Кудесник в городе богов

– Вот тебе! Получи! – сипло выкрикнул Твердислав и сделал выпад.

Острый конец его меча пронзил брюхо нежити. Сморщенная кожа, успевшая покрыть кости, разъехалась, и из раны хлынула только что выпитая кровь, как вино из порванного бурдюка. Демон зажал рану ладонью, как будто не желая упускать драгоценную влагу, и обернулся к боярину.

– Что, еще захотел? – яростно выкрикнул тысяцкий, и нанес рассекающий удар сверху вниз.

Однако упырь подставил костлявую ладонь и поймал лезвие меча. Раздался глухой стук и скрежет, костяшка большого пальца отлетела и пропала во тьме, но оставшимися четырьмя пальцами упырь сжал меч и вырвал его из руки Твердислава.

Перед Немилом мелькнула боярская шуба и соболиный хвост, свисающий с меховой шапки. Демон швырнул меч в сугроб и потянулся к воеводе, пытаясь схватить его за шею. Твердислав бросился прочь, но наступил на полу собственной шубы и грохнулся в снег. Шапка свалилась и покатилась по дну оврага, как оживший зверек, вертящий пушистым хвостом.

– Кудесник, спасай! – взвыл боярин. – На тебя вся надежда! Век тебе благодарствовать буду, только уйми упыря!

Немил взмок от испарины, в глазах мельтешили отблески пламени, волны пульсирующей крови били в голову, разрывая ее изнутри.

«Что же делать? Оружие дохлую тварь не берет. Может, попробовать заклинание? Только какое? Я до сих пор только баб от тоски заговаривал, да наводил порчу на злых людей, если хозяйки платили как следует. А тут настоящая нечисть… С ней-то как сладить?»

Рука сама вытряхнула из переметной сумы книгу волхвов. Сжав кривулю подмышкой, Немил принялся судорожно листать страницы. Господи, что ж такое, во тьме ничего не видать… Что написано-то? Не разберешь! Ой! Это крыло книги нельзя трогать – тут запретные заклятия. Мне Велемудр, Крив Кривейший, строго-настрого запретил их читать, даже шепотом. Да что шепот? Их даже в мыслях произносить – и то грех!

– Где ты, Немил Милорадович? – вопил Твердислав. – Не бросай меня! Помоги! Делай, что хочешь, иначе нам всем крышка!

Эх, была не была! Немил нашел нужную страницу и забормотал, шевеля губами:

– За рекою черною, за лесом за диким стоит дуб Мироствол. Ветви дуба царапают свод небесный, корни тянутся во глубокое подземелье, где за темными скалами, за пещерными безднами сидит на цепи пес о трех головах. Стережет этот пес души грешные, что томятся в Лиходеевом царстве. Как металась душа, от Лиходеевых пыток спасаясь, так и выпрыгнула из преисподней. Мимо пса пронеслась, в дольний мир залетела, много бед натворила, много зла начудила. На людей нападала заблудшая душа, кровь горячую выпивала, мужиков с бабами жизни лишала, малых деток пугала.

Ты воспрянь от сна, пес Полкан трехголовый! Пробудись, за душою заблудшей явись. Забери ее в пекло обратно, чтоб не лазила она по миру дольнему, кровь горячую из людей не сосала, жизни б не отнимала, малых деток бы не пугала.

Немил перевел дух и умолк. Упырь застыл без движения над боярином, придавив того к мятому снегу. Костлявая рука, приготовившаяся сдавить Твердиславу горло, остановилась. И даже Любомысл, отчаянно карабкающийся на склон и вопящий, в очередной раз скатившись вниз, замер с выпученными глазами.

– Что теперь-то? – спросил Твердислав, елозя под острой коленкой нежити.

– Откуда я знаю? – огрызнулся Немил. – Это запретные заклинания. Их на моей памяти никто не читал.

Скелет покойника захрустел. Спрятанное под дырявым капюшоном лицо взглянуло на кудесника пустыми глазницами. Костлявая рука шевельнулась, приподнялась и потянулась к нему.

– Чур меня, чур! – вскричал Немил и попытался отбиться тяжелой книгой.

Костлявые руки вырвали у него книгу и бросили ее в снег.

Что может быть хуже спятившего упыря, который тянется к твоему горлу? Казалось бы, ничего. Однако Немил, видимо, так не считал. Почему-то его очень обеспокоил топот, раздавшийся за поворотом извилистого оврага. Ему почудилось, будто из городского рва несется целый табун бешеных лошадей, копыта которых сметают все на своем пути. Вот только лошади так не воют, не скрипят зубами и не издают оглушительного лая, который отражается от склонов и бьет в уши эхом сразу со всех сторон.

– Ты что наделал? Кого вызвал из своей чертовой книги? – упавшим голосом спросил Твердислав.

– Знать не знаю, – промямлил Немил, отдирая от себя костлявую лапу с непомерно разросшимися ногтями. – Я только хотел упыря развеять. Думал, что он сам сгинет.

Застоявшийся воздух в овраге задрожал. Топот стал оглушительным, как гром, и прямо из темноты на трех застывших людей выскочила громада, покрытая черной свалявшейся шерстью. На зверином теле размером со здоровенную лошадь колыхалось сразу три головы. Три пары глаз горели диким огнем, три алых языка свисали из распахнутых пастей, полных острых зубов, три глотки одновременно ревели, выли и лаяли так, будто настал судный день.

Чудовище задело хвостом Любомысла, успевшего добраться до середины склона. Книжник свалился и отлетел вдаль, кубарем прокатившись добрый десяток шагов.

– Что за безумная тварь? – пробормотал Твердислав.

– Это песик… песик Полканчик… из заклинания… – растерянно лепетал Немил, отступая в сторонку и вжимаясь спиной в заснеженный склон.

Упырь медленно повернулся к чудовищу. Его лицо, похожее на восковую маску, вдруг оплыло, как растаявшая свеча. Не обращая внимания ни на кудесника, ни на тысяцкого, до сих пор валяющегося в снегу, огромный пес подлетел к мертвецу и начал рвать и терзать его всеми тремя пастями, утробно урча и капая желтой слюной.

Любомысл выбрался из сугроба, в который его занесло, и застыл с разинутым ртом. Никто из людей не пытался бежать: было ясно, что в узком овраге от такого чудища не скрыться, поэтому все трое предпочитали не шевелиться и делать вид, что их тут вообще нет.

Пес между тем оторвал упыря от земли, одной головой подбросил в воздух, а другой поймал на лету. Остатки выпитой крови пролились на землю, и мертвец вновь превратился в гремящий костями скелет, обернутый рваным тряпьем.

– Пройди мимо, напасть! Пронеси, сгинь, исчезни! – истово бормотал Немил, теребя янтарные бусы, висящие на груди.

Пес терзал упыря, будто тряпку. Мертвый демон не сопротивлялся – в этот миг он напоминал драный мешок с кучей мослов.

Немил подобрал книгу, стряхнул с нее снег, воздел посох ввысь и заревел трубным голосом:

– Во имя богов всей вселенной, черных и белых, изыди, чудовище! Уйди прочь! Вернись, откуда явилось!

Его голос звенел над оврагом, однако рычание и лай раздавались так громко, что по сравнению с ними эти жалкие заклинания казались тоньше комариного писка. Одна из пастей сжала тряпку в зубах. Шерстистая туша развернулась, обвалив снег со склонов оврага, и метнулась в непроглядную тьму. Несколько мгновений – и ночь поглотила кошмарную тварь, хотя отголоски ее рыка и гомона все еще стояли в ушах.

– А что с нами? Мы-то как? – подал голос боярин.

– Ничего с нами. Мы никак, – выдохнул с облегчением Немил.

Ему хватило сил, чтобы подать Твердиславу руку и помочь подняться.

– Нет, видал, а? – тысяцкого прорвало. – Вот это тварь! Она же весь город могла… Она и нас бы… а ты ее как! Мол, изыди! Уйди прочь! И ушла же! Ушла! Ай и молодец же ты!

Неожиданно для Немила боярин полез обниматься и даже расцеловал его в обе щеки. Любомысл подбежал и принялся стряхивать снег с его шубы, но тысяцкий даже не обратил внимания на книжного червя. Его карие глаза лихорадочно блестели, зрачки бегали, лицо раскраснелось.

– А ведь я прежде не верил в тебя! – не выпускал он кудесника из объятий. – Думал: фуфло твоя книга! И заклинания твои – сущий обман. Мне этот горничный грамотей так говорил. Ух ты, пакостник!

Любомысл схлопотал жесткий тычок каблуком боярского сапога.

– А теперь вижу: ты – голова! – не унимаясь, тискал Твердислав колдуна. – И волховская наука – самая что ни на есть настоящая. Ты же нас только что от лютой расправы спас. Рассказал бы кто – я б ни в жизнь не поверил. А тут – прямо со мной. На моих глазах. Этот гад меня в снег – бух! И зубами тянется к горлу. А тут пес трехголовый, да еще ростом с лошадь. Как же верно ты слово к ним подобрал! Сразу к обоим. Я теперь чуть что – сразу к тебе. Государи небес, как же я струхнул! Поджилки до сих пор трясутся.

– Может, хватит? Нам бы в Кремник вернуться, – потянул его за рукав Любомысл.

– Да, конечно! – очнулся боярин. – Домой! К огоньку, к милой печке, в родной теремок под охрану. У нас во дворце таких страхов не водится. Разве что мелкая нечисть напакостит. Ну и пусть: я теперь знаю, кого позвать, чтобы с нею разделаться. Вот так волхв у нас! Чудо, а не человек!

Поток лестных слов и восторженных отзывов изливался из Твердислава всю дорогу до Кремника. Тысяцкий лично провел кудесника мимо ворот, проводил его на свой двор, объявил почетным гостем и поручил слугам ухаживать за ним, как за любимой тещей.

У Немила голова кругом шла от почестей и обильных похвал. Лишь под утро, оставшись в роскошно украшенной горенке, он выглянул в узенькое оконце и подумал: «Эк, куда меня занесло! Двор боярский. Попасть я сюда попал. А вот как я отсюда линять буду»?

Последний день месяца лютого

Вот оно, боярское гостеприимство! Немил в полной мере хлебнул его утром, когда настала пора угощений. На завтрак подали печеного зайца в яблоках, овсяную кашу, снетки с рыбой из Клязьмы и кисель, который оказался не кислым, а таким горьким, что хоть глаз вырви. Запивали все это сначала простонародным квасом, а после добротным сбитнем – горячим, аж до костей пробирало.

Потом тысяцкого вызвали к князю – докладывать, что случилось ночью. Вернулся Твердислав чернее тучи и, в приступе задушевного доверия, поведал, что князь опасается бунта – он всего несколько месяцев, как водворился, среди его слуг много тех, кто еще недавно служил злому царьку Буривою, узурпатору и самозванцу – в общем, смута теперь ох, как некстати. Черный народец на пороге большой голодухи, припасы к началу весны у всех кончились, чем кормить чернь – непонятно, одним словом, делай что хочешь, Твердислав Милонежич, но чтоб никаких происшествий, никаких демонов, упырей, а тем более трехголовых собак в стольном городе не заводилось. Так-то, брат Немил. Вот такая наша боярская служба.

Немил, разумеется, от души посочувствовал, и выпил с тысяцким на посошок. Однако из хором его не отпустили.

«А и вправду: куда идти? – пришло в голову. – В моей избенке на Торговой стороне – ни души. Ни жены, ни детей, ни даже кота или птички. Скарба за годы скитаний не нажил. Все имущество – палка-кривуля да Велемудрова книга. По правде сказать, она и не Велемудрова вовсе – сгорел мой наставник вместе со всем, что с ним было. И настоящая книга его сгорела. Уже после по памяти записал все, что помнил, только учился я, честно говоря, не особенно вдумчиво, так что когда записывал – не столько вспоминал, сколько придумывал. Оттого и выкидывает моя книжка коленца. Как ни возьмусь волхвовать – обязательно что-то пойдет вкривь и вкось.

В общем, некуда мне возвращаться. А тут кормят и поят, да постельку стелют такую мягкую. И палата приятная: потолок расписной, будто небо со звездами, стены выкрашены в темно-багряный цвет, по верхам золотая лепнина с узорами, на полу дорогие ковры… Красотища!

Отчего же не погостить, раз уж выдалась такая удачка? Если совсем повезет, может даже горничная девка на ночь глядя приляжет постельку согреть… Впрочем, тут, пожалуй, я чересчур размечтался. Седина в бороду – бес в ребро. Это что, про меня? Хотя что мне? Я еще хоть куда!»

Немил поднял со столика до блеска начищенный медный поднос и рассмотрел в отражении свою бороду. Борода-то роскошная – широкая, как лопата, густая, рыжая с проседью. Сразу видно: человек умный, порядочный, основательный. Вон, боярин мне доверяет. И не зря. Чует: можно на меня положиться. На кого же еще, как не на кудесника, отмеченного печатью божественного духа?

Однако ближе к вечеру такое гостеприимство начало тревожить Немила. А тысяцкий, похоже, взялся за своего гостя всерьез. За ужином хозяин расщедрился и велел чашнику вынести безумно дорогого итальянского вина.

– Давай-давай, угощайся, – потчевал боярин, доверительно хлопая Немила по отвисающему брюшку. – Я же вижу, что ты любитель вкуснятины. Да и от чарочки, наверное, не откажешься?

– Не откажусь, – с достоинством согласился Немил.

Они чокнулись серебряными чарками, отозвавшимися мелодичным звоном. Боярин не скупился, чтобы умаслить кудесника. «Что-то ему от меня понадобилось, только что? Нужно ушки держать на макушке», – решил Немил.

Однако отказаться от второй чарки, а затем и третьей было выше его сил. Раз за разом он опускал кубок на стол, с шумом стукая о столешницу, вытирал рукавом усы, с которых стекали пахучие капельки, и довольно крякал, отчего хозяин приходил в полный восторг.

Вскоре легкий хмелек ударил в голову и разгорячил кровь. «Кажется, пришло время переходить к делу», – мелькнула самодовольная мысль. Кудесник склонился к ушку хозяина, и таинственным шепотом посулил:

– Есть у меня кое-что необыкновенное…

– Что? – загорелись карие глаза Твердислава.

– Пропуск в рай! – выпалил кудесник, воздев к потолку толстый палец. – Диковинка редкая, даже у самых святых вещунов такой не достать. Мне знакома боярская доля – соседи по думе на тебя смотрят волком, завистников пруд пруди, того и гляди вотчину отнимут или оговорят перед князем. Не нажив врагов, большим человеком не станешь. Вот и приходится время от времени делать что-то такое, о чем после не хочется вспоминать. Было дело?

– Ну… – боярин замялся и отвел взгляд.

– Вот и я говорю! – ободряюще потрепал его по плечу кудесник. – Бывает, так нагрешишь, что думаешь: рая уже не видать. Но тебе, Твердислав Милонежич, ужас как повезло: встретил ты знающего человека. Я любую грешную душу отмолю. И такую грамотку могу тебе выписать, что любой грех простится. Вот случится, к примеру, твоей душе попасть на небеса. Возьмет бог Судимир весы и начнет решать, куда ее определить – в ад или в рай. На одну чашу положит грехи, на другую – добро, которое ты в жизни сделал. Как ни крути, а обычно грехи перевешивают. Вот и отправляйся в пекло на вечные муки…

Боярин отшатнулся, его лицо исказилось от страха.

– И тут ты достаешь из-за пазухи мою охранную грамоту! – напирал Немил. – И кидаешь ее на весы. Хлоп! – и твоя чаша склоняется к раю. Моя грамота любой грех перевесит.

– А нельзя ли ее получить? – доверительно тронул его Твердислав.

– Простым людям нельзя. А тебе можно. Но обряд этот трудный и долгий, больших сил потребует.

– Ради всего святого, выпиши мне эту грамоту! Ничего не пожалею.

Целый час ушел у Немила, чтобы очистить боярскую душу от груза грехов. Еще полчаса он выписывал грамоту на отличном пергаменте, украшенном травным узором. Грамота удостоверяла, что боярин Твердислав Милонежич раскаялся во грехах и получил полное и безоговорочное отпущение от божьего человека Немила, приложившего свою руку и восковую печать.

Получив грамоту, боярин почувствовал себя на седьмом небе. Немил хлопнул его по плечу своей пухлой ладонью и заверил:

– Повезло тебе, добрый хозяин! Я с тобой, а значит, вся сила и мощь горних владык на твоей стороне!

Тысяцкий не остался в долгу: он запустил свои тонкие, но необычайно цепкие пальчики, унизанные перстнями, в кустистую бороду гостя, подергал ее, для придания дружеским отношениям особенной доверительности, и спросил:

– Скажи-ка, Немил Милорадович, а ты с любой нежитью можешь сладить? Вот черта, к примеру, одолеть можешь?

– Ха! – Немил закатил темно-синие глаза к потолку, давая понять, что это само собой разумеется.

– А как с бесом? – не унимался боярин. – На беса найдешь подходящее заклинание?

«Осторожно! Барин к чему-то клонит. Воли языку не давать!» – мелькнула в хмельном мозгу здравая мысль. Немил сдержал готовые сорваться опрометчивые слова о том, что нам, мол, хоть бес по плечу, хоть все адово воинство… Вместо этого он причмокнул пухлыми, чувственными губками, и запустил ладонь в густую, рыжую с едва заметной сединой шевелюру, изображая глубокое размышление.

– Бес – это такой хитрый зверь, которого запросто не унять, – вымолвил он с видом великого знатока. – Бесы – они ведь среди всех слуг Лиходея наипервейшие твари. Могуществом не уступают богам – зря, что ли, они воюют от сотворения миров. На земле ни один волхв сладить с бесом не сможет. Разве только, божество выручит.

Боярин придвинулся совсем близко. Его карие, с темными искорками глаза блестели, то ли от выпитого, то ли от лихорадочного интереса:

– А сам-то ты можешь призвать божество на помощь?

Немил важно откинулся в кресле и положил пухленькую ладошку на толстое брюшко:

– Боги – они ведь кому попало не помогают. Если признают в волхве своего истинного слугу – ничего для него не пожалеют. Что ни попросит – все выполнят. А если просить станет бестолочь, тупоголовый бездарь, или, еще хуже, молодой выскочка навроде твоего книжника Любомысла – то они осерчают и только накажут. В общем, еще хуже сделают. Я тебе прямо скажу, Твердислав Милонежич. В наше время все беды – от молодежи. Начитались своих новомодных книжонок, нахватались грамотенки по верхам, и уже мнят себя знатоками наук. Послушать их, так они и как жить-поживать знают лучше нас, старичков, и умом-разумом нас превосходят, и мысли у них в головах все такие… как это теперь говорят? Прогрессивные, во как! Мы, старые добрые ведуны, для них ничего не значим. Не почитают они нас, не слушают, старым заветам не следуют. Если так дело пойдет – рухнет мир, помяни мое слово. Ибо весь белый свет держится на старине. На клятве и нерушимом слове. Забудь старое слово – и подселенной не станет. А молодежь… разве она это поймет?

Немил так расстроился, что успокаивать его пришлось новой чаркой. Твердислав мигнул слуге-стольнику – тот мигом подал широкое блюдо с поросенком в сметане. Немил схватился за нож, но рука подвела, и он опрокинул блюдо, размазав сметану по скатерти. Боярин пришел на помощь, аккуратно отрезал кусок понежнее и на ложечке, как младенцу, затолкал гостю в рот, приговаривая:

– Тут у нас, понимаешь, такое дельце… В палатах великого князя завелась то ли кикимора, то ли вредная навка. Дочку его, Ярогневу, вконец измучила. Как только княжна заснет – так начинает ей сниться всякая муть, еще из прошлой ее, лесной жизни. Снятся ей оборотни, вурдалаки, мечи и всякое смертоубийство. Она, бедняжка, просыпается с криком, вся в поту, зовет нянек, подружек, до утра глаз не смыкает. Чахнет день ото дня. Князь боится: как бы совсем не зачахла. Он просил подыскать для нее ведуна понадежней, чтоб ее излечил, и от нечистой силы избавил. Ты как, сможешь такую работу проделать?

– Да я все смогу! – Языком Немила окончательно завладели хмельные пары. – Я живьем горел! Меня поганые язычники чуть не сожрали. Ятвяги в море пытались меня утопить, чтоб принесть в жертву морскому царю. И ты думаешь, что я испугаюсь кикиморы? Да я ее в бараний рог скручу! Хвост ей узлом завяжу! Уши ей оборву, и скормлю крысам!

– У нее нет хвоста, – блестя глазами, бормотал тысяцкий. – Она, вишь, какая-то хитрая. Верхуслава, княгиня наша, рассказывает, будто нежить эта приходит всегда в новолуние, а с последней луной пропадает. Будто бы, в начале месяца она – дите малое, а в конце – дряхлая старуха, немощная, силы все растерявшая. До конца месяца осталось всего ничего. Я вот думаю: нынче она должна ослабеть. Время самое подходящее, чтобы ее извести. Так возьмешься?

– Где она? Давай ее сюда! Я с этой тварью прямо сейчас разуправлюсь! – громыхал Немил заплетающимся языком.

Его рыжая борода гордо задралась вверх, показывая непреклонную решимость.

– Так не здесь она. В подполе у княжны. Я тебя отведу, – оживленно ворковал тысяцкий.

– И ее! И чертей! И всех бесов разом! Да что бесов – подать мне Великого Лиходея! Я его тут же разделаю! Вот этой вот самой вилкой! А этот пакостный книжник пусть смотрит и учится! Что он вообще понимает своим жалким умишком? И князь тоже пусть смотрит. Как увидит меня – так поймет, кто тут главный. И кому можно верить. Ведь поймет, правда? – гремел кудесник.

– Поймет-поймет, – заверил его Твердислав. – И еще наградит. Князь наш, Всеволод Ростиславич, умеет быть благодарным. Ты, главное, услужи ему, без лишней хитрости и без обмана. А уж он не поскупится.

– Подать мне кривулю! – Немил поймал стольника за край зипуна и потянул к себе. – И Велемудрову книгу подать! Я Великого Лиходея так отдеру, что он взвоет! Башку ему откручу! Копыта вырву! Все его адово воинство распугаю! Как ворвусь в преисподнюю, как усядусь на престол князя тьмы, да как топну ногой! Вся земля задрожит. Вот увидите!

Глава 2. Кошмар

Ночь на 1 число месяца чернеца

Великой княжне Ярогневе Всеволодовне снилась Туманная поляна посреди Дикого леса. Удушливые облака гари, вырывающиеся из бушующей Змеиной горы, заволокли подножие Древа миров. Ее возлюбленный – израненный, истекающий кровью, настрадавшийся и истощавший, висел, распятый на Миростволе, и смотрел прямо ей в душу своими пронзительными зелеными глазами. «Подойди ко мне, моя милая, – шептал он, – поцелуй меня на прощание!»

Ярогнева приблизилась, приподнялась на цыпочки и постаралась дотянуться до его губ, с которых стекала кровь. Но близкое и знакомое лицо вдруг превратилось в волчью морду – лохматую, черную, щерящую желтые клыки. Княжна отшатнулась, но любимый схватил ее за руку, вложил в ладонь меч и приказал: «Пронзи мою грудь! Одним ударом! Насквозь!» Ей очень не хотелось это делать, но ведь любимый приказывал, и она не могла отказаться. Она взяла меч, нацелилась ему в сердце и…

Крик отразился от сводов темной палаты. Черная кошка с белой грудкой спрыгнула с разметанной постели и юркнула под стол. Княжна вскочила, откинула одеяла, уселась на ложе и прикусила губу. Где? Где ты, Горюня? Я не хотела! Я никогда не хотела! Не суди меня строго! Прости!

Боги, за что же вы так со мной? Почему так темно? Только что отблески извержения красили лес в зловеще-багровый цвет, и вдруг тьма сгустилась, как в кромешном аду…

Рядом вспыхнула свечка. Знакомое лицо старой няньки Русаны, приехавшей вслед за хозяйкой с далекой окраины княжества, мелькнуло перед глазами. Нянька вытерла с лица княжны пот, и поднесла ко рту кружку с холодным питьем.

– На, родненькая моя, попей квасу, авось полегчает, – зашептал ее ласковый голос.

– Я дома? – еще не веря, спросила княжна.

– Дома, родненькая, где же еще. Опять снился лес? – участливо спросила Русана.

Княжна кивнула и принялась глотать терпкий квас.

– И лес там был, – отдышавшись, проговорила Ярогнева. – И гора извергалась. И он… он там был… висел на дереве… а я – я сама его… я сама…

– Это в прошлом, родная, – прижала ее к себе нянька. – Этого больше не повторится. Забудь, даже не вспоминай. Это всего лишь дурной сон.

Внизу, в сенях, хлопнула дверь. Громкие голоса отразились эхом от каменных сводов и заметались по палатам, разгоняя ночную тишину. По узенькой лестнице, поднимающейся в терем княжны, загрохотали тяжелые сапоги. Кошка Малинка сверкнула из-под стола испуганными глазами и спряталась в тени.

Ярогнева прижалась к няньке и прошептала:

– Это кикимора? Не пускай ее!

– Что ты, родная! – погладила ее по пшеничным косам Русана. – Кикимора до полуночи носа не высунет. Это твой батюшка. Может, нашел наконец знающего человека, чтобы тебе помочь.

Раскрылась узкая дверца, и под низкую притолоку протиснулся князь Всеволод с яркой свечой в руке. Отца, видимо, подняли из постели: он был одет в тонкие шелковые порты и простецкую домашнюю рубаху из льняной ткани. Багряное корзно с золотым соколом, вышитым на спине – вот все, что он успел накинуть на плечи из дорогих княжеских одеяний. Зато матушка, великая княгиня Верхуслава, успела одеться, как следует, несмотря на поздний час. Темно-синее платье, расшитое травным узором, зашуршало, навевая на Ярогневу ощущение привычного домашнего тепла и уюта. Серебряная пряжка широкого пояса тускло свернула отблеском свечки. Светлые, как у дочери, волосы прятались под убрусом, чтобы не попадаться под нескромные взгляды посторонних людей, что шумели и вваливались гурьбой в тесный терем.

Ярогнева, три года не вылезавшая из седла, пока батюшка отвоевывал у самозванца великокняжеский стол, привыкла к гомону военного лагеря и толпам ратного люда. Вид незнакомцев – от знатных воевод до простонародных ополченцев – не мог смутить ее. Но тут, в тесном тереме, пристроенном поверх гулких каменных палат, ей делалось не по себе от вторжения шумливых гостей. Двух из них она знала: столичный тысяцкий Твердислав постоянно мелькал рядом с батюшкой, который ценил боярина и считал его верной опорой. Правда, этого горделивого щапа в роскошном кафтане, сверкающем позолотой на фоне алого бархата, за что-то недолюбливала матушка, но сейчас они вошли вместе и держались так, будто задумали какую-то хитрость. За тысяцким влез худосочный и бледный слуга Любомысл, заведующий книжной палатой, в строгом зеленом зипуне без единого украшения, будто нарочно выставляющий напоказ скромность и отказ от барской роскоши. И, наконец, последним в тесный дверной проем медведем ввалился толстый монах в шерстяной зимней рясе, с черным клобуком на голове, сумкой, перекинутой через плечо, и кривым посохом в пухлой, мясистой ладони.