Лабиринт мертвеца

На следующий день я сдала «Всадника без головы» в библиотеку а вечером зашла на сайт «Марки», чтобы взглянуть на новенькие художественные марки, и наткнулась на раздел с конвертами. Раньше не обращала на него внимания. Не удержалась и нашла конверт с Майн Ридом. Просто полюбопытствовала. В итоге узнала, что мы с Настей и Гаммером упустили важнейшую зацепку.

Майн Рида для конверта из серии «Деятели мировой культуры» нарисовал художник Хабловский. Он же нарисовал индейца на заднем фоне – Оцеолу из романа «Оцеола, вождь семинолов»! К цепочке «калининградский штемпель, приют в книгах, старое здание библиотеки и Майн Рид» добавилось конкретное произведение! Круг сузился! Настю и Гаммера моё открытие не то чтобы впечатлило, однако они согласились возобновить прерванное расследование.

– Теперь вход в лабиринт выглядит более конкретным, – признал Гаммер.

Я взяла в библиотеке «Оцеолу». Не знала, что в нём искать и как вообще американская «повесть о стране цветов» поможет мне разобраться в тайне болгарской открытки, однако решила воспользоваться случаем и наконец познакомиться с писателем, которого папа так любил в детстве.

Глава пятая

«Оцеола, вождь семинолов»

Я не расставалась с томиком «Оцеолы». Брала его в школу, сидела с ним на подоконниках почтовой станции, таскала его в парк Победы, когда Гаммер выгуливал там мопсов, и постепенно прочитала целиком. На первых страницах Майн Рид занудно описывал флору и фауну американской Флориды, и я испугалась, что таким же занудным будет весь роман. Я как-то читала другого писателя из папиного детства – Фенимора Купера. В его «Прерии» природа занимала чуть ли не половину книги! К последним главам я взвыла от тоски, а когда главный герой умер, лишь вздохнула с облегчением. К счастью, история Оцеолы, военного вождя Красных Палок, получилась более увлекательной – за флорой и фауной у Майн Рида начались дуэли, сражения и любовные страсти.

Сегодня Настя и Гаммер сказали, что после школы сбегают по своим делам, а потом зайдут ко мне обсудить Майн Рида. Вернувшись домой, я сразу поняла, что день для обсуждений выбран не лучший. Была пятница, и в доме царил бедлам. Мама суетилась в почтовой станции, папа спускался ей помочь, но при первой возможности возвращался на чердак – не успевал подготовить материалы для семинара филокартистов. Я согласилась немножко постоять за кассой, но покупателей встречала с негодованием, потому что пятница была днём, когда мама пекла корзиночки с повидлом, а кремовую розочку для них взбивала из дорогущего новозеландского масла. Нераспроданные корзиночки доставались мне, и я мысленно молила покупателей не подходить к холодильной витрине.

За кассу встала наша соседка по Безымянному переулку, иногда помогавшая маме в «Ратсхофе», и я помчалась к себе в мансарду, однако на лестничной площадке второго этажа меня перехватила бабушка Нинель. Ей позвонила двоюродная сестра из Полесска, Тамара Кузьминична, и пришлось включить четыре домашних телефона на громкую связь. Тамара Кузьминична вещала на весь дом, а мы на разных этажах по очереди поддерживали с ней разговор – в одиночку бабушка с двоюродной сестрой не справлялась. Неожиданная смена собеседника Тамару Кузьминичну не смущала. Наверное, ей представлялось, что мы дружно сидим у телефона. Перебивать её и тем более обрывать с ней разговор не стоило. Она могла обидеться. Обидевшись, Тамара Кузьминична приезжала к нам в гости, а этого следовало избегать любой ценой. Мы лишь изредка поддакивали, восклицали: «Ну надо же!» – или задавали короткие уместные вопросы, поэтому не слишком отвлекались от своих дел.

Когда я подменила бабушку, Тамара Кузьминична жаловалась на таксистов. На днях она вызвала машину до дачи, и водитель оказался до того бестолковым, что ему весь путь до Сосновки диктовал диспетчер – проговаривал самые очевидные повороты, а главное, так спокойно, вежливо: «Через двести метров поверните налево», «Прямо – три километра», «Вы приехали». Тамара Кузьминична испугалась, что водитель ей попался умственно отсталый, и тряслась на заднем сиденье от страха, а под конец высказала водителю всё, что о нём думала. Тамара Кузьминична продолжала возмущаться, а я едва сдерживала смех. Хотела объяснить, что в машине она слышала не диспетчера, а навигатор, но Тамара Кузьминична вдруг заговорила про пуховые куртки, и я не стала ей мешать. Вообще, слушать её было весело. Порой она не выговаривала сложные слова и переиначивала их на свой лад – могла бы составить собственный словарик с «курокодами» вместо «кьюаркодов», «падемией» вместо «пандемии» и «штампом вируса» вместо «штамма». Вечно у неё кто-нибудь учился в «регистратуре», то есть в «магистратуре», испытывал «энтуазизм» и ходил жаловаться в «мунипуцитет».

Я открыла «Оцеолу», чтобы пробежаться по тексту перед встречей с Настей и Гаммером, а Тамара Кузьминична заявила, что из-за коровируса и американских санации в Петербурге скоро закроют финскую «Лапландию», начнутся страшные распродажи и нужно будет не щёлкать клювом – ехать в Светлогорск за пуховиками.

– Запиши их телефон!

– Записываю, – сказала я.

– Нина, и ты запиши, – обратилась она к бабушке.

– Мы все записываем, – заверила я Тамару Кузьминичну и действительно записала.

Тамара Кузьминична вновь заговорила про Сосновку и сказала, что там всё готово к мусорной вечеринке. Дача была перевалочным пунктом для нашего семейного барахла. Мы сами, наши родственники, дальние и близкие, жившие в Калининграде, Полесске и Советске, свозили туда рухлядь, которую пока было жалко выбросить, вроде подпорченной мебели, полысевших ковров, не до конца сломавшейся техники или красивого, такого удобного, но совершенно непонятно для чего нужного ящичка из-под бельгийских шоколадок. Потом мы собирались на даче и устраивали там мусорную вечеринку: жарили шашлыки и заказывали контейнер для достаточно отлежавшегося хлама. Тамара Кузьминична говорила про Сосновку, когда в трубке раздался папин голос. Папа, сидя в кабинете, перехватил у меня эстафету и сказал Тамаре Кузьминичне, что мусорная вечеринка состоится в июле.

Я вскочила со стула, но меня поймал дедушка. Он где-то потерял очки, и мне пришлось их искать. Я носилась по лестнице, заглядывала в комнаты. Всюду звучал голос Тамары Кузьминичны, у дедушки кричал телевизор, в комнате родителей бубнили повара из кулинарного подкаста, а снизу доносился гомон покупателей. Я ещё искала дедушкины очки, когда мне из библиотеки позвонила Людмила Степановна – напомнила, что завтра на двенадцать запланирован мастер-класс по посткроссингу. Я совсем забыла! Пообещала первоклашкам украсить открытки бабочкой из лепестков гвоздики, цветков чёрной бузины и усиков винограда. У меня было всё, кроме усиков винограда, и я не знала, где их раздобыть. Людмила Степановна продолжала что-то спрашивать про мастер-класс, а я на лестнице столкнулась с Гаммером и Настей. Они пришли обсуждать Майн Рида, и Настя привела Глеба – моего нового соседа по Безымянному переулку и нашего с Настей нового одноклассника. У меня голова пошла кругом!

Глеб с недоумением уставился на телефон, из которого доносился голос Тамары Кузьминичны. Я попросила Настю с Гаммером по возможности поддержать разговор – Тамара Кузьминична обрадовалась бы, узнав, что её слушают даже мои друзья, – и понеслась дальше. Нашла дедушкины очки, придумала вместо бабочки склеить сливу и так обойтись без усиков винограда, убедилась, что бабушка отдохнула и вернулась к разговору с двоюродной сестрой, перезвонила Людмиле Степановне и подтвердила, что мастер-класс состоится, потом взлетела на верхний чердак и рухнула на постеленный возле журнального столика плед.

– Безумный день!

Настя заказала нам из ((Британники» по громадному бургеру с говяжьей котлетой и коротенько пересказала Глебу историю «я таджика».

Кажется, Глеб не слишком обрадовался переезду в новый город и в школе вёл себя нелюдимо, однако Настя с ним познакомилась, и теперь они иногда гуляли по Калининграду. Настя при желании могла познакомиться с кем угодно, а Глеб ей сразу понравился. Он ходил в сером пальто и чёрных кожаных ботинках, носил очки в тоненькой оправе «Молескин» и даже в солнечную погоду брал на улицу зонтик, не очень-то доверяя калининградской погоде. Он был младше меня на полгода, но выглядел значительно старше – больше напоминал первокурсника, чем девятиклассника. Они с Настей неплохо смотрелись бы за столиком в каком-нибудь «Порт-о-Кофе». Сейчас Глеб, одетый в чёрные брюки и синюю водолазку, стоял в нашей штаб-квартире и явно не знал, куда приткнуться. На пляжных стульях сидели Гаммер и Настя, а дедушкин табурет Глеба как-то не прельстил. Он заложил руки в карманы брюк и, скрестив ноги, присел на краешек деревянного ящика с открытками. Сделал это, надо признать, довольно изящно.

Глеб в целом уловил суть нашего расследования. Пока Настя рассказывала ему о трёх разных штемпелях, марке с виноградом и пляже с коровами, я почувствовала, как глупо всё это звучит. «И чудненько! – подумала я. – Так даже веселее».

Глеб никак не прокомментировал нашу идею прочитать именно «Оцеолу». Я начала пересказывать роман, но тут приехал заказ из «Британники». Настя по айфону уговорила курьера подняться на чердак и пообещала ему, что будет в маске, потом нацепила сетчатую маску вроде той, которую Лана Дель Рей выбрала для недавней обложки «Интервью», и встретила напуганного нашей домашней суетой курьера у дымохода. Папа, работавший на нижнем чердаке, не обратил на доставку внимания, однако заинтересовался запахом, и я отдала ему половину своего бургера – тот был действительно огромным. Пока мы ели, Гаммер предложил нам как-то себя назвать, и мы стали наперебой предлагать самые нелепые названия, только Глеб молчал. К бургеру он не притронулся. В конце концов сошлись на «Детективном отделе „Почтовой станции Ратсхоф”», и Гаммер закадровым голосом произнёс:

– Штаб-квартира детективного отдела. Четырнадцать минут восьмого. Экстренное совещание. Гончарова докладывает о результатах анализа важнейшей зацепки – романа…

– Мы поняли! – Настя не дала ему договорить.

Я сказала, что повествование в книге вёл молодой плантатор Рэндольф. Телохранителем у него служил мускулистый эфиоп Чёрный Джек, а ещё там был мулат Жёлтый Джек, который любил квартеронку, встречавшуюся с Чёрным Джеком.

– Кварте-что? – не поняла Настя.

– Квартеронку. То есть дочь белого мужчины и женщины-терцеронки.

– О да. Так сразу стало понятнее…

– В общем, мулат возненавидел сестру Рэндольфа и натравил на неё огроменного аллигатора.

– Это тот Чёрный? – опять вмешалась Настя.

– Думаю, речь о Жёлтом, – заметил Глеб.

– Спасибо! Хоть кто-то меня слушает.

– И я слушаю! – отозвался Гаммер.

– Да все тебя слушают, – вздохнула Настя. – Давай дальше.

– Сестру Рэндольфа спас индеец-семинол Оцеола. Она в него влюбилась, а Жёлтого приговорили к сожжению, и он сбежал – прыгнул в озеро. Все подумали, что его съел аллигатор.

– Тот самый? – уточнила Настя.

– Нет. Того аллигатора убили.

– Сколько у них там аллигаторов?!

– Много! Это Флорида девятнадцатого века. Слушай, Насть, я так буду до утра рассказывать! Вот, значит… Все подумали, что Жёлтый погиб, и расстроились.

– Почему? Они же собирались его казнить? – теперь вмешался Гаммер.

– Они хотели его сжечь! И посчитали, что Жёлтый в итоге легко отделался.

– Понимаю…

– Потом Рэндольф влюбился в сестру Оцеолы…

– …которого любила сестра Рэндольфа?

– Да. И всё у них четверых было хорошо, пока не началась война. Тут, – я потрясла книгой, – об этом подробно. Суть в том, что американцы захотели выселить семинолов на Запад и забрать их земли, которые сами же раньше им выделили. Индейцы переезжать отказались и восстали, а восстание возглавил Оцеола. Рэндольф, ясное дело, воевал за американцев, однако они с Оцеолой остались друзьями.

– Это как?

– Ну вот так. Потому что Рэндольф воевал… нехотя. Да и вообще он был славный. И, кстати, на него напал Жёлтый! Выяснилось, что никакой аллигатор его не съел. Жёлтый выжил и стал вождём племени «полунегров», обитавших в болотах реки Амазуры.

– Просто огонь! – воскликнула Настя.

– Дальше тут всякие страсти. Рэндольф ревновал Маюми…

– Это кто?

– Сестра Оцеолы! До Рэндольфа доходили грязные слухи, и он весь терзался. Вот, послушайте: «Кровь как будто сжигала моё сердце. Я испытывал такую страшную боль, что едва удержался, чтобы не застонать». Всё серьёзно. Рэндольф даже дрался на дуэли с одним адъютантом, но потом они с Маюми… сейчас найду… Вот! «Между нами как будто прошёл электрический ток, наши души и сердца слились в счастливом единении».

– Там вся книга такая?

– Потом Рэндольф заподозрил, что его сестра тайком встречается с Оцеолой, и очень разозлился, ведь он был единственным мужчиной в доме и хранил честь семьи.

– Подожди. – Настя, запутавшись, мотнула головой. – Почему он разозлился?!

– Потому что его сестра белая, а Оцеола – индеец.

– И?! Он же сам там крутил со своей Маюми!

– Ну, ему можно, он мужчина. А для женщины это позор.

– Ну и муть…

– Слушай, тут много весёлого. Сосед Рэндольфа, тоже плантатор, однажды порол раба и так разошёлся, что умер от ярости. Точнее, от инсульта, вызванного яростью. Но книга добрая, про любовь.

– Я так и поняла.

– Дальше идут сражения, перестрелки, набеги. Рэндольф их подробно описывает, а потом ему надоело всё это описывать, и он только говорит, что за семь лет войны у американцев сменилось семь генералов и они были дураками. В конце Жёлтый со своими полунеграми похитил сестру Рэндольфа и устроил пожар на его плантации. Рэндольф с друзьями бросился в погоню, но чуть не погиб в горящем лесу Даже потерял сознание, но Чёрный Джек оттащил его в озеро.

– А Чёрный там откуда?! – возмутилась Настя.

– Он всегда был рядом.

– Ты не говорила.

– Я о многом не говорю. Книга большая.

– Ясно. А дальше что?

– Дальше Рэндольф и Чёрный попали в плен. Жёлтый закопал их по шею в землю, а вокруг развёл костёр.

– Да что у них за пиромания такая – всех сжигать?! Заняться больше нечем?

– Тут прискакал Оцеола с Красными Палками и спас Рэндольфа. Ну а Жёлтого наконец убили.

– Сожгли?

– Нет. Его, скажем так, укусили змеёй.

– Надо же!

– В итоге Оцеола и сам умер в тюрьме, семинолы сдались и переехали на бесплодные западные земли, а свои плодородные земли уступили американцам. Рэндольф женился на Маюми и заново отстроил сгоревшую плантацию.

– Хеппи-энд, – подытожила Настя.

Настя и Гаммер, смеясь, обсудили «Оцеолу», а когда они притихли, Глеб уточнил:

– И как это связано с «я таджиком»?

Я развела руками. Видимой связи между романом Майн Рида и болгарской открыткой я не нашла. В «Оцеоле» не было ни речных пляжей с коровами, ни дряхлых пыжиков. И Светлогорск с Заливиным, тогда ещё названные Раушеном и Риндерортом, не упоминались.

– Что теперь? – спросил Гаммер.

Он выглядел разочарованным.

– Ясно что! – отозвалась Настя. – Летим во Флориду!

– Ну да… – Я и сама была немножко разочарована.

Расследование зашло в тупик.

На следующий день я пошла в отдел искусств нашей библиотеки. Он располагался в здании виллы, и мастер-классы я проводила именно там. Первоклашки остались довольны. В сентябре я завела им общий профиль на сайте посткроссинга и теперь сама же отправляла украшенные ими открытки. Подождала, пока малышню заберут родители, и вернулась в пристройку библиотеки – заглянула к Людмиле Степановне в отдел комплектования, чтобы подписать дипломы победителей читательского конкурса. Людмиле Степановне нравился мой почерк, и она изредка доверяла мне подобную работу.

Небольшое L-образное помещение было завалено стопками новеньких книг и журналов. Справа был закуток с компьютером, где сидела Людмила Степановна, а слева вдоль розовой стены стояли шкафы с инвентарными книгами и шкафы с ящиками генерального каталога. В дальнем конце помещения на подоконнике возвышалась гора книг, отобранных на списание. Я взглянула на корешки: «Серебряные башмачки» Гарднер, «Мио, мой Мио!» Линдгрен, «Экстрим на сером волке» Донцовой, «Смерть демона» Стаута, четырнадцатый том из собрания сочинений Фейхтвангера и всё в таком духе – ничего интересного для себя не отыскала и села за стол возле окна. За полчаса подписала дипломы и собралась уходить, но, помедлив, подошла к каталожному шкафу и вытащила из него узкий длинный ящичек под номером тридцать два: «Р – РОЖ».

В генеральном каталоге учитывали весь библиотечный фонд. Каждую книгу записывали на отдельную каталожную карточку с указанием автора, издательства и всех доступных экземпляров. Иногда на карточку попадало сразу несколько томов одного собрания сочинений, но в целом найти нужное произведение было нетрудно. Я водрузила ящичек на стол и пробежалась пальцами по плотному ряду карточек. Остановилась на Джоне Риде. За ним шёл Майн Рид. Оказалось, что выданный мне «Оцеола» – не единственный. В библиотеке хранилось пять отдельных изданий «Оцеолы», опубликованных с восемьдесят шестого по девяносто первый годы «Приволжским книжным издательством», «Радио и связью», «Правдой», новосибирским «Детлитом» и московским «Детлитом», который мне и достался. Ещё было два издания «Оцеолы» в собраниях сочинений Майн Рида пятьдесят шестого и девяносто третьего года. Всего – двадцать три экземпляра семи разных изданий. И это без учёта вычеркнутых, то есть списанных экземпляров. Удивительно! Зачем библиотеке столько «Оцеол»? Наверное, в папином детстве Майн Рид был действительно популярен.

– Деточка, Оленька, ничего там не напутай!

Людмила Степановна даже не выглянула из своего закутка – по звукам догадалась, чем именно я занимаюсь. Голос библиотекаря вывел меня из ступора. Я вернула ящичек на место, выскочила из отдела комплектования и заторопилась по лестнице на третий этаж пристройки. Не поленилась и заказала в старшем отделе двадцать два экземпляра «Оцеолы» – двадцать третий лежал у меня в мансарде. Лена не очень-то обрадовалась, но я сказала ей, что готовлю доклад о Майн Риде, и она не стала спорить. Вообще, на один читательский билет выдавали не больше пяти книг, но ведь я не собиралась тащить «Оцеолу» домой! Хотела быстренько пролистать его здесь, в библиотеке. Пока Лена звонила в книгохранение, пока там собирали мой заказ и пока укладывали его на полку библиотечного лифта, я написала Гаммеру о своей безумной затее. Гаммер меня привычно поддержал.

Вскоре передо мной оказалась стопка из двадцати двух томов. В первых четырёх я ничего интересного не увидела, а в пятом обнаружила серую лузгу подсолнечника, должно быть, оставленную кем-то из читателей ещё в советские годы. Вспомнила волосок, найденный в одной из книг Коперника, – учёные заполучили образец его ДНК и в дальнейшем опознали его останки. Я сфотографировала лузгу, сбросила снимок в общий чатик нашего детективного отдела, следом написала про волосы Коперника. Он, кстати, месяц жил в Кёнигсберге, лечил местного советника. Об этом я тоже написала в чатике.

«Огонь!» – ответила Настя.

«О!» – ответил Гаммер.

Глеб ничего не ответил.

«Думаешь, семечку тоже оставил Коперник?» – следом спросила Настя.

«Скорее „я таджик”», – написал Гаммер.

Глеб опять промолчал.

Переписка в чатике меня развеселила. Следующие экземпляры «Оцеолы» я листала без трепета и не так внимательно. Заскучав, открыла старенький оранжевый том «Оцеолы» из шеститомного собрания Майн Рида, изданного в пятьдесят шестом году «Детгизом», и… нашла вход в лабиринт, о котором столько говорил Гаммер. Это был он, никаких сомнений! Круг окончательно сузился: поначалу охватил всего Майн Рида, затем – его отдельное произведение, а теперь сфокусировался на конкретном библиотечном экземпляре, после долгих поисков угодившем мне в руки.

Глава шестая

Старик Смирнов

Австрийцу, жившему больше века назад, как-то не хватило денег, чтобы отправить возлюбленной полноценное письмо. Бедолага ограничился открыткой, однако его чувства были велики, и на обычной карточке он уместил семь тысяч слов – целую неделю выписывал их тоненьким пером и бережно подсушивал промокашкой. По легенде, его возлюбленной, в свою очередь, потребовалась неделя, чтобы прочитать написанное. Она осталась довольна слогом, вот только испортила себе зрение. Вскоре австриец её бросил, потому что не захотел жениться на подслеповатой девушке. Поучительная история. Наверное, Калеви из Финляндии не слышал о ней – прислал мне открытку, исписанную до тошноты крохотными буковками.

Рекорда семи тысяч слов Калеви не побил, но рассказал мне о своей жизни всё. Я узнала, что он вырастил сорокапятикилограммовую тыкву, завёл кошку Кики и полюбил её, хотя она жадно поглядывала на золотую рыбку в его аквариуме. Калеви мечтал побывать в России, особенно на Камчатке, ходил в лыжные походы и брал с собой фотоаппарат, чтобы фотографировать лосей, а в последний день лета рыбачил на озере Сайма – поймал громадного окуня и одну крохотную рыбку, определить которую не сумел. Окуня он съел, неизвестную ему рыбку отпустил. Калеви обожал синий цвет, даже выкрасил в синий свой дом и мечтал не просто приехать в Россию, а пролететь над ней на синем воздушном шаре, хотя прежде на воздушных шарах, ни на синих, ни на каких-либо ещё, не летал и не знал, делают ли их одноцветными, – по телевизору всё время показывали разноцветные.

Калеви ещё много написал такого, что я не смогла разобрать. Чудо, что я вообще осилила его послание, – буковки были чёткие и разборчивые, но у меня зарябило в глазах. Неудивительно, что невеста того австрийца ослепла. Я бы тоже ослепла, если бы старалась перевести каждое написанное Калеви слово. Кстати, карточку он закончил грустно: «Весь мир сейчас на борту терпящего бедствие корабля. СМИ поддерживают иллюзию, что мы однажды вернёмся к прежней жизни, но я в этом сомневаюсь. Поэтому выбрал такую открытку. На ней пассажиры ждут, что их паром доберётся до берега. Хорошо бы их ожидания оправдались, но что-то слабо верится. Вот так я себя чувствую. Пока». Да уж… Не самая жизнерадостная карточка. И на ней действительно было изображено тонущее судно! Точнее, оперный театр, на сцене которого разыгрывалось кораблекрушение и все пассажиры стояли с раскрытыми ртами и поднятыми руками. Судя по выходным данным, картинку нарисовал финский художник Сеппо Тамминен. Тоже молодец, не мог придумать что-то более вдохновляющее!

Мне бы сочинить бодрый хуррей, но я ограничилась коротеньким «Спасибо за открытку! Берегите себя и своих близких!». Не было сил подбадривать Калеви. Честно говоря, я бы отложила историю про окуней и воздушные шары до лучших времён – минут сорок возилась с карточкой и брала дедушкину лупу! – но вчера произошло нечто странное. Перед школой я заглянула в почтовый ящик. Там лежала платёжка за электричество и открытка Калеви. Открытку я забрала, на биологии показала Насте, и Настя восхитилась тем, что Калеви слово «синий» выводил именно синей пастой. Платёжку после обеда забрала мама. Так вот, по словам мамы, в ящике нашлась ещё одна открытка! Из Болгарии! Моя первая, если не считать «я таджика», болгарская открытка – видовая, с дважды написанным идентификационным номером, с окантовкой из радужного скотча, с красивыми марками на два с половиной лева и милым сообщением: «Привет, Оля! Я живу в Пловдиве. Мне нравится Минни-Маус. Недавно мы с женихом купили парные свитера и парные чехлы для телефона. Удачи!» Я заподозрила неладное, ведь почтальон разносил почту только по утрам. Изучила открытку вдоль и поперёк. Даже отклеила скотч, уж не знаю, что я ожидала под ним увидеть – скрытое послание? Следом изучила финскую открытку Калеви. Наконец решила, что карточка из Пловдива завалилась в кармашек платёжки. Я торопилась в школу и могла этого не заметить. Я и прежде опаздывала на первые уроки, а теперь, в пандемию, они начинались на полчаса раньше, и это было сущее издевательство!

Я толком не готовилась к пробным экзаменам и перестала подписывать открытки. У меня накопилось семь свободных отправлений! Чем больше карточек доходило до адресатов, тем больше отправлений появлялось в лимите. При двухстах девятнадцати открытках я расширила свой лимит до тринадцати отправлений, а у меня вдруг не нашлось ни времени, ни желания ими воспользоваться! Всему виной – «я таджик» и его Майн Рид. Найденный мною экземпляр «Оцеолы» был странным. Мне в библиотеке никогда не выдавали подобных книг! Нет, мне попадались растрёпанные и грязноватые томики с жирными пятнами на страницах, но тут кто-то изрисовал «Оцеолу» красным и синим карандашами – довольно примитивно, но узнаваемо изобразил американских солдат, аллигаторов и, конечно, индейцев. Судя по фигуркам с тремя страусовыми перьями, отличительному знаку Оцеолы, читателя больше других вдохновил вождь Красных Палок. Оцеолу он изобразил шесть раз, и один раз – на лошади, с ружьём в руках. Совсем как на конверте! В библиотеке именно этот рисунок я увидела первым и сразу поняла, что наткнулась на нужный экземпляр. Рисунками его странности не ограничились.