Голоса любви на путях войны

Я так рад слышать, что ты здорова, здорова и наша дочурка. Неужели она может свободно ходить? Воображаю и представляю себе, какая она болтушка!

В пятницу на прошлой неделе пришла срочная телеграмма, что мое изобретение принято, и ответ есть на главпочтамте. Но выбраться в Казань мне еще не удалось, надеюсь, что попаду туда послезавтра, там, верно, будет и письмецо от тебя, родная.

Дорогая, все определилось в моей судьбе. Я занимался здесь с момента приезда, но лишь с 25 мая «лег на основной курс». Он продлится до 7-8 июля. Моя специальность – ремонт танков. Возможно, к моему званию «3 ранга» прибавится «капитан». Свободного времени у меня меньше, чем у других, потому что я командир классного отделения, а с сегодняшнего дня, кажется, буду командиром роты. Ты понимаешь, что дело приходится иметь с командирами6, но это не легче, а в некоторых отношениях труднее, чем с бойцами.

Я здоров, моя голубка и, сказал бы, окреп после зимнего бездействия. Целую тебя горячо, моя женушка.

Любящий тебя всегда твой муж Димитрий».

«11 июня 1942 г.

Кинель-Черкассы

Любимый мой! Вчера я получила твое письмо № 21 и вчера же послала тебе ответ. Сегодня пишу тебе еще. Вчера я с Мурой ходила в лес за хворостом, и смогла остаться в лесу наедине со своими мыслями. Я думала все время о тебе, ничто меня не отвлекало, а Мура была занята тоже своими мыслями. Ночь сегодня я тоже провела без сна, мысли о тебе не давали мне уснуть. Родной мой, ангел мой, ты пишешь, что, живя без меня и не получая от меня писем, ты находишься в безразличном состоянии и живешь автоматически. Я перебрала все твои письма ко мне, все это было ночью, и нашла в нескольких из них одно и то же: это безразличие ко всему окружающему. Любимый, это меня тревожит и пугает: самая худшая вещь в настроении – это безразличие. Ты, следовательно, не думаешь о себе и своей судьбе, ты относишься безразлично к жизни своей, а ведь, родной, ты должен помнить, что твоя жизнь – это моя жизнь. Разве ты забываешь, как я люблю тебя, ведь ты один во всем мире существуешь для меня. Разве ты не веришь, любимый, в наше будущее счастье, разве его не будет? Оно будет. Ведь сколько раз я просила тебя: верь в благополучие свое и мое, и это будет так…

Но ты безразличен ко всему, и это портит все. Радость моя, голубок мой нежный, любимый! Ты знаешь, как горячо я тебя люблю – да что там горячо – до безумия люблю, еще один шаг до него.

Всеми силами души своей я стараюсь думать только о хорошем. Я думаю о нашем прошлом счастье и о нашем будущем счастье, которое будет таким огромным. Ты устал, мой любимый, от всего, отсюда и безразличие. Отбрось, родной, пока все заботы от себя. Обо мне не беспокойся: я не умру. А это главное.

Димушенька! Мы скоро снова будем вместе. Как я буду тебя беречь! Нежно, как за ребенком буду за тобой ухаживать, я теперь умею, у меня есть твоя дочка. Люблю я тебя несравненно больше, чем прежде; тогда я думала, что любить сильнее нельзя, но нет – я чувствую, что люблю тебя с такой силой, до боли в сердце. Но боль приятная, прекрасная. Как радостно мы будем жить, ведь у нас есть маленький ангелок – наша дочка. Сколько радости и счастья она нам даст. Сейчас и тебе, и мне придется переживать, но это ничего: ну, здоровье стало хуже, ну, оба похудели, но это, как ты говоришь, мелочи жизни. А главное, сама жизнь (подчеркнуто автором письма – Н.В.). Поэтому, любимый, прошу тебя, береги себя, помни, что есть у тебя твоя Тамара, у которой нет ничего дороже тебя в мире. Ты – мое солнце.

До свидания, мой ненаглядный муж (…). Помни, что я тебе сказала. Горячо целую тебя (…).

Твоя навеки Тамара».

«Казань, 20 июня 42 г.

Моя дорогая Рушенька!

Сегодня собираюсь в путь-дорогу по Волге в Горький. Вчера окончил я курсы, а ныне уже собрал свои пожитки. Вместе с вещами других их отправили на речной вокзал. Что ожидает меня в Горьком? Быть может, определюсь в часть, быть может, буду находиться в резерве еще некоторое время. Пишу тебе сейчас на главпочтамте в Казани. Еще раз спросил, нет ли на мое имя чего, но ничего не оказалось.

Купил себе здесь буханку хлеба на дорогу и масла в дополнение к 2-х дневному пайку, также состоящему из хлеба и селедки.

О дальнейшем, моя женушка, я извещу тебя немедленно по прибытии. Сейчас же дам тебе телеграмму. Еще раз прошу тебя беречь себя и не расстраиваться мрачными мыслями относительно моей судьбы: для этого нет совершенно никаких оснований, во всяком случае, в данное время. Будь же здорова, любимая, ненаглядная моя Рушенька. Целую тебя горячо (…).

Твой навсегда любящий тебя Дима».

«Горький, 28 июня 42 г.

Моя дорогая Рушенька! Извещаю тебя, что я жив и здоров и вновь нахожусь, увы, в резерве. Довольно свободен, и не предвидится вновь никаких занятий. Живу вместе с двумя другими командирами на частной квартире в Горьковском пригороде. Здесь я встретил многих товарищей, с которыми был в Москве и Казани. Тревожусь за твою судьбу. Очень хочу иметь фотографию дочки. Пиши мне о своих делах, дорогая. Целую тебя крепко.

Неизменно и горячо любящий тебя твой Д.».

«Горький, 13 июля 1942 г.

Получил сегодня твои письма от 3-го и 4-го июля. Из Москвы не получил ничего, хотя писал и тетке, и в ГКС, и в бюро изобретений НКО. Милуша, из твоих писем я не совсем понял, как ты живешь, на какие средства, если ухитряешься обходиться даже без мены личных вещей? Из Кинели лучше, конечно, выбраться, но в Куйбышеве жить будет не легче. Возможно, все будет так же дорого, как у нас в Горьком. На рынке молоко стоит 45-50 р., масло – 600 р. кг, буханка хлеба не менее 160 руб., белого хлеба нет совсем, один стакан дрянной махорки от 40 до 50 руб., 100 грамм легкого табака 220 руб. Колхозники, вообще крестьяне, нашими деньгами могут оклеивать стены своих изб – до того возмутительно они наживаются. Население поселка, где я живу, охотно занимается спекуляцией и живет припеваючи, не работая. Предметом спекуляции является вода, за которой бьются в очередях, и другие промтовары. Не прочь спекульнуть и мои сожители-командиры, уверяя, что только таким образом можно кушать масло, молоко и покупать дополнительный хлеб; и они, конечно, правы, так как на эти продукты не хватит никаких окладов. Кроме того, желудки наши стимулируют подобного рода деятельность. Мне же изрядно надоело такое существование – с постоянной мыслью о куске хлеба.

Положение мое неизменно, и пока что ничего не предвидится. Так вот, родная, теперь уже тебе нужно устраиваться так, чтобы зима не застала врасплох в отношении как продовольствия, так и топлива. Я совершенно не мыслю, как могла бы ты существовать в условиях т.н. колхоза, т.е. в еще большей глуши и бескультурье, но не лучше ли, все же, быть в колхозе, чем в холоде и голоде в городе? Не могу ничего решить, поэтому в тревоге за тебя. Семья моего товарища эвакуирована в колхоз, который находится от вас в 20 км. Узнаю, нельзя ли тебе туда, но все это слишком проблематично.

Ты, роднуша, пиши мне сюда почаще, пока я здесь. Жаль, что не можешь ты сфотографировать Олю – уж очень хочется мне иметь ее фото, да и твое тоже.

Будь здорова, моя ненаглядная голубка, дорогая моя женушка. Целую тебя и крепко обнимаю. Любящий тебя твой Дима».

«14 июля 1942 г.

Кинель-Черкассы

Воскресенье

Димуша мой дорогой! Вчера получила твое письмо, в котором ты сообщаешь, что получил мои письма, пересланные тебе Варварой Павловной. Хороший мой, я очень жалею, что они дошли до тебя, эти неприятные письма. Они причинили тебе неприятность и огорчили тебя. Любимый! Я хочу тебе сказать, что я их писала в очень плохом настроении, под впечатлением наших общих размышлений о здешней жизни. Даже твоя мама, которая очень трезво и бодро смотрит на жизнь, и та немного впала в панику. Я знаю, мой хороший, что я не должна была так писать тебе. Но я думала, что ты пробудешь некоторое время в Москве и сможешь что-нибудь сделать для нас, чтобы мы могли выехать в Москву. Я поступила очень нехорошо, как будто бы написала тебе что-то грубое и резкое. Или, может быть, мне так кажется? Но теперь вопрос о выезде решается. Муж Муры выслал Муре и Ольге Павловне проездные документы. Меня уговаривают ехать без документов, но я боюсь. Боюсь, конечно, не за себя, а за дочурку. Переезд очень труден. Здесь, хотя сегодня все и подешевело немного, оставаться нельзя, потому что тогда и зимой не выберешься. А на зиму остаться – просто подумать страшно. Да нечего об этом и говорить.

Димочка, как обстоят твои дела? Не сделали ли тебя летчиком? Ты, кажется, прошел все военные специальности. Ты пишешь, любимый, что будешь работать по ремонту танков. Но где это – на фронте или еще где? Как ты предполагаешь? Меня это ужасно тревожит. Мне не нравится твоя специальность, хотя тебе она, кажется, по душе.

Дорогая наша дочка по-прежнему здорова, кушает все. Целый день бегает ножками, хотя ходит еще неважно, но старается все бегать бегом, поэтому иногда падает носом, когда недосмотришь. Она ужасно живая. Я тоже вполне здорова.

Димочка, ты думаешь, что мы живем в Кинели? Нет, Кинель – это крупная узловая станция в 40 километрах от нас, а наша станция называется «Толкай».

Мой милый друг, мой дорогой Димочка! Скоро ли мы будем вместе? Я так ужасно соскучилась без тебя! Так хочу тебя видеть! Какой ты хороший, ни у кого нет такого, только у меня. (…)

До свиданья мой хороший, будь счастлив и здоров.

Любящая тебя, всегда твоя Руша».

«17 июля 1942 г.

Понедельник

Кинель-Черкассы

Мой милый, мой дорогой Димушенька!

Сегодня получила твое письмо от 20 июля. Я очень рада, что тебе переслали мои письма, которые я отправляла в Казань, иначе очень много моих писем зря пропало бы. Любимый, ты очень беспокоишься обо мне. Но, милый, я тебе уже писала, чтобы ты не беспокоился. Конечно, нам придется здесь зимовать, но это мне не кажется теперь страшным, человек должен ко всему приспосабливаться. Прежде всего, думаю работать в колхозе, в огородничестве. Вот как только переедем к Вере, я начну работать. В колхозе я буду получать паек, сахар, крупу и масло. Картофеля у нас будет вдоволь, потому что Вера засадила два огромных огорода, я ей помогаю полоть и буду копать картошку, хлеба тоже будет в достаточном количестве. Дрова будут: я надеюсь достать водки, а за водку привезут и наколют дров, за квартиру не нужно будет у Веры платить. Правда, изба очень холодная и плохая, но все-таки жить будет лучше. Дочка уже большая, ее в сильные холода можно будет держать в пальто. Ехать, куда-нибудь, например, в Красноуфимск, – я не поеду, думаю, что лучше всегда оставаться на месте. Может быть, мне придется продать или променять что-то из твоих вещей, ели это будет крайне необходимо. Так что, любимый, тебе не нужно беспокоиться за меня. Вот за тебя я ужасно беспокоюсь, меня беспокоит то, что ты пишешь, что у тебя будут деньги, и ты сможешь их мне высылать. Ты что-то знаешь и не говоришь мне… Не нужны мне никакие деньги – лишь бы ты был в безопасности, в резерве! Слышишь?! Не нужно мне денег! Мы живем прилично, и мне ничего не нужно. Роднушенька, запомни навсегда, что ты один мне дороже всего на свете. Береги себя для меня! Ты мой любимый, ты мой муж дорогой, а я не знаю, когда, наконец, тебя увижу. Войне не видно конца, но ты думай о себе, береги себя для меня. Напиши папе в Москву, пусть он справится о твоем предложении в ГУС.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

З. Гиппиус, «Поэты, не пишите слишком рано…»

2

А.С. Кочетков (1900-1953), «Баллада о прокуренном вагоне».

3

Новый Завет. Марк, 13:17; Матфей, 24:19

4

Моих тетушках (фр.).

5

А.Г. Достоевская «Воспоминания». М., 1987

6

До 24 июля 1943 года в Красной Армии офицеры назывались командирами, а рядовые – бойцами.