Катарсис

Я с большим трудом, но все же обрел спокойствие. Внешнее спокойствие. Да, я не выдавал абсолютно никаких эмоций, находясь в обществе, где была она. Я старался не докучать ей своими словами, чтобы не слышать от нее это ужасающее слово: хватит… Я старался выжечь эту любовь из сердца, но это ли возможно? Я и сейчас ее люблю. Да, именно люблю. Буду любить. Даже если она мне каждый день говорила бы: «Хватит»…

Но не могу я себе сказать: «Хватит! Хватит любить!» Для меня это все равно, что перестать жить. Я люблю жизнь, и я знаю, что испытал эту любовь, «любовь бескорыстную, самоотверженную, не ждущую наград. Ту, про которую сказано – „сильна, как смерть“. Ту любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение – вовсе не труд, а одна радость»3.

«Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться»4.

Моя любовь и была трагедией. Только моей трагедией. И горечь этой трагедии я испил до самого дна.

Да, ради себя, ради своего эгоизма я бы не смог умереть, но ради нее, если бы ей угрожала опасность, я бы не задумываясь бросился бы к ней, я бы помогал во всем… Но она меня не любила. Это ничего не меняет для меня, но это все меняет во мне. Я уже не тот, каким был без этой любви. Я в плену у нее. Я теряюсь во всех этих переплетениях судьбы, я не могу жить так, как раньше. Да, все в прошлом, но не любовь. Она времени не имеет. Она вечна. Если она настоящая.

Но что тогда я испытываю к Нине? Разве эти чувства нельзя также назвать любовью? Да, быть может, они не настолько страстны и экспрессивны, как мои чувства к Анне? Но с Ниной у меня были реальные чувства, а с Аней платонические ведь? Не придумал ли я себе очередной фантом в голове, которому стал поклоняться, понаставив баррикады в своей душе от всего, и в первую очередь от Бога? Как мне вообще определиться с пониманием, что такое истинная любовь?

За этими размышлениями я и не заметил, как подошел к зданию вокзала. Обыкновенный такой вокзал, в обыкновенном таком провинциальном городе. Тут и леса, и болота, и все, что нужно для разгула писательской души, или то самое место для Сусанина, только поляков сюда и заводить. А воздух какой… До войны так и сновал туда-сюда народ по улице. Многие на вид были счастливы, некоторые грустны. Собственно, жизнь она такая и есть: то радостная, то грустная. Кто-то шел просто по аллее, кто-то торопился на работу, кто-то за детьми в детские сады, школы, кто-то просто курил в сторонке, кто-то играл в мяч на площадке, кто-то стоял возле магазинной витрины, глазея на одежду или игрушки, кто-то уже был в этом самом магазине… А сейчас из гражданских практически никого. Все по домам или на работе. Ну или в земле. Тот же дом, согласитесь?

– Здравствуй! – окликнул меня мужской голос, и я обернулся на звук.

– И тебе не хворать.

– Узнал?

– Да как-то не припомню…

– Так с Калининского же.

– Мишка, ты что ли?! Какими судьбами занесло?

– Да госпиталь рядом был, я чуть подлечился и опять вот на фронт стал рваться, а тут как раз и про поезд узнал, командиру дивизии отправил: мол так и так, принимайте старого вояку назад, а куда назад то… Наши уже в земле лежат. Я тогда написал одному своему приятелю, и вот гляди-ка отправили. Говорят мне вчера: поезд завтра с утреца пойдет, успеешь подготовиться? А как не успеть-то и не поехать?! Надоела война, братишка! Ой, как надоела. Скорее бы уж закончить все это.

– Дай Бог, закончим. Скоро закончим. Так мы с тобой в одну дивизию?

– А кто их знает этих командиров… Когда на место приедем там и узнаем, кто с кем, когда и как. Ну, если судьбе угодно, бок о бок воевать будем. А ты, я смотрю, или рассеянный такой, или дружбу совсем военную не ценишь? Как не признал то?

– Ой, Миша, и ты изменился, и мысли свои в голове, вот и не признал. Не сердись на меня.

– Да энто я так. Можешь не переживать.

Мы не были первыми на этом вокзале. Везде стояли люди в военной форме и те, кто их провожал. Кто-то из ребят уже сидел в поезде, а на перроне в основном находились мужчины. Провожающих женщин было мало. Они не плакали, но взгляд у них был такой проницательный, всю войну в них можно было увидеть, всю боль… Вот она боль-то! Не только в оторванных ногах и руках на поле боя, а вот тут, в тылу, у девушки в глазах! Боль и любовь в одном этом взгляде соединились! Нет, Саша, нельзя думать. Нельзя. А то как бы эта гуманность на поле боя не проснулась. Меня назначили животным, значит, иди и убивай. Только инстинктам и следуй. А инстинкт какой? Свою землю, свою территорию защищать… Как зверь… Так если провозгласил человек себя царем природы, так зачем же он опускается ниже зверя, ниже шакала? Зачем он превращает себя в ужасное подобие… Зачем все свое человеческое отвергает? Или это и есть наше человеческое? Звери и те ведут себя в некоторых случаях намного гуманнее нас. Да, они убивают, но основываясь на инстинктах. Хочется есть, хочется пить, хочется жить на солнечной стороне. А люди… Люди подчас убивают и не могут никому объяснить, зачем.

Легко дать приказ: убей. А кого убить? Такого же, как и ты, человека? Или даже нет. Например, парня лет восемнадцати только в нацистской форме. А надень он советскую форму? И тогда что же? Эх, дурацкая система. Хочу стать зверем. Чтобы не думать, а только чувствовать.

– Санек, пошли, а то на самом проходе ложиться придется!

– Да-да. Иду.

Мишка помог мне забраться в вагон, где к тому времени набралось человек пятнадцать. В принципе, могло быть и хуже, но я уже еле стоял на ногах. Этот день дался мне тяжело как в физическом, так и в психологическом смысле. Я ощущал, что меня бьет озноб, я чувствовал, что вот еще чуть-чуть и я просто упаду на этих ступеньках к вагону, поэтому мне нужно было просто лечь. И плевать, что буду в лучшем случае спать на сене, а в худшем на железном полу, и плевать, что рядом лежит только что отпущенный из больницы туберкулезный больной, и плевать, что на днях я, может быть, умру… На все плевать. Просто хотелось лечь, уснуть и долго спать. Без снов, без мыслей. Не думать ни о родных, ни об Ане, ни о Нине, ни о войне. Просто уйти

навсегда в темноту. Но Мишка… Ох, уж этот Мишка… Нашел себе какого-то приятеля и, сев рядом со мной, завел с ним разговор, а я хоть и забывался временами, но все же полностью отключиться не мог, и слушал все то, что они говорили друг другу.

– Как думаешь, доедем скоро?

– Да кто ж его знает… Смотря кто машинист, сколько угля дали, в какую точку нас конкретно отправят и когда… На все Божий промысел. Как говорится, человек полагает, а Бог располагает. Можем и за два дня до точки доехать, а можем и не пойми через сколько там появиться.

– И что же нас сразу на фронт? Насчет распределения ты не узнавал?

– Да какое там распределение… Как высшие укажут, так командиры и сделают. Пока что вот в Нерчинск, а там… Не впервой-то кажись на войне, а все про такие глупости спрашиваешь. Ты откуда родом то, не припомню тебя в наших краях раньше?

– Я деревенский, не отсюда. На юге деревня Арсеньево, не слыхал?

– Арсеньево? Так, конечно, слыхал! Тамошний паренек орден получил, видел я в ведомостях, которые в гошпиталь заносили. Если верить газете, то парень этот вместе со своим подразделением один из первых ворвался в город и так боевой дух всех поднял, что город за день и отбили у немцев. Так в приказе и написано: За образцовое выполнение боевых заданий награждается орденом Отечественной войны I степени.

– Ну ты брехать! Какие ведомости? В больнице иной раз и имени не спросят, а человек уже помер, а ты ведомости, ведомости…

– Вот те крест! Не лгу. Видел своими глазами газетную вырезку, и товарищ по палате, который историю про подвиг рассказал, один в один на парня из ведомостей похож был.

– А ты уверен, что он свою историю рассказывал? Мало ли сейчас самозванцев бродят? Один и вправду герой, а другой так… Пустышка.

– Зуб даю! Герой! Он и орден мне показывал! Говорил, что, когда война закончится, он немцев до Берлина погонит, все свои силы на освобождение других стран положит, а я ему на это: «Вася, ты спятил, что ль? Какие страны другие? Тут свою после победы отстраивать придется, вся в развалинах!». А он как заведенный… Спасу, говорит, всех их от фашистов поганых. А нужны мы им? Странам-то этим? Потом еще нас виноватыми и сделают… Помяни мое слово. Иль ты иначе думаешь?

– Дак сказать это всякий сможет… А вот вправду ли он за европейцев пойдет на смерть, это неизвестно…

– Нет, ты все же скажи, пойдешь энтих-то освобождать, когда со своей земли прогоним немцев?

– Партия скажет – пойду, а не скажет – мне и на моей земле работы будет много. Правду говоришь… Дома разрушены, школы также, заводов практически не осталося… Одни деревни, да села и помогают. Без них совсем бы туго пришлось. Итак паек, как для котенка, а без помощи тыла умерли бы с голоду давно… Ты семью-то имеешь?

– Да, жена и два дитяти.

– Скучаешь по ним?

– Скучаю. Хутор-то завидный… Заливные луга… А поля то… Веришь, нет, а выхожу утром из дома на поле, косить-то надо, а рожь прямо на солнце переливается, каждое зернышко видно в колоске, а ветер подует и так все это поле колышется… Как море, веришь, нет…

– Верю, братец, верю. А о себе расскажи что-нибудь.

– Да что рассказывать? Говорю же, жена и двое сыновей. Землю обрабатывали, я в город раньше на заработки ходил, семью же кормить надо, а где ты на крестьянском дворе деньги большие найдешь? Вот в рабочие и пошел. Ну, а тут и война. В первый год на фронт и ушел. Ну а после этого вот по городам и получается: из одного госпиталя в другой.

– Сложная жизнь, братец.

– И то правду говоришь, что сложная.

– А не пробовал в городе и остаться?

– Да какой там. Столько денег домой нужно было. Не заработать. Я уже в селе кое-как свое столетие и доживу, если на войне не убьют.

– Не убьют, братик. Господь не даст.

– Господа в этом деле не поминай. Не Бог начинает войну, а люди.

– Да… люди. Разобьем мы Гитлера! За Родину!

– За Родину, Мишка!

– Пригласишь что ли на подворье свое, когда победим?

– Приглашу, чего бы не пригласить. Главное немцев прогнать, а там и приглашу.

– И я тебя, друг, жду, в Арсеньево. Ты главное не забудь. Мишка Карутин. Повтори.

– Карутин Михаил. Село-то большое?

– Да нет. Для житья само то. Это хорошо, когда все друг друга в селе знают. Помощь друг другу оказываем, когда худо кому приходится. А когда праздник на селе… Ну ты сам понимаешь! Гуляют все!

– Понятно. А десятин земли у тебя сколько?

– Да не жалуюсь. Крестьянская доля какая: работай и не спрашивай ничего. Эх, помню, с мамкой говорили, когда придут к нам деревенские на крыльцо, а я-то ей и вопросик: «Мамк, а при ком жилось-то лучше?». А она: «Да кто их разберет, правителей, вот, когда землю дали, так чуть полегче стало. Наш род всю жизнь на этой земле и трудился, а тут она совсем наша стала. А я вот в пятилетнем возрасте нянькой у помещицы работала, а в десять уже на поле надобно было являться… И работала я с раннего утра до ночи, даже мысли не было не приходить на жатву. Мало ли языков злых, помещику доложат, а нас восемь человек детей, и все кушать хотят, да и родителям помогать надо было, да. Выкручивались как-то. Так что сын, кто землю дал, тот для народу простого хорошо сделал».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: в 15 т. Т. 5. Ч. 2. Л.: Наука, 1989. С. 30.

2

См.: Толстой Л.Н. Война и мир. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 3, 4. М.: Лексика, 1996.

3

Куприн А. И. Гранатовый браслет. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 5. М. Художественная литература, 1972. Гл. VIII.

4

Там же.