Молодой человек, зарывшись лицом в свои неестественно бледные руки, пробормотал слова совсем невнятно. Он смял их на языке, будто желая, чтобы его вовсе не услышали. Однако двое других юношей, сидевших рядом, были достаточно близки, чтобы уловить смятые обломки.

– В каком смысле? – послышалось справа от него. Он тихо выдохнул, пожалев о направлении своей мысли, которую имел наглость и неаккуратность выронить; подняв голову и выпрямившись, он с минуту моргал, пытаясь привыкнуть к оранжевому свету. В студенческой кофейне было тепло, об окна снаружи разбивался дождь – капля за каплей, словно на темечко, – а при мысли о том, что это убогое, все разодранное и старое, но все-таки теплое убежище вскоре надо было оставить, – тогда становилось плохо до тошноты. Голова начинала болеть: он с детства не переносил бессонницу и никогда не понимал, как другие люди могут с ней полноценно жить. У него же – не вязались слова, во лбу горела пустыня, и моргание вызывало желание упасть на пол и там заснуть. Юноше был необходим сон, его отсутствие пробуждало в нем редкую для него злость и в то же время постоянно присутствовавшую – жалость к себе, которая в моменты бессонницы яро обострялась. Видимо, его голова грозилась упасть на его грудь, повиснув в дремоте, когда его толкнули в бок.

– Фэлис, о чем ты говорил? – снова спросили справа.

Фэлис Чейз, к которому обратились, вновь грустно выдохнул и отпил из пластикового стаканчика, взяв тот с темно-коричневого деревянного стола, свою авторскую смесь: крепкий кофе, смешанный с клубничным молочным коктейлем. Он подвинулся на скрипучем стуле, устроившись так неудобно, чтобы кости впивались в старое дерево и отгоняли сон. Его черные волосы, за которые его прозвали «Вороном», вились во все стороны, а глаза, не менее черные, метали камни (камешки – единственное, на что он был способен) в каждый предмет, что попадался на пути, – юноша всем видом показывал свое негодование, как обычно делают люди, которые хотят, чтобы их пожалели.

– Я говорю: может, это бог? – сказал Фэлис, медленно перебирая слова, что было для него делом непривычным: он так привык куда-то бегать, что и речь его, льющаяся, бежала то за ним, то впереди него.

– Это мы уже поняли, – прозвучал другой голос, направленный вперед к Фэлису, не сбоку. – А точнее?

– Вы, когда закрываете глаза, видите разноцветные пленки, полоски, кружки – пятна на черном фоне. Все их видят. Я и говорю: может, это бог?

– Бог – это пятна под глазами? – хмыкнули сбоку.

– Божественная энергия.

– Божественная комедия, – фыркнули спереди. – На тебя так бессонница влияет или физика, если ты умудрился сравнить бога с пятном? В любом случае, тебе следует поспать, иначе ты начнешь бредить и, не дай силы небесные, пойдешь дальше: скажешь, что с помощью этих пятен бог говорит с тобой.

Фэлис усмехнулся, уловив тон высказывания, но воспринял идею как занимательную.

– Отличная мысль.

Два голоса переглянулись. Тот, что находился сбоку, выдохнул, сев прямо на стуле, на котором до этого полулежал, откинув голову на накрытую твидовым пиджаком спинку (Фэлису очень нравился этот пиджак, он называл его щегольским). Голос взял очки с толстого практикума по нейрохирургии и нацепил их на лицо, погружаясь в четкое виденье окружающих его вещей. Закинув ногу на ногу, он заговорил:

– Все французы такие, или ты исключение?

– Я только наполовину француз, Мэрион, – ответил Фэлис, нахмурившись. – Мой отец – немец.

– Значит, исключение, – кивнул названный Мэрион, с рождения – Мэрион Акер, уроженец Чехии, студент медицинского факультета, молчаливый до тех пор, пока капля алкоголя не попадет в рот, а затем – льется латынь с его отравленного языка и какие-то неуловимые фразы про долг, честь и истину. И, судя по набору студентов на его факультете, выявлялась мысль: неотвратимо начнешь делать так же, если эти врата неблагодарности и альтруизма захлопнутся за твоей спиной. Именно поэтому врачей в Ганне, университете на окраине материка, было меньше остальных? Мэрион провел длинными пальцами по русым волосам и немного скривил большой нос, удивительно вписывавшийся в его заостренные, как качественные ножи, черты лица; глаза, привыкнув к четкому обзору, вновь напомнили о своем наличии тяжелой болью за глазными яблоками – они часто ныли, учитывая количество книг, которое Мэриону приходилось читать, чтобы походить на что-то, хотя бы отдаленно напоминавшее умного человека. Впрочем, это было привычкой в каком-то роде медицинской: врачи, неизвестно откуда взявшие такое стремление помогать другим, настолько прониклись человечеством и мыслью человеческой, что их собственная боль превращалась в перманентную, от пренебрежения перерастала в хроническую, и им оставалось только привыкать.

– Быть исключением – просто замечательно, – другой голос, насмешливый, дал о себе знать. Мортимер Мелтон – голос беззаботный, пропитанный самым сильным ядом – смехом. Смехом, направленным на суть жизни, словно она была древним дубом с гнилыми корнями, к которым его смех напрямую рыл себе путь, в самую глубь, чтобы достать зачаток причины всего происходящего на сырой от тихого дождя за окном земле. Мортимер вертел солнцезащитные очки в руках, открывая вид на свои голубые, как самое ясное небо, глаза. С их ярким светом, удивительно невинным и неслабо обиженным, контрастировали темные и страшные синяки под глазами. Смотря на Мортимера, Фэлис сомневался, что тот еще жив.

– Никаких проблем, не правда ли? – продолжал Мортимер. – Ты становишься особенным и можешь ощущать прелести привилегированности, делаешь все, что только душа пожелает.

– А тебя волнует только вседозволенность? – вскинул бровь Фэлис.

– Конечно, – рассмеялся Мортимер. – Иначе жить было бы невыносимо.

“Удивительно, – вновь подумал Фэлис, – как его светлые глаза уживаются с таким грязным ртом.”

Фэлис уж было хотел ответить, но не успел – его открывшийся рот забили чужие слова. То был голос совершенно другой, ранее отсутствовавший, но в конечном итоге дополнивший рассуждения трех юношей, мнения которых никак меж собой не сходились. Тот произнес:

– Умереть от скуки, потому что все испробовал, – это разве не невыносимо?

– Я старше, а он всегда пeререкается, – возмутился Мортимер, смотря вперед на свои друзей. – Теперь такие нравы у молодежи? И куда мораль провалилась?

– Мораль забили до полусмерти, – ответил голос. – И то, что ты родился на пять минут раньше, не делает тебя умнее.

Молодой человек, прежде чем сесть с Мортимером, который, к счастью или к сожалению, являлся его братом-близнецом, положил перед ним на стол толстую книгу, бросив тихое “держи”. Затем он уместился по левую сторону от него.

– А ручка? Внутри была ручка.

– Я ее случайно вытащил, забыл. У тебя ручек мало? – невозмутимо сказал Дилан, раздвигая ноги в стороны.

– Ручки сейчас на вес золота!

– Овидий? – удивился Мэрион, очевидно меняя тему на более его интересующую.

– Это какой класс? – поддержал Фэлис. – Пятый?

– Это жизнь, неучи, – закатил глаза Мортимер, убирая книгу к себе в рюкзак и попутно вздыхая об утраченной ручке. – На этих страницах смысла больше, чем в практикуме Мэриона.

– Моя книга хотя бы объяснит мне, как спасти жизнь.

– Медицина не всегда лечит, еще реже – спасает, – отрезал Мортимер, надевая на лицо ухмылку, которая медленно переросла в злую. Юноша выплюнул слова с такой уверенностью, что за столом стало тихо. Как всем показалось, разговор был закончен; каждый принялся думать о своем. Мортимер нацепил очки на нос, закрыв себя от лишних глаз черными стеклами; он надеялся, что за ними Дилан не заметит, как пронырливые голубые глаза оценивают его на наличие сна, еды, воды и всех возможных человеческих потребностей, но глаза Дилана были пронырливее. Поэтому уголок его губ поднялся наверх, посылая Мортимеру обнадеживающий сигнал об общем состоянии, а потом он сам, повернув голову, подмигнул правым глазом – он светился темно-серым, в то время как левый был таким же, как два у Мортимера. Глаза Дилана могли пугать, добавлять к его взгляду тяжесть, но Мортимер отчего-то находил в этих разноцветных точках успокоение, мысленно качая головой от таких сантиментов.

– Вы слышали, например, миф о Филомеле? – внезапно серьезно, к своему же удивлению, начал Мортимер; и продолжил, когда увидел, как двое напротив покачали головами в отрицании: – Суть такова: царь Терей был женат на девушке Прокне, но ему, видимо, чего-то не хватало. Он, будто бы влюбившись, обманом похитил родную сестру жены, Филомелу, для всех остальных объявив ту умершей. Держал ее взаперти, вдали от дома, подвергал насилию и в итоге отрезал ей язык, когда та грозилась рассказать. Но Терей не был вездесущим: Прокна узнала о сестре, в тайне от мужа помогла ей сбежать, и тогда девушки решили мстить. В один из дней Прокна подала Терею ужин: все шло мирно, царь закончил трапезу и вдруг вспомнил о своем маленьком сыне, приказав позвать того ко столу. Тогда и появилась Филомела, несущая в руке окровавленную голову мальчика, Итиса, который в тот момент уже лежал в желудке своего отца. Смахивает на пятый класс, да? – едко улыбнувшись, спросил Мортимер. – Неужели медицина способна вылечить и такое? Нет. И никогда не будет способна.

– А что тогда может? – тихо, совсем даже уязвимо сказал Мэрион.

– Ничего, – пожал плечами Мортимер, внешне возвращаясь в свой неестественный облик беззаботного смеха. – Ты же такой умный Мэрион, должен понимать, что тут уже ничего не поможет.

Мэрион промолчал. Он привык молчать и слушать.

– Этот миф – один из самых безобидных, а вы головы повесили, – возник Дилан, сложив трясущиеся от усталости руки на груди.

– Ты тоже читал? – поинтересовался Фэлис, глупо смотря в какую-то точку перед собой: то ли от бессонницы, то ли от услышанного.

– Глупый вопрос, Ворон, – ответил Дилан, слабо улыбнувшись. – Я его брат. Брат-близнец. Мортимер пичкал меня этими книжками с детства и заставлял вместе с ним мучаться над латынью и древнегреческим.

– Древнегреческий и латынь помогают тебе сейчас в изучении других языков, а в остальном я лишь привил тебе любовь и терпение к учебе и чтению, так что единственный правый тут – это я.

Дилан отчего-то усмехнулся, на что Мортимер в ответ улыбнулся. В промежутках между потемневшими налетами облаков проскакивала гроза, и гром сопровождал ее редким и коротким рёвом. Вдалеке послышалось карканье ворон. Студенты продолжали молчать, мимолетно улавливая звуки то открывавшейся, то закрывавшейся двери помещения.

Молчание может быть успокоением, может быть заостренным ножом, занесенным над горлом. В тот момент оно было иным: оно было страшным. Не парализующим, а ужасающим тихо и холодно. Такое молчание говорило о том, что земля, на которой они, юноши, жили, должна была вот-вот сотряснуться, пасть замертво. Все четверо это чувствовали. Фэлис отгонял мысли, Мэрион принимал их смиренно, Дилан – устало, а Мортимер – с трепетом. Но одно объединяло всех. Им было пусто.

– У меня вообще-то мистер Беннет через пять минут, – оборвал полушепотом Фэлис тишину, – и долги по всей учебной программе. Еще с прошлого года. Мне нужно бежать, – закончил он и остался сидеть на месте.

Мэрион кивнул, не обращая на него своих серых глаз: – Беги.

Фэлис кивнул в ответ. Он медленно встал на ноги и забрал свой пустой стаканчик, незаметно закинув тот в открытый карман сумки прошедшего мимо студента. Тот ничего не заметил, и Фэлис направился к выходу, но потом внезапно обернулся, привлекая действием внимание друзей.

– Может, это бог? – повторил он свои слова, осознавая их слабость в своей неуверенности.

На него поглядели две пары обеспокоенных глаз и одна – удивленных, принадлежавшая Дилану.

– Ты действительно сошел с ума? – вскинул бровь Мэрион.

– Может, – повторил Фэлис, игнорируя чужие слова, – бог способен помочь?

И вдруг неожиданно ему в лицо рассмеялись. Это был Мортимер. Смех его был сначала тихим, а потом, разрастаясь, как волна, превратился почти в громкий, и, хоть юноша всегда смеялся заразительно, этот смех был резкий, сквозил обидой, и ничего, кроме смущения, не вызывал. Он смеялся долго, тяжело, и под конец смех его сделался таким же тихим, как и в начале.

Только когда дверь за Фэлисом захлопнулась, Мортимер прекратил; он криво улыбнулся в последний раз – что больше походило на плач, запечатленный в губах, – а затем поднялся с места и молча ушел следом, однако на развилке на выходе двинувшись в противоположном от ушедшего друга направлении.

– И зачем я приходил? – спросил в воздух Дилан, у которого от напряжения в воздухе закружилась голова. – О чем вы говорили до моего прихода и почему Фэлис, французский атеист, вспомнил про бога?

– Не знаю, – пожал плечами Мэрион, обнадеживающе улыбаясь. – Он не спал всю ночь, а потом что-то твердил про пятна под глазами. Устал, наверное.

Дилан в тихой насмешке вскинул бровь, но перевел тему, сказав:

– Ты же помнишь, что мы сегодня собираемся?

– Конечно, – усмехнулся Мэрион в ответ. – Про алкоголь я помню всегда.

Оба юноши улыбнулись, но над столом по-прежнему висело черное облако страха, непонимания, резкого смеха и крови. Вороны вновь закричали, в то время как за дверью послышался удар камня об асфальт, а затем – громкие восклицания: кто-то разбил голову какой-то старой статуи на входе.

Глава 1. Святая тишина

Говорят: во что веришь, то и будет. У того, кого при рождении назвали Дилан Мелтон, всегда случалось наоборот. Во что бы он, маленький или повзрослевший, ни верил, жизнь выворачивала это наизнанку. Ребёнок, он невинно пытался верить в бога, иногда ходил в церковь, носил крестик и ни в чем не сомневался. Им с Мортимером не исполнилось даже десяти, когда вера пропала: мать отвернулась, чтобы отец избил их сильнее обычного, и бог почему-то быстро, даже мгновенно и неожиданно исчез из детского сознания и больше не появлялся. Мысли о нем, конечно, проскакивали время от времени, впрочем, редея все глубже. Последний раз Дилан вспомнил его на сырой земле кладбища, но внутри сразу почувствовал, что теперь ему было не суждено принять веру, если грязи в нем было больше, чем той, которой засыпали могилу его умерших родителей. Какая-то неизвестная часть, происхождение которой он так и не смог выведать, в нем окончательно после того осознания испарилась.

В юности, однажды, он пытался верить в судьбу – стало еще тяжелее. Дилана переполнял немыслимый, ранее ему невиданный гнев, вызванный некой жаждой справедливости и детским непринятием ее полной противоположности. Это случалось со всеми. Он снова проиграл. Он был изнеможден идеей фатализма и тем, что едва ли мог что-то изменить; чтобы отделаться от мысли и не сожрать себя заживо, он убедил свою голову, что ему наскучило. «Чего-то» неопределенного в его теле, голове, сердце и душе осталось еще меньше.

В какой-то момент Дилан нашел другой ориентир. Удача – более склизкая, чем улитка, и мораль ее – серее не придумаешь. Однако Дилану почему-то казалось – или ему просто отчаянно хотелось во что-то верить, – что он был чрезвычайно любим Фортуной. Он знал, что она предаст, когда он не может ожидать; что она разобьет вдребезги остатки «чего-то» в нем, но до сих пор она была единственной вещью, поддерживающей его в рамках (или близко к ним) той жизни, в которой он существовал. Пока Удача не захочет уйти, он найдет достаточно уродства в себе, чтобы воспользоваться ею в полной мере.

Когда юноша приблизился к заброшенному корпусу, откуда доносилась музыка, он нашел удачу странной. Внеплановое сообщение из ведомства, съезд членов департамента, преподавателей сыграли студентам со всего кампуса на руку, но в душе юноши не было спокойствия. Дилан не хотел идти и чувствовал, как с каждым шагом его грудь становилась тяжелее и тяжелее, словно в нее кидали камни. Подойдя к лестнице, Дилан остановился, глубоко вдохнув и выдохнув. Перед ним, на той самой лестнице, горизонтально на верхней ступеньке лежали люди – очевидно, студенты. Девушка и юноша указывали наверх, смеясь, и Дилан, глазами последовав за указанием, обнаружил огромный, ослепляюще белый диск луны на чистом, безоблачном темно-синем небе. Ему стало еще страшнее: полнолуние никогда не сулило ничего хорошего. Впрочем, он не хотел смотреть на него, поэтому отвел глаза и перешагнул через два тела, которые не обратили на чужака никакого внимания, и двинулся дальше. «Ворон уже здесь», – подумал он, мельком оглядываясь на головы, покрытые пеленой. Слова эти стали для всех студентов неким тайным ключом и могли означать лишь одно: Фэлис действительно был здесь, но не один – он пришел с запасами самокруток и других, более сильных и страшных веществ, чтобы заработать. Ворон, как его называли все в округе, торговал наркотиками, но откуда он их брал – никто не знал. Даже его друзья. Фэлис уже приехал в Ганн с чемоданом, наполовину заполненным «травой» и остальным, что добавляло еще больше вопросов. Приехал-то он четыре года назад, все истратил в первые месяцы, а где брал еще, не говорил. За ним пытались повторять, до сих пор пытаются, но никому не удавалось нарыть столько же денег, как ему.

Эти студенты, на вид не старше второго курса, явно стали жертвами его плодов. Дилан покачал головой и отвернулся. В миг, как он ступил за порог открытой массивной двери, терпкая и стойкая вонь алкоголя и травы ударила ему в нос.

«Чертовщина», – раздраженно прошептал он, чувствуя, как начала кружиться голова. На его памяти, происходящее было одним из самых тошнотворных сборищ, если не самым тошнотворным. Может, остатки Бога еще сидели в нем с далеких малых лет, потому он и противился всему, что так яростно на него влияло.

Не успел он пройти вглубь, как перед ним возник силуэт. Карл, которого Дилан видел второй раз в жизни, улыбался от уха до уха. Он поднял руку и потряс маленьким пакетиком перед лицом Дилана, не переставая улыбаться. Будто улыбка была вырезана ножом, будто она приклеилась к нему навеки. Дилан молча потряс головой.

– От такого отказываешься, – проорал Карл, хотя Дилан его прекрасно слышал сквозь громкую музыку: настолько близко тот стоял. Дилан почти усмехнулся, хотел было ответить, что друг его – Ворон, чтобы все встало на свои места, чтобы ему не предлагали всякую дрянь, от которой легко можно было отойти в мир иной; но он промолчал, лишь вскинув бровь и не сомневаясь, что торчок не помнил ни его имени, ни Фэлиса, да и лицо Дилана тот явно от прихода не распознавал. Карл пожал плечами, ни на секунду не убирая улыбку с лица, и переключил внимание на других студентов. Проследив за шагами косвенного убийцы, Дилан понял, что студенты, согласно кивнувшие на предложение, были первокурсниками, которые впервые шагнули в этот мир грязи, пота, слез и слюны, текущей по подбородку.

Дилан отправился вперед. С огромными усилиями он пробрался сквозь тесную толпу, собравшуюся ближе ко входу, и облегченно выдохнул, когда, словно будучи выплюнутым толпой, очутился в достаточно просторном помещении – в гостиной корпуса. Здание действительно было заброшенным, стояло вдалеке, невидимо отделенное от остальных, и о причинах слагали глупые легенды, вызванные желанием покидать дрова фантазии в полуразрушенный камин учебных обязанностей и трудностей студенческой жизни. Стены во всех учебных зданиях Ганна, обросшие мхом, чистили каждое лето, но в некоторых закоулках мох все равно оставался. Это же место не чистили вовсе: мох проел каждый промежуток между темно-серыми камнями. Пол здесь невыносимо скрипел, и музыка не могла перебить этот скрип. Все здесь душило. И мох, и музыка, и скрип, и чужие тела, иногда врезавшиеся в Дилана. Все они походили на призраков: белые, веселые и покрытые неизвестной дымкой. Ад. Это был самый настоящий ад.

Чтобы сохранить удобства в старинных стенах, неподготовленных к изменению веков, приходилось творить. Барная стойка была сделана из двух продолговатых широких досок, положенных на несколько высоких табуретов. Планировка заброшенного здания не совпадала с другими корпусами, заселенными людьми, хотя заброшенный корпус в теории тоже считался общежитием. Первое, что встречалось на пути, – гостиная, затем, в отдаленной ее части – кухня, перед которой расположилась импровизированная барная стойка. В центре гостиной стоял квадратный мраморный стол, чудом еще не разбитый, а напротив стола – синий бархатный диван, весь порезанный и оплеванный. В одной из стен, в той стороне, куда смотрел стол и где находилась кухня, виднелась черная дыра – длинный коридор, вдоль которого, в глубине, располагались одноместные комнаты. Несмотря на все различия, комнаты были такими же, как и все привычные жилые.

Дилан вышел к барной стойке. Полутень накрывала целое помещение, скрывая из виду стеклянные бутылки и стаканы, стоящие на продолговатых досках. Одна перегоревшая лампочка шаталась на проводе за спиной Джойс Декер, которая находилась за стойкой; она, заметив подошедшего друга, усмехнулась ему, прикусив белыми ровными зубами сигарету. Это была средневысокая, стройная девушка, с длинными прямыми темно-коричневыми волосами, которые спереди были немного короче, чем сзади, поэтому пара коротких прядей спадала на ее лицо. На ее губах часто играла улыбка, которой доверяли люди, но серыми глазами она смотрела до высокомерности снисходительно, и другим надо было сильно постараться, чтобы эта снисходительность сменилась на злость или принятие. Джойс умела управлять взглядом так, что ее красота превращалась в завораживающую. Лицо ее, при всей отображавшейся на нем внутренней силе, было хотя и с почти впалыми щеками, но мягкое и нежное, и вообще девушка производила впечатление внешне самое приятное. Она была одета в сплошной черный брючный костюм, с длинными рукавами и небольшим треугольным вырезом на груди. На открытой шее ярко выделялся продолговатый ожог, шедший вниз, конец которого скрывался за тканью костюма.

Джойс, заправив прядь волос за ухо, выставила указательный палец перед лицом юноши: жди. Быстро смешав содержимое нескольких бутылок в стакане, она протянула нечто темно-коричневого цвета вперед. Дилан, сдержав порыв устало вздохнуть, выпил залпом – и его голова закружилась пуще прежнего, за закрытыми глазами черти водили хоровод, гнусно улыбаясь. Горечь сильно жгла горло. Дилана выдали лишь крепко сжатые глаза – все остальное лицо было непроницаемым. Впереди послышался довольный смех Джойс, будто это было единственным интересным событием на “мероприятии”.

Ганн был местом самым лживым по своей натуре. Его омывало далекое море, легкие, почти прозрачные ветры с которого доносились до бескрайнего вечно зеленого луга два раза в день: в полночь и на рассвете. И казалось, даже если и было по существу абсурдом чистой воды, что первые студенты, которые открыли университет для других поколений, были рождены в этих каменных стенах; словно Ганн изверг их из себя и начал выращивать, заставляя призывать все больше и больше людей. И остальные, которые неведомым образом соглашались приехать сюда, то ли приплывали на пене далекого океана, то ли спускались с пушистых облаков, которые почти всегда пеленой покрывали бездну луга, видневшегося с невысокого обрыва одной из местных скал. Все как на подбор: дикие, потерянные, обиженные.

Ганн не привлекал. Он заманивал, затаскивал клешнями, поэтому Дилана с ног до головы окутала непривычная дрожь, когда они с Мортимером вошли в ворота. Красота этих мест была лживая. Она скрывала за внешней безупречностью гнилые стены, сырую почву, тихое равнодушие людей и безобразное отчаянье – и все было покрыто эфемерной пленкой блеска, удивительным образом скрывающей гниющие корни. Студенты, как бы ни противились, в конце концов все равно перенимали гниющую суть, которая врастала в их грудь, поэтому никому в Ганне нельзя было доверять. Даже самому себе. И Дилан понимал, что Джойс в любой момент могла отравить его. Он все же не думал, что это произошло бы в комнате, забитой людьми, но, накрыв слова юмором, сказал:

– Надеюсь, ты не решила меня убить.

Девушка усмехнулась, неопределенно покачав головой, но ответить не успела. Дилан почувствовал вес на своей спине, заставивший его чуть наклониться вперед. Ему в ухо закричали:

– Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно!1 – и громко рассмеялись.

Дилан, совсем не обратив внимания на слова, улыбнулся: он знал этот голос лучше своего собственного, и этот смех был единственным исключением во всей его гнусной жизни, за этот смех он был готов умереть без сомнений. Мортимер поцеловал повернувшегося брата в висок и повис на его шее одной рукой; в другой виднелась полупустая стеклянная бутылка. На лице играло почти счастье забытья, глаза, вечно прятавшиеся за черными очками, сейчас были открыты миру – и голубой блеск окутывал все вокруг. Дилан любил этот голубой блеск. Он с детства чувствовал, что Мортимер несчастлив. Он не мог объяснить причину, но душа ныла, ныла не из-за собственных мучений, просто в какой-то момент что-то треснуло и стало не так, как было прежде. Мортимер молчал, а у Дилана не хватало смелости спросить. Оставалось только наслаждаться мгновениями хоть и мимолетной, но радости.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4