от боли. Июньское солнце, сегодняшний торговый центр, зеленеющий возле центра сквер, грязно-бежевый родной вокзал, Анимия, прожитые и грядущие годы – все превратилось в невыносимо болящий живот. И Саша начала ждать того мгновения, когда можно будет отделиться от собственного живота, оставить на полу свое неподъемное тело. Выпорхнуть в окно, пролететь над раскаленными, гудящими от зноя крышами, над хрустальными озерами, над безбрежными полями, алеющими кровавыми каплями маков… Казалось, что миг освобождения уже близок. Даже склеенные узорные линии на обоях как будто расступились, приоткрывая новое, потустороннее пространство, приглашая выбраться из давящей комнаты.

Если это не аппендицит, то что же, что же тогда? Саша не знала ответа. Но перед тем, как рухнуть в гулко-черный колодец беспамятства, она вдруг смутно почувствовала, что эта комната, квартира, этот город – вовсе не зал ожидания, как ей казалось, а платформа прибытия. Даже если Саше каким-то чудом удастся выкарабкаться, вырваться невредимой из этой безмерной боли, поезд ее жизни никуда больше не поедет. Он прибыл на конечную станцию. И холодный, отстраненный голос свыше совсем скоро попросит освободить вагон.

2. Так бывает

Когда Саша начала приходить в себя, над ней возникли размытые человеческие фигуры и раздались невнятные, как будто далекие голоса. Ни лиц, ни слов разобрать не получалось. Саша медленно выныривала из внутренней бессознательной черноты, всплывала к ясной, наполненной разговорами и жестами действительности. Но сознание то и дело ускользало, стремилось уплыть куда-то в сторону от яви. У Саши возникало ощущение, что она лежит в бархатистой густой траве, покрытой росой, на самом дне прохладного летнего леса. Склонившиеся над ней люди казались деревьями, а их голоса – смутным гулом ветра в раскидистых пышных кронах. Тяжелые волны листвы шелестели убаюкивающе, ласково, сливались с мерным шумом крови в голове. А в узорных лиственных прорехах сияло лучистое лесное солнце.

– Мне такие сюрпризы уже не по возрасту. – Сквозь ветряной гул проступили слова, очертились знакомые интонации. – Тоже мне, сюрприз.

– Бабушка, ну хватит уже. Сейчас она проснется и все нам объяснит.

И вновь пространство над Сашей наполнилось ровным невнятным шорохом листвы. Человекообразные деревья склонялись, шелестели, накрывали тенью. Пробуждаться не хотелось. Хотелось до бесконечности лежать во влажной лесной траве и смотреть на сверкающее солнце, засевшее в кронах.

Но внезапно возник отчетливый незнакомый голос – низкий, с переливами, словно глубокий изумрудный цвет:

– Да уж, ей пора бы проснуться, честно говоря.

И тогда Сашин сон распался, истаял. Солнечный лес растворился в ясно видимой, окончательно вернувшейся реальности. Сначала появились растрепанные Кристинины волосы, хрупкие ключицы в темно-зеленом треугольнике выреза. Затем из снотворного тумана выплыло мамино лицо – тревожное и желтоватое, будто церковный воск. И, наконец, четко прорисовался громоздкий угловатый силуэт незнакомого мужчины в белом халате. Видимо, врача.

Саша лежала на больничной кровати. Лесное солнце обернулось длинной люминесцентной лампой, стрекочущей, как целый рой цикад. А роса на траве превратилась в бисерные капли пота, покрывшие ровным слоем сонное Сашино тело.

– Мам, ты очнулась, ты как, ты в порядке? Тебя в больницу привезли, в первую городскую, ты в палате.

Кристина волновалась, тараторила. Ее голос нервно подрагивал и при этом как-то жалостно бренчал – словно сиротливая монетка в пустой копилке.

Саша попыталась приподнять голову, кивнуть в ответ, но в итоге лишь медленно моргнула. Живот еще немного ныл изнутри от догорающей, будто округлившейся боли.

– Мы тут чуть с ума не сошли, – с негодованием бросила мама.

В палате густо пахло поврежденным телом, незамкнутым, разъятым кожным покровом. Или раненой слизистой оболочкой. Солоноватый, темный, кровянистый запах. Очень физиологический. Саша подумала, что раз она в больнице, то, возможно, с ней что-то серьезное. Например, болезнь Крона или даже онкология. А может, какое-нибудь редкое, почти не изученное заболевание?

– Александра Валерьевна, почему скорую не вызвали? – изумрудно-глубоким голосом спросил врач. – Думали, сами как-нибудь справитесь?

– Да, мам, действительно, почему? Хорошо еще, что я телефон забыла и вернулась. А иначе неизвестно, как бы все закончилось. Это же опасно, вот так, одной, без помощи!

– Даже дочь твоя в шестнадцать лет и то сообразительнее тебя!

– Я… я не знаю, – полушепотом сказала Саша и на пару секунд прикрыла глаза. Изнанка век тут же замелькала солнечными пятнами на паркетных ромбах, лиственными узорами на оголившихся кремовых обоях.

– А не помешало бы знать, в такой-то ситуации, – недовольно пожал плечами врач. – Ладно, что уж теперь. Чувствуете себя как? Живот болит? Голова кружится?

– Немного…

Было очень жарко и в то же время знобило. Саша медленно повернула голову в сторону окна с открытой форточкой. На сквозняке дрожали бледные полупрозрачные занавески. Рядом с окном было что-то еще, что-то пестрое, неопознанное, никак не достигающее Сашиного сознания.

– Александра Валерьевна, вы вообще где наблюдались?

– Не поняла… Наблюдалась – в каком смысле?

Саша перевела взгляд обратно на врача. У него были крепкие скулы, тяжелый, заштрихованный темной щетиной подбородок, большой мясистый нос. Брови мохнатые, почему-то сердито сдвинутые. Глаза усталые, с покрасневшими белками, опутанными множеством тоненьких веточек-прожилок.

– В самом прямом. В районной консультации, в частной клинике? Где?

При этих словах Саша почувствовала, что внутри нее зарождается что-то странное, невнятной природы. Не тошнота и не боль. Что-то скользкое и холодное; нечто такое, о чем совсем не хотелось думать.

– Я не поняла… Почему я должна была наблюдаться? Я чем-то больна? Чем-то страшным?

– Я вашей карты не видел, про ваши болезни ничего сказать не могу.

– Тогда почему?..

Врач устало и как будто удрученно вздохнул, с раздражением потер переносицу.

– Вам вроде уже не семнадцать лет. Да и дочь у вас есть, почти взрослая. Вы издеваетесь надо мной? Хотите сказать, вы не знали, что нужно было наблюдаться?

– Зачем?..

И тут внезапно врач повысил голос, тут же потерявший свои изумрудные переливы, и кивнул в сторону окна:

– Чтобы он здоровым на свет появился.

Саша сразу обильно взмокла: бисерные капли пота превратились в быстротечные извилистые ручьи. Из желудка поднялась волна жара, а кожа молниеносно покрылась острыми мурашками.

– Если бы не Кристина, он бы сейчас лежал не здесь, – проскрежетала мама. – А в лучшем случае – в реанимации. Скажи спасибо дочери, что скорую вызвала. Как сама-то не додумалась? Тоже мне, мать называется. Вот, любуйся.

И Саше ничего другого не оставалось, как вновь повернуть голову. И на этот раз она увидела мальчика. Он крепко спал за стеклянным бортиком кровати, в серой шапочке, под синим одеяльцем с кувыркающимися дельфинами. Розовощекий, маленький, сморщенный, словно высохшее яблоко. Невозможный, ненастоящий, чужой, нет, нет, не Сашин.

– Он же прямо на полу валялся, когда я вошла, – звякающим, монетным голосом сказала Кристина. – Весь в крови. Липкий, какой-то не то синий, не то фиолетовый, ужас! И вопил при этом так, что с лестницы было слышно! Я еще подумала, когда поднималась: у соседей, что ли?

– У соседей?.. – машинально, со дна окаменелой безотчетности переспросила Саша. Из плотного речевого марева она выловила лишь последние слова.

– Ну да, у Кострюковых. А когда вошла в твою комнату и увидела там младенца, глазам не поверила. Ты тоже на полу лежала, почти без сознания. Несла что-то несвязное. Я и сама чуть в обморок не грохнулась. Мам, объясни, почему ты не говорила нам ничего? Мы же вообще не в курсе были!

– От своих родных такое скрыла, – остро и ржаво скрипнула мамина фраза.

Саше захотелось обратно в сон. Туда, где колышутся кроны, где шелестят неразличимые сочно-зеленые голоса. Она крепко, изо всех сил зажмурилась, будто пытаясь вдавить себя внутрь, загнать в глубину забытья.

– Ребенка вашего, конечно, понаблюдать нужно будет, – продолжил врач. – Все-таки два четыреста всего, маловато. Да и гипоксия была. Через пару часиков к вам неонатолог Мария Марковна заглянет, с ней на этот счет поговорите.

– Да, мам, смотри, он же совсем крошечный!

Саша разжала веки и села рывком, собрав воедино жалкие крохи сил. Перед глазами все поплыло, ярко вспыхнуло алое крошево, завертелись пурпурные нити.

– Что это за розыгрыш?.. – застонала она хрипло, сдавленно, до боли сжимая виски. – У меня самолет, мне собираться надо. И ты, Кристина, почему ты не уехала? Сколько вообще времени?

– Мам, успокойся. Ляг, пожалуйста. Я никуда не поеду. В ближайшие дни, по крайней мере.

– У тебя же билет на поезд! На восемь утра. А у меня самолет в девятнадцать сорок. Мне здесь делать нечего. Я уже нормально себя чувствую, где мои вещи?

Внезапно Саша заметила на простыне свежее кровавое пятно. И наконец осознала, что солоноватый физиологический запах исходит от нее. От ее надорванного тела.

– На самолет ей надо, видите ли, – сказала мама все тем же острым металлическим голосом, как будто тронутым ржавчиной. – Хотела скрыть от нас и улететь? Чтобы разродиться уже там, далеко? Чтоб никто не узнал? Да вот не получилось!

– Бабушка, ну перестань! Видишь, в каком она состоянии? Ей отдохнуть надо. Пойдем пока, выпьем чаю, тут есть кафе на первом этаже. Она успокоится, мы вернемся и поговорим нормально.

– Прекрасно! Моя дочь родила втихомолку, а я буду как ни в чем не бывало чаи гонять!

– Идите, правда… – утомленно вздохнул врач. – Ваша внучка права. Вам всем не помешает успокоиться.

– Да ладно, ладно, пожалуйста! Тут, я вижу, и без меня обойдутся.

Мама резким движением поправила на плече ремешок сумки и, не оборачиваясь, вышла из палаты. Кристина тут же выпорхнула за ней следом. И еще несколько долгих секунд сквозь приоткрытую дверь доносился негодующий скрежет интонаций.

– Ну так что, Александра Валерьевна, – вновь раздался после паузы изумрудно-глубокий голос. – Вы так и не ответили. Где наблюдались? Где ваша обменная карта?

Саша снова смотрела на мальчика. Потерянным, оцепенелым взглядом. Мысли разбегались в голове в разные стороны, копошились безумными торопливыми муравьями. И при этом упорно огибали стоящую совсем рядом стеклянную кроватку со сморщенным человеческим свертком внутри. Думалось об открытой форточке, о скомканном одеяле в ногах, о новых мокасинах, о нераспечатанном посадочном талоне. Обо всем, что осталось на периферии. Но не о мальчике, не о болезненном эпицентре разрастающегося кошмара, только не о нем. Думать о мальчике было невозможно.

– У меня ее нет, – прошептала Саша. – Обменной карты… Нет.

– Как так получилось? Потеряли?

Саша медленно покачала головой.

– Просто нет. Вообще нет.

– И почему же вы, будучи беременной, не озаботились получением обменной карты?

– Так ведь я не беременна.

– Ну сейчас уже, понятное дело, нет. Но когда были, почему не оформили?

– И не была. То есть была, но давно… Когда ждала дочь. И тогда мне обменную карту, кажется, выдавали, да… А с тех пор нет.

Врач долго молчал. Саша отвернулась от невозможного, несуществующего ребенка и уставилась в молочно-белую стену. Секунды наслаивались друг на друга, время разбухало в этом странном тревожном молчании, словно крупа в молоке – в сыром и холодном молоке стены.

– Я сейчас не про дочь вашу говорю, а про сына.

– Да нет у меня никакого сына! – воскликнула Саша. Чуть не захлебнулась собственным вздохом – судорожным, рваным.

В этот момент в палату вошла медсестра. Завезла бренчащую, нагруженную пробирками и шприцами тележку.

– Здравствуйте, Вадим Геннадьевич, вот вы где! – прощебетала она в сторону врача и тут же повернулась к Саше. – Ну что, мамочка, пришли в себя? Как самочувствие? Давайте-ка я у вас кровь на анализ возьму и давление померю.

Саша тяжело дышала, с напряжением слушала, как волны крови омывают сердце гулким прибоем. Волны горячей, бурлящей крови, которую нужно взять на анализ.

– Левую ручку вытягиваем, кулачок зажимаем.

Внутри все распирало, отчаянно хотелось выскочить, вырваться из себя, из собственного тела. Медсестра ловко натянула перчатки, протерла спиртом Сашину кожу в локтевой ямке. Надорвала упаковку шприца. Деловитая, быстрая, легкая. Безупречная в движениях. Глаза чистые, ярко-голубые, как больничные бахилы.

– С самочувствием у мамочки не очень, – запоздало ответил за Сашу врач.

– Ничего-ничего. Отдохнет, выспится, чайку травяного попьет. И все наладится. Подтвердите, Вадим Геннадьевич.

Вадим Геннадьевич не подтвердил. Он молча и напряженно смотрел в окно, за которым висело стылое пасмурное небо, набухшее подступающим дождем.

– Кулачок сильнее сжимаем.

Медсестра поднесла иглу совсем близко к едва различимой голубоватой вене, и Саша вдруг дернулась, резко отняв руку.

– Мамочка, ну что же вы! Это ведь быстро и не больно. Ручку сюда дайте и не вырывайтесь. Вы же не в первый раз, наверное, кровь сдаете?

Ее голос казался одновременно приторно сладким и твердым. Словно колотый крупными кусками сахар.

На просьбу Саша не отреагировала. Крепко прижала руку к груди и отвернулась. Несколько секунд неподвижно смотрела в пространство, барахтаясь внутри себя в мутной безмолвной пустоте.

– Мамочка, миленькая, ну побыстрее, пожалуйста. Вы же не одна у меня такая. Да и Вадиму Геннадьевичу еще на обход идти. Давайте. Сдадите кровь, мы уйдем, и будете спокойно на своего ребеночка любоваться.

И тут застывшая, оцепенелая Саша неожиданно вскочила. Крупно затряслась, будто от внезапного нестерпимого холода.

– Да что это за бред, в конце-то концов! – закричала она надрывно, исступленно, словно пытаясь вытолкнуть из легких разъедающее едкое отчаяние. – Нет у меня никакого ребеночка!.. У меня есть дочь, Кристина, но она уже почти взрослая, ей шестнадцать лет… Я ее уже вырастила, и она уезжает в Москву, к отцу! У нее поезд в восемь утра. А у меня самолет!

Саша оттолкнула медсестру и выскочила из палаты. Бросилась бежать в неизвестном, случайно выбранном направлении – главное, подальше от невозможного, несуществующего мальчика, от неподъемного абсурда. Коридор раскачивался под ногами, густо-синие волны линолеума то поднимали ее к самому потолку, к стерильному свету ламп, то кидали обратно вниз. Иногда отбрасывали в сторону, к ряду пустующих розовых диванчиков, похожих на беззубые детские десны. Мимо проплывали люди – неразличимые, туманные, как будто даже бестелесные. Человеческие тени, сотканные из тяжелого непрозрачного воздуха.

Добежав до лестницы, Саша остановилась. Коридор резко оборвался, обернулся бескровно-белой площадкой и такими же бескровно-белыми ступенями, ведущими вверх и вниз. Слева возникло огромное окно, а за окном – пятиэтажное здание, погруженное в зыбкую сероватую дымку. На улице моросило. Словно муть всего происходящего сгустилась до блеклого дремотного дождя, заполнившего собой пространство.

В здании слева некоторые окна горели прямоугольным напряженным светом. А внутри Саши, казалось, не горело уже ничего. В душу внезапно ударила гулкая темнота, не подсвеченная даже больничными безжизненными лампами. Саша будто проваливалась в бездонный колодец с гладкими бетонными стенами.

Где-то хлопнула дверь; вверх по лестнице суетливо пробежал кудрявый юноша в белом халате. Саша опустила глаза, посмотрела на свои босые мозолистые ноги. На казенную сорочку, испачканную темной, уже подсохшей кровью. Подумала, что все ее вещи, должно быть, лежат в палате, рядом с безумным, бредящим врачом, безумной медсестрой; рядом с абсурдным, немыслимым ребенком. И заплакала от давящего бессилия, подступившего к горлу.

К Саше медленно и неохотно приблизилась пожилая работница регистратуры. Заспанная, устрично-студенистая, апатичная. Будто набитая изнутри чем-то мягким и сонным.

– Что с вами? Что тут у вас случилось? – спросила она усталым голосом.

Ответить было нечего. Саша не понимала, что с ней случилось. Она молча глотала крупные соленые слезы, теребила рукав застиранной дымчато-серой сорочки.

– Успокойтесь, придите в себя.

На бугристо-отечном лице служащей проявилось вялое раздражение. Придите в себя, придите в себя – перекатывалось по краю сознания тяжелым эхом. Саша прикрыла глаза и тут же унеслась на лодке головокружения в свою комнату. В памяти вновь нарисовались кремовые обои, очертились паркетные ромбы с растекшимся, словно подтаявшее сливочное масло, солнцем. И вдруг в этом теплом текущем свете появился младенец. Крохотный, сморщенный и совершенно нелогичный, непостижимый.

– Я не знала… ребенок… правда, не знала, – бормотала Саша сквозь слезы.

– Что-то не так с вашим ребеночком? Больным родился?

– Я не знаю, почему… я не…

Взгляд служащей немного подобрел. Она положила Саше на плечо сыровато-мягкую, будто бескостную руку.

– Просто успокойтесь. Так бывает. На все воля свыше.

Рядом внезапно оказалась медсестра из Сашиной палаты, стала оживленно говорить, жестикулировать. Регистратурная работница смотрела на нее и сонно качала головой. Затем снова перевела взгляд на Сашу и что-то тягуче произнесла в ответ.

Бисерный моросящий дождь за окном тем временем превратился в ожесточенный ливень. По стеклу побежали потоки небесных слез, словно обезумевший, утративший логические опоры, перевернутый мир заплакал вместе с Сашей от беспомощности и отчаяния.

– Ну что же вы, мамочка, такая нервная?.. – доплыло до Сашиного сознания. – Кричите, шумите, от нас с Вадим Геннадичем убегаете.

Подошли еще какие-то люди, оттеснили медсестру, начали что-то выяснять у регистратурной служащей. Что-то явно не связанное с Сашей. Их голоса то струились ручьями, смешиваясь друг с другом, то сочились по капле, замирая на полузвуке. Саша вздрагивала, захлебывалась слезами. В какой-то момент она вдруг остро ощутила свою теплую, беззащитную, травмированную плоть. Саднящее живое нутро под вспотевшей кожей, под серой больничной сорочкой. И Саше стало мучительно жаль свое тело, особенно ноющий живот. Она осторожно погладила его костяшками пальцев, будто постороннее, самостоятельное, незаслуженно страдающее существо.

Медсестра взяла Сашу под руку и повела обратно по коридору. Потянула за собой – мягко, но настойчиво.

– Вам ведь лежать нужно, – сказала она своим твердо-сахарным голосом. – Зачем же вы скачете. Вы подумайте о себе, о своем здоровье, вам же ребеночка растить.

Но думать не получалось, все мысли стали свежими разверстыми ранами, культями ампутированных жизненных планов.

3. Привратница

В девяностые годы Сашин отец Валерий Федорович Есипов – кандидат химических наук, доцент кафедры высокомолекулярных соединений Химического факультета Государственного университета города Тушинска – был вынужден работать в вокзальном газетном киоске. Ситуация складывалась тягостная, горькая. Заводскую зарплату жены Ларисы все чаще выдавали телефонными аппаратами, доцентскую зарплату не выдавали вовсе, а дочка росла, вырастала из старой одежды, хотела новые осенние сапожки, новый пенал. И науку пришлось вырвать из повседневности, отложить на самое дно суетливого, хлопотного существования, с надеждой когда-нибудь ее оттуда достать. К сожалению, достать науку обратно и вернуть в свои будни Валерию Федоровичу так и не удалось. Тяжело провалившись в подвальную темноту жизни, она очень быстро сопрела, сгнила, распалась на атомы.

А наверху тем временем пестро цвела киосочная душа. Распускалась яркими коммерческими красками, торжествующе шелестела журнальными страницами и целлофановыми обертками. Помимо газет и журналов, в киоске Валерия Федоровича продавались шариковые ручки, зажигалки, календарики и постеры с изображением зарубежных артистов, брелоки в виде сердечек с маслянистой жидкостью и блестками внутри; неизменные, наводнившие рынок шоколадные батончики и фруктовые жвачки со вкладышами, а также всевозможные игрушки – от тетрисов и «волшебных экранов» до липких мячиков «лизунов» и радужных пружинок.