Полная версия
Очерки Русско-японской войны, 1904 г. Записки: Ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г.
Но вот вдали резко протрещали первые выстрелы, стукнув по нервам и заставив насторожиться каждого человека… Перестрелка усиливается, отдельные выстрелы сливаются в общую трескотню – видно, что там, у генерала Петерева, завязывается дело. Мы ускоряем шаг, дорога вновь поворачивает к реке, и вскоре показываются быстро несущиеся сверкающие воды Тайдзихэ. Впереди трещат выстрелы… Нерчинская сотня графа Келлера, развернув лаву, переправляется вброд к виднеющейся вдали деревушке под выстрелами занявших на противоположном берегу скалистый гребень японцев. Колонна останавливается. Переправившись, сотня спешивается и, заняв деревушку, завязывает с японцами оживленную перестрелку. Изредка излетные пули долетают до нас, жалобно воя в воздухе, или гулко щелкают в мокрую глину размытого откоса горы.
– Переправьтесь через реку и отыщите на том берегу генерала Петерева. Доложите, что я здесь и занял переправу, – приказывает генерал Любавин.
Толкаю коня и вместе с вестовым переправляюсь на противоположный берег; быстро несутся скорые, но неглубокие воды реки, едва доходя до брюха лошади. Резко просвистели в воздухе несколько пуль и звонко плюхнулись в воду, взметнув блестящие брызги. Мы на правом берегу реки…
Японцы, заняв высокий скалистый гребень, обстреливают окраину деревни Уянынь, занятую нашими пехотными цепями. У маленькой полуразвалившейся кумирни расположился генерал Петерев со штабом и в бинокль следит за ходом боя; я являюсь ему и передаю приказание.
– Поезжайте обратно, – приказывает мне генерал, – и попросите генерала Любавина поддержать меня артиллерией; у японцев там на гребне окопы, и их очень трудно выбить.
Поворачиваю лошадь и возвращаюсь к генералу Любавину, который, выслушав мой доклад, отдает приказание орудиям открыть огонь. Быстро сворачивают с дороги орудия, выезжают на скошенное гаоляновое поле и снимаются с передков…
– Первое, – раздается команда. «Буух», – громыхает орудие, и через несколько секунд над занятым японцами скалистым гребнем вспыхивает белый дымок шрапнельного разрыва.
– Второе. – «Буух-буух», – гремят выстрелы…
Генерал Любавин переправляется на правый берег реки и вместе с генералом Петеревым, стоя близ кумирни, следит за ходом боя. Наши пехотные цепи перебежками наступают по гаоляновому полю. По дороге мимо нас тянутся раненые. Вот четверо несут тяжелораненого: загорелое молодое лицо его со слипшимися на лбу желтыми волосами как-то посерело, он хрипло стонет, мотает головой и отплевывается кровью. Вот двое других ведут, поддерживая, раненого товарища; разутая, с засученными выше колена шароварами нога обмотана розовой марлей перевязочного пакетика. А вот легкораненый – он идет один, хромая и опираясь на приклад ружья; поравнявшись с нами, он останавливается и тяжело переводит дух; ему неудержимо хочется поделиться с кем бы то ни было только что пережитыми сильными и непривычно разнообразными впечатлениями.
– Ишь ты, как его жарит… – не обращаясь ни к кому в отдельности, вслух произносит он, – да и больно неспособно по скошенному гаоляну-то идти…
– Что, брат, куда ранен? – спрашивает кто-то из нас.
– Вот туточки, ногу маленько попортило, – отвечает раненый и, прихрамывая и опираясь на ружье, плетется по дороге далее на перевязочный пункт.
Японцы не выдержали нашего огня и очистили перевал, тотчас же занятый нашими стрелками. Мы въезжаем в деревню Уянынь. Китайцы в самом начале дела бежали, захватив самое ценное из имущества, и повсюду видны следы поспешного бегства: настежь растворенные ворота, брошенные среди дворов раскрытые ящики, кадки, корзины… По дороге нам продолжают попадаться раненые. Вот под конвоем казаков на казенной двуколке везут двух раненых японцев, оставленных своими на перевале; один лежит неподвижно на дне двуколки, по-видимому, при последнем издыхании, другой, молодой, ранен легко; этот сидит на краю двуколки, обхватив обеими руками раненую ногу и, несмотря на сильную боль, видимо, крепится и силится улыбнуться, скаля белые ровные зубы. На самом перевале, у дороги, стоит, поджав перебитую пулей ногу и понуро опустив голову, раненая лошадь; седло и оголовье унесены японцами… Оставленные только что неприятелем окопы усеяны расстрелянными гильзами и обоймами. Группы солдат окружают нескольких убитых японцев, с любопытством рассматривая их лица, амуницию, одежду… В группах солдат оживленные разговоры.
– Ишь ты, маленький, да черный какой…
– Тоже, поди, наших немало перебил…
Оставив на перевале две роты, отряд располагается на ночлег в деревне Уянынь. Настроение у всех возбужденное, приподнятое, радостное… Первый маленький успех, первая удача подымают дух, вселяют уверенность в свои силы, заставляют непреложно верить в наши дальнейшие близкие успехи.
III26-го с рассветом отряд генерала Ренненкампфа продолжал наступление по дороге Уянынь-Бенсиху, а наш конный отряд генерала Любавина, вновь переправившись через реку Тайдзихэ и выслав разъезды, тронулся левым берегом реки к деревне Бенсиху. Все ожидали, что Бенсиху занято значительными силами японцев, все ждали сегодня боя, а потому нервы у всех были взвинчены, чувствовалась, как это всегда бывает перед делом, какая-то особенная, несколько повышенная возбужденность. Возбужденность всадников передавалась лошадям, и, подбадриваемые резкою свежестью сентябрьского утра, кони шли пофыркивая, скорым широким шагом.
У дер. Даюйну шедшая в головном отряде нерчинская сотня князя Джандиери была встречена выстрелами; сотня спешилась и скоро выбила занимавшую эту деревню конную неприятельскую заставу. Мы продолжали движение. На правом берегу реки завязалась перестрелка. Скоро к трескотне ружей примешалось гулкое буханье орудий, ясно было, что там начинается крупное дело. Вскоре и впереди нас затрещали выстрелы; от князя Джандиери прискакал казак с донесением, что высоты над деревней Даудиншань заняты ротою японцев. Высланные на поддержку князя Джандиери две сотни не могли выбить неприятеля из занимаемых им окопов. Генерал приказал орудиям открыть огонь. Громко прогудели первые выстрелы, отдаваясь эхом в далеких горных падях, – не выдержали японцы и после десятка выстрелов очистили позицию. Спешенные сотни сели на коней и, развернув лаву, перешли широкую долину у деревни Даудиншань и поднялись на оставленный японцами гребень. Опередив спускавшуюся в долину колонну, поднялся и генерал на высокую сопку холмистого гребня. Представившаяся отсюда нашим взорам картина никогда не изгладится из моей памяти.
Мы стояли на высоком, холмистом, покрытом редким кустарником хребте, тянувшемся далеко на юго-восток. У ног наших впереди лежала широкая долина, дебуширующая в реку Тайдзихэ. По этой долине тянулась с юга большая дорога, служившая коммуникационной линией японцам. У выхода из долины на реке виднелся построенный японцами на китайских джонках мост, служивший для сообщения с деревней Бенсиху, многочисленные фанзы которой различались на правом берегу реки. Река Тайдзихэ в этом месте образует излучину, и правый, составляющий внутреннюю дугу этой излучины берег представляет собою упирающийся в реку почти неприступный скалистый горный хребет. Хребет тянется далеко на север, и, доминируя над ним, высится острый шпиль неприступной сопки Лаутхалаза. По западному, обращенному к дер. Бенсиху склону хребта змеей вьется горная дорога, ведущая через крутой скалистый перевал в деревню Уянынь, откуда наступают наши войска. Весь гребень по обе стороны перевала изрыт ясно видимыми отсюда занятыми японцами окопами. Таким образом, мы, обогнув фланг противника, оказались в тылу неприятельского расположения, на самой коммуникационной линии японцев. В бинокль видны по ту сторону реки расположенные за гребнем хребта близ перевала два японских орудия. Несколько ниже на склоне горы, близ ведущей на перевал дороги, стоят передки и зарядные ящики. По дороге тут и там мелькают маленькие черные фигурки; быстро, бегом подымаются они на перевал – это, вероятно, производится доставка в передовые цепи патронов из дер. Бенсиху. В этой деревне, надо думать, расположены резервы японцев. А вот в двух местах видны спускающиеся по дороге с перевала несколько черных фигур вместе – то несут раненых. По всему занятому японцами гребню трещат ружейные выстрелы, изредка прерываемые буханьем орудий. То тут, то там под гребнем вспыхивают белые облачка – это рвутся посылаемые генералом Петеревым японцам шрапнели…
Пытавшиеся было спуститься в долину наши сотни встречены сильным огнем японцев, занявших правый берег реки, по обе стороны моста, и высоты над дер. Бенсиху. Мы спешиваем сотни и открываем огонь, стараясь сбить прикрывающих переправу японцев. Артиллерии приказано обстрелять цепи противника и деревню Бенсиху, где предполагаются резервы японцев. Едва выпущено несколько выстрелов из орудий, как густой столб дыма подымается над Бенсиху…
– Смотрите, смотрите, пожар, – говорит кто-то из нас, – это на самом краю деревни, где ханшинный завод, я эти места хорошо помню…
– Там, наверное, их склады… Это японцы сами запалили, чтобы нам не досталось…
– Господа, как придем в Бенсиху, приходите ко мне вареники есть, я еще летом, как мы отсюда уходили, кувшин муки в потайнике запрятал, японцы, наверное, не разыскали, – весело приглашает офицеров хорунжий Рышков.
– Ваше превосходительство, я вчера еще докладывал, снарядов у нас мало, – подходит командир взвода, – сейчас только восемнадцать осталось…
– Экая обида. Видно, не успели доставить… Я два раза писал, требовал, – говорит генерал. Он не может скрыть свою досаду: – Черт побери. Теперь бы только стрелять – все тут разнести в пух и прах можно… Ну, да что ж делать, жарьте последние восемнадцать…
Близок локоть, да не укусишь. До слез обидно видеть свое бессилие, оставаться здесь, не имея возможности воспользоваться всеми выгодами своего исключительно благоприятного положения. Последние восемнадцать снарядов выпущены, и артиллерия остается мертвым грузом, обузой, лишь стесняющей отряд. Генерал приказывает орудиям под прикрытием одной сотни отправляться назад в деревню Уянынь, где и оставаться впредь до пополнения снарядами[8]. Из оставшихся четырех сотен нашего отряда одна выслана для разведки на юг и юго-восток, одна оставлена в прикрытие коноводам, и, таким образом, боевая сила отряда, при условии, что у нас взводы семи-восьмирядного состава, менее 150 винтовок. Конечно, каких-либо активных действий мы при этих условиях предпринимать не можем… Японцам не до нас. Атакованные с фронта генералом Ренненкампфом, они напрягают все усилия удержать за собою занятые ими позиции. Левая колонна отряда генерала Ренненкампфа под начальством генерала Петерева у дер. Ходигоу завязала ожесточенный бой; на поддержку ей командир 3-го корпуса из дер. Каотайдзы выдвинул два батальона с шестью горными орудиями. Отвлеченные в эту сторону, японцы пока оставляют нас в покое, и, хотя наше присутствие у них в тылу и должно их беспокоить, ограничиваются тем, что выставляют против нас заслон из двух рот, занявших правый берег реки у переправы и завязавших с нами оживленную перестрелку. Таким образом, все значение нашего отряда сводится к наблюдательной, чисто пассивной роли. От наших разъездов получены сведения, что им удалось в нескольких пунктах порвать неприятельский телеграф.
– Поезжайте в Уянынь, разыщите генерала Ренненкампфа и доложите о том, что происходит здесь, – приказывает мне генерал Любавин, – просите генерала прислать сюда хоть батальон с двумя орудиями – с этими силами Бенсиху можно взять сегодня же… У меня же всего и полутораста винтовок нет, с этим и удержаться здесь будет трудно, если японцы вздумают нас прогнать…
Скорей, скорей… Не может быть, чтобы генерал не дал подкреплений, а тогда Бенсиху наше… У японцев там силы совсем незначительные, иначе они не оставили бы нас свободно сидеть у себя в тылу… Подкрепления к ним также подойдут не скоро – телеграф всюду порван…
Такие мысли быстро проносятся у меня в голове, когда, пригнувшись к шее моего коня, широким наметом по вьющейся у самой воды дороге я скачу в деревню Уянынь. Мне надо пройти около 7 верст, и, желая сберечь время и силы коня, я выбрал кратчайшую дорогу по самому берегу реки… «Дззыть…» – резко рассекая воздух, просвистала пуля. «Дззыть-дззыть», – еще и еще… Японцы с противоположного берега увидали меня и, вероятно, решив по крупной фигуре моего коня, что скачет офицер, может быть, с важным поручением, открыли по мне одиночный огонь. «Убьют или еще хуже – смертельно ранят, свалишься и останешься лежать здесь, и никому и в голову не придет искать по этой дороге… Да и донесение не дойдет…» – мелькают в голове беспокойные мысли. Но поворачивать на другую дорогу поздно, да и стыдно как-то перед самим собою; толкаю коня и несусь далее, стараясь возможно скорее выйти из обстреливаемого пространства. Реже и реже свищут пули, и вскоре я вне выстрелов…
Не доезжая деревни Уянынь, переправляюсь вброд и иду разыскивать генерала Ренненкампфа. На правом берегу реки оживленное движение: по дороге едут ординарцы, несут раненых. У подошвы хребта, несколько в стороне от дороги, на гаоляновом поле расположился какой-то батальон; ружья составлены в козлы, люди отдыхают, сидя или лежа на земле. У впадающего в Тайдзихэ горного ручья близ группы из нескольких скорченных старых дубов виднеется значок Красного Креста – там расположился перевязочный пункт. Впереди по всему хребту, не умолкая, слышится трескотня ружей, бухают орудия, тут и там вспыхивают дымки шрапнельных разрывов…
На вершине отдельной сопки под деревом сидит генерал Ренненкампф со штабом, следя за ходом боя. Выслушав мой доклад и просьбу генерала Любавина о подкреплениях, генерал Ренненкампф грустно разводит руками:
– Ничего сделать не могу… Ни одного человека отсюда на левый берег Тайдзихэ без разрешения переправить теперь не могу. Буду телеграфировать об этом и просить разрешения начальства. Пока пусть генерал Любавин держится до последней крайности, охраняя наш фланг и ведя разведку. Скажите генералу, что я прошу доносить возможно чаще о том, что делается у японцев…
Сажусь на коня и еду обратно, на этот раз уже выбирая более дальнюю, безопасную дорогу. К чему теперь спешить? Я знаю, что меня там ждут с верою в поддержку, что там считают минуты, когда могут подойти подкрепления, я сознаю, что ответ, который я везу, будет для всех горьким неожиданным разочарованием, и я невольно оттягиваю тяжелую минуту.
Вот и деревня Даудиншань. Через долину в небольшом отладке стоят наши коноводы. Тут же близ дороги расположился и перевязочный пункт; раненых в данную минуту нет… Фельдшер кипятит в котелке воду, доктор отдыхает, сидя с папироской в зубах, поджавши ноги, на земле. У самой дороги лежит на спине накрытый серою шинелью труп убитого казака; из-под шинели торчат лишь ноги в стоптанных порыжелых казачьих «ичиках».
– Удивительный случай, – обращается ко мне доктор, – первый раз за всю мою практику… Излетная пуля ударила в левую половину груди, в область сердца, и даже не разрушила наружные покровы – всего небольшой кровоподтек, а человек мертв…
Он откидывает с убитого шинель, отворачивает рубаху и показывает мне рану – маленький, с серебряный пятачок, кровоподтек под самым левым соском. Несчастный, посланный куда-то с донесением, желая сократить расстояние, сунулся, как и я сегодня, по злосчастной береговой дороге и был убит дальней излетной пулей. Я вглядываюсь в него: смерть, по-видимому, последовала мгновенно, и молодое безусое лицо с полуоткрытыми глазами не выражает никакого страдания; оно спокойно, как у безмятежно заснувшего человека, и лишь побелевшие губы да неподвижная окоченелость тела показывают, что здесь лежит бездыханный труп.
Генерал Любавин спокойно выслушивает мой доклад.
– Японцы пока нас оставляют в покое, но на ночь нам, вероятно, придется отойти, – говорит генерал, – позиция здесь плохая, люди и лошади с утра не ели… Поезжайте к генералу Ренненкампфу и передайте, что я прошу разрешения на ночь отойти на 5 верст назад, в деревню Даюйну.
Поворачиваю коня и в третий раз сегодня возвращаюсь в Уянынь. Солнце склонилось к закату, в воздухе потянуло вечерней свежестью. День близится к концу, и бой продолжается, не давая нам, по-видимому, существенного успеха. Издали прислушиваюсь к беспрерывной трескотне ружей и глухим выстрелам орудий, тщетно надеясь догадаться по ним о том, что совершается там, на правом берегу реки.
У въезда в Уянынь встречаю генерала Ренненкампфа; он верхом возвращается со штабом с передовых позиций. Генерал разрешает отойти на ночь нашему отряду в деревню Даюйну с тем, чтобы до рассвета мы выдвинулись вновь на сегодняшние места.
Усталый конь мой идет лениво, мне приходится его беспрерывно подталкивать; я спешу до полной темноты достигнуть генерала Любавина. Солнце скрылось за горы, закат быстро бледнеет, и темные тени ползут по небосклону. Одна за другою загораются далекие бледные звезды. Густой туман подымается над рекой и стелется по долинам, охватывая вас пронизывающей холодной сыростью. Перестрелка постепенно стихает, орудийных выстрелов почти не слышно, и последние шрапнели вспыхивают на небе, как фейерверки, красными яркими огоньками…
В полной темноте наш конный отряд достигает деревни Даюйну, где и располагается на ночлег.
Длившийся у генерала Ренненкампфа целый день бой окончился безрезультатно, и в руках противников остались все перевалы и наиболее возвышенные, господствующие над местностью сопки. Упорная оборона японцами занятых ими позиций и наш неуспех 26 сентября заставляли нас действовать особенно осмотрительно, а полное отсутствие мало-мальски сносных карт не позволяло двигаться далее, не обрекогносцировавши впереди лежащую местность. В силу этих соображений начальник восточного отряда решил 27-го числа отряду оставаться на занятых местах и этот день употребить на рекогносцировку неприятельских передовых позиций с целью выяснить подступы и обходные пути к ним.
IVЗадолго до рассвета поднялся 27 сентября наш конный отряд и двинулся для занятия вновь оставленных накануне позиций. Ночью от наших разъездов были получены сведения, что к неприятелю в Бенсиху подошли значительные подкрепления[9], и являлось опасение, что сегодня неприятель постарается нас оттеснить. Однако мы достигли беспрепятственно деревни Даудиншань и, никем не тревожимые, заняли оставленные накануне позиции. По-видимому, подошедшие ночью к неприятелю подкрепления были еще не настоль значительны, чтобы позволить противнику, не ослабляя себя с фронта, предпринять против нас активные действия и воспрепятствовать нам угрожать его флангу и тылу. Вера в успех еще не покидала нас, и надежда на подкрепления все еще жила в наших сердцах…
Бледный рассвет медленно наступал. Резкая предрассветная свежесть пронизывала насквозь, зуб не попадал на зуб, мы продрогли до костей и с нетерпением ждали первых лучей солнца. Вскоре наши передовые цепи завязали с охранявшими мост на Тайдзихэ японцами редкую перестрелку. На той стороне реки, у генерала Ренненкампфа, тоже завязалось дело… Постепенно окончательно рассвело, потянул ветерок, и стоявший над водою густой пеленою белый туман медленно рассеялся. Мы вновь увидали лежащую под нами широкую долину, мост на реке, мелькавшие вдали крыши деревни Бенсиху, высокий скалистый, занятый японцами хребет… В расположении противника за ночь произошли кое-какие перемены: кроме замеченных нами накануне двух орудий японцы поставили сегодня еще четыре, несколько севернее Бенсиху, за хребтом близ дороги на Хуанлинский перевал; вскоре к трескотне ружей и редкому буханью орудий примешалось напоминающее издали шум швейной машинки стуканье пулеметов – все показывало, что ночью противник значительно усилил оборону своих позиций.
О замеченных у неприятеля переменах генерал Любавин тотчас же донес генералу Ренненкампфу. Так как по видимым отсюда разрывам посылаемых генералом Ренненкампфом японцам шрапнелей видно было, что все усилия его артиллерии нащупать батареи противника оставались тщетными, генерал Любавин приказал мне нанести кроки неприятельских позиций с обозначением расположения видимых отсюда орудий и доставить их генералу Ренненкампфу, дабы по ним могла ориентироваться его артиллерия.
Взяв двух казаков, я пополз на высокую, выдающуюся мысом в реку скалистую сопку, откуда особенно хорошо должен был быть виден противоположный, занятый японцами берег реки. Оставаясь второй день в тылу неприятеля, им совсем не тревожимые, мы настолько освоились с этим положением, что подчас забывали всякую осторожность. Желая скорее достигнуть вершины сопки, мы шли по вьющейся по самому гребню кряжа горной тропинке, нисколько не скрываясь, совсем забыв, что находимся на расстоянии ружейного выстрела от японцев. Наше нахальство не замедлило быть наказанным; выцелив нас хорошенько, несколько японцев дают залп… Я слышу близко, над самым ухом, зловещий свист, точно рассекли воздух бичом, и идущий со мною рядом казак, вскрикнув, хватается за щеку и сразу приседает. Я также бросаюсь ничком на землю.
– Что, брат, ранен? – осведомляюсь я.
Тот отымает от лица руку, крови нет; но через всю щеку идет кровяно-красный рубец…
– Пустяки, контузило; дешево отделался, – утешаю я, и, наученные хорошим уроком, мы подымаемся далее уже осторожно; скрываясь за кустами, местами ползком.
Вот и вершина горы. Укрывшись в кустах, лежа на земле, я смотрю в бинокль. На ясной синеве неба резко выделяется зубчатый гребень занятого японцами хребта; как на ладони видны на склоне неприятельские орудия и ниже их отъехавшие передки. У подошвы хребта, в долине маленькой речки, впадающей в Тайдзихэ и протекающей через деревню Бенсиху, видны расположившиеся на берегу две роты – это резервы. Я быстро заношу кроки. Один из казаков просит у меня бинокль и, пока я рисую, наблюдает за японцами.
– Ваше высокоблагородие, глядите – вон там на сопке много их видно, – указывает он на резко выделяющуюся острую сопку Лаутхалаза, командующую над всею окружающей местностью.
Я беру бинокль и смотрю в указанном направлении: от острого шпиля сопки потянулся на запад пологий гребень с вьющейся по нему дорогой, ведущей зигзагами на вершину горы. Черной змейкой вытянулась по дороге, подымаясь в гору, колонна японцев – за дальностью расстояния трудно определить, сколько их здесь, – я думаю, не менее батальона…
Кроки окончено, мы спускаемся с горы к генералу Любавину, и я, сев на коня, везу кроки генералу Ренненкампфу в деревню Уянынь.
Шестой уж раз за эти два дня приходится мне проезжать семь верст, разделяющие деревни Даудиншань и Уянынь. Конь мой успел хорошо изучить эту дорогу и идет уверенно широкой, размашистой рысью… Вот и деревня Уянынь. У переправы, по эту сторону реки, видны какие-то люди. Подъезжаю ближе и ясно различаю серые фигуры наших стрелков.
«Неужели подкрепление? Слава Богу. Наконец-то… Еще не поздно; успех еще может быть на нашей стороне…» Но меня ждет горькое разочарование. Стрелки оказываются из отряда полковника Дружинина, высланного накануне вечером на левый берег Тайдзихэ… лишь для охраны переправы у Уяныня…
Переправляюсь через реку и еду отыскивать генерала Ренненкампфа. Вскоре замечаю группу офицерских лошадей; генерал Ренненкампф со штабом, оставив коней в долине, поднялся в сопки на позицию. Слезаю с коня и, отослав вестового с лошадьми в Уянынь, подымаюсь в гору. Около часу приходится мне лезть на сопку по едва видимой, местами почти теряющейся козьей тропе. Солнце поднялось высоко, лучи его с ясного безоблачного неба падают почти отвесно и жгут, как в июле. Я обрываюсь, скольжу, падаю и обливаюсь потом… Наконец и вершина горы. Генерал, окруженный офицерами штаба, лежа на траве, рассматривает карту, слушая объяснения начальника 71-й пехотной дивизии генерала Экка.
– Благодарю вас, – выслушав меня, говорит генерал, – эти кроки очень пригодятся. Отнесите их, пожалуйста, генералу хану Алиеву, начальнику артиллерии. Вы найдете его там, в долине, у батареи, к северу от деревни Уянынь.
Едва переводя дух, снова иду, скользя, срываясь и обливаясь потом, на этот раз уже под гору. В долине к северу от деревни Уянынь, у подошвы высокой скалистой сопки среди скошенного гаолянового поля, расположилась батарея; она прекрасно маскирована снопами гаоляна, и ее издали совсем не видно. В стороне от дороги, ведущей из деревни Уянынь в деревню Иогоу, за группою из нескольких фанз стоят отъехавшие передки. Начальник артиллерии генерал хан Алиев с вершины скалистой сопки за батареей управляет посредством телефона огнем артиллерии. Японцы, обнаружив, по-видимому, несмотря на прекрасную маскировку, наши орудия, жестоко обстреливают ближайшую площадь долины артиллерийским огнем; то и дело вокруг батареи гудят и рвутся их снаряды, визжит, рассекая воздух и взбивая пыль на гаоляновом поле, шрапнель.
Лихо работают наши артиллеристы под огнем противника; беспрестанно бухают наши орудия, посылая японцам шрапнель, разрывы которой ясно обозначаются вспыхивающими белыми облачками дыма над занятым японцами хребтом…
