Зоопарк на краю света

Священнику оставалось устранить всего одну досадную загвоздку.

Преподобный Кэрроуэй влетел в кабинет епископа и хлопнул на стол из красного дерева конверт с письмом. Внутри оказался один-единственный листок, исписанный витиеватым почерком, которым преподобный так гордился. В письме говорилось, что преподобный Кэрроуэй несет полную ответственность за свои действия – миссионерское общество не имеет к ним ни малейшего отношения.

Епископ обреченно взглянул на него и поинтересовался, что он выдумал на этот раз.

– Мне нужно рекомендательное письмо для ямэня, – заявил преподобный. – Эту объяснительную оставьте себе. Если я наделаю глупостей или со мной что-нибудь случится, вы всегда можете сказать, что меня погубило собственное безрассудство, а не ваша халатность.

Епископ покачал головой.

– Зачем упрямиться, если сам знаешь, что поступаешь безрассудно? Ты и в Америке был таким же сумасбродом?.. – Он вдруг запнулся.

Не дожидаясь, пока епископ возьмет свои слова обратно, преподобный Кэрроуэй расплылся в доверчивой, ребячьей улыбке.

– Верно! И в Америке!

– Надеюсь, ты еще помнишь, зачем мы здесь, в Китае. Да пребудет с тобой Господь!..

Преподобный Кэрроуэй указал пальцем вверх.

– Ради этого я и еду в Чифэн.

Не найдя, что ответить, епископ вздохнул, подписал рекомендательное письмо, а затем взял объяснительную и невозмутимо спрятал ее в ящичек стола.

И стало так

Глава 3

Чэндэская управа

Знойным июльским утром, на заре, обоз преподобного Кэрроуэя тронулся в путь. Рассветное небо на горизонте поблескивало золотой кромкой, предвещая очередной ясный, душный день.

Ровно в семь часов преподобный Кэрроуэй, облаченный в черную шелковую рясу, опрятный и строгий, занял свой пост в воротах «Сада десяти тысяч зверей». Счастливица встала рядом; остальных животных уже рассадили по клеткам. Немец радостно вглядывался в дорогу, надеясь поскорее распрощаться с опостылевшим бременем.

Старины Би было не видать: ему предстояло забрать из церкви на Дэншикоу вещи преподобного, встретиться с другими кучерами и только затем выехать с ними за город и погнать лошадей к зоопарку.

Прошло около получаса; наконец вдалеке послышались скрип деревянных колес и неровный перестук копыт. Преподобный поднял голову. Четыре огромные повозки в облаке пыли спешили друг за другом к воротам. Сердце преподобного забилось быстрее – то, о чем он так долго грезил, наконец сбывалось. Он сжал крест на груди и легонько погладил его большим пальцем, сгорая от нетерпения.

Вскоре обоз остановился у ворот зоопарка. В первой повозке восседал старина Би. Повозка была ему под стать – такая же потрепанная; концы оглобель, на которых болтались разноцветные шелковые ленты, истерлись и стали совсем круглыми, колеса покрылись щербинами. Белый навес – грубый холст, натянутый на бамбуковые жерди – был штопан-перештопан, весь в толстых стежках, отчего тому, кто смотрел на него снизу вверх, казалось, будто по ткани ползают сколопендры. Впрочем, два пегих мерина в упряжи были полны сил и то и дело нетерпеливо ржали.

Кучера, которых отыскал старина Би, правили такими же, как у него, видавшими виды, но еще крепкими повозками. Предстоящая работа была им по душе, иметь дело с миссионером было выгодно – он щедро платил. Правда, на тракте было не слишком спокойно. Зато в Чифэне можно было нагрузить телеги астрагалом[27], переправить его в Пекин и выручить за это неплохие деньги. Так что старине Би не пришлось тратить много времени на уговоры.

Пристроив повозки, кучера начали суетливо перетаскивать в них клетки с животными. Сладить со львом оказалось труднее всего – под деревянную клетку пришлось подложить бревна, чтобы сдвинуть ее с места. Стражнику это не понравилось. Он беспокойно вертелся и то и дело пытался хватить кого-нибудь лапой. Еле-еле старина Би упросил товарищей вернуться к работе.

Преподобный раздобыл широкий кусок брезента и накинул его на клетку, чтобы не пугать никого по дороге.

С остальными животными возились куда меньше. Очень скоро их разместили в телегах – павианы поверещали, да и только, питон даже не шелохнулся, так и лежал, свернувшись в клубок. Разве что тигровые лошади, Талисман и Везунчик, заартачились и все никак не давали старине Би набросить на них веревку – то вставали на дыбы, то тянули шеи, пытаясь укусить упряжных. Кончилось тем, что смотритель зоопарка саданул по ним кнутом, надеясь, что строптивцы запомнят урок.

Крытая повозка с дышлом, которой управлял старина Би, была пассажирской. В ее передней части, там, где полагалось сидеть преподобному, на широкую скамью заботливо постелили набитый мякиной тюфяк, а сверху повесили тонкую жердочку для попугая. Напротив разложили книги, бытовую и церковную утварь, кое-какие орудия для сельского хозяйства, и оттого преподобный казался сам себе переселенцем, который едет пахать земли Дикого Запада.

Нагрудные карманы преподобного были туго набиты банкнотами на двести лянов из меняльной лавки «Жишэнчан» и тридцатью серебряными монетами, мексиканскими песо[28]. Свои сбережения он целиком истратил на животных, остались лишь те деньги, которыми священника снабдила церковь, «начальный капитал миссионера». Да еще кое-что лично от епископа – тот хоть и не одобрял поступки преподобного Кэрроуэя, но при мысли о суровом Чифэне все-таки подарил ему от себя золотой слиток. Этих средств должно было хватить на строительство церкви и год жизни на новом месте, после чего преподобный мог полагаться лишь на собственную смекалку и Божью помощь.

Сяомань прибежал проводить отца, следом за ним явилась толстая женщина, по всей видимости соседка (мать Сяоманя рано умерла). Кроме сына, у старины Би никого больше не было, и каждый раз, когда кучер надолго уезжал из города, за мальчиком присматривали соседи.

С интересом разглядывая Счастливицу, Сяомань, однако, ни на секунду не отпускал краешек отцовой одежды и кусал губы, словно не хотел расставаться со стариной Би. Преподобный выудил из кармана шоколадку и отдал ее мальчику.

– Папа скоро вернется, – пообещал он.

Сяомань по-прежнему молчал, на его лице не было ни тени улыбки. Преподобный смущенно похлопал себя по рясе, но больше не нашел ничего, что годилось в подарок ребенку.

Пока он думал, не снять ли нательный крест, над головой вдруг раздался шелест крыльев: упитанный волнистый попугайчик выпорхнул из повозки, уселся на плечо Сяоманя и прокричал что-то радостно-неразборчивое.

Лицо Сяоманя немного смягчилось. Но тут старина Би, недовольный тем, что сын увязался за ним, грубо выдернул из пальцев Сяоманя край одежды, развернулся и вскочил на козлы. Сяомань завопил и попытался было его задержать, но соседка крепко ухватила мальчика за руку, не пуская к отцу.

В этот самый миг Счастливица вдруг учудила то, чего от нее никто не ожидал. Медленно переставляя ноги, слониха подошла к ребенку. Соседка, никогда прежде не видавшая таких гигантских животных, заверещала от страха и, отпустив Сяоманя, отпрянула в сторону.

Сяомань растерянно замер. Счастливица долго не отводила от него глаз; внезапно мальчик кивнул и издал странный звук. Счастливица слегка склонила голову, а затем обвила Сяоманя длинным хоботом и приподняла его тщедушное тельце над землей.

Проглядев в суете, как все было на самом деле, взрослые решили, что слониха напала на ребенка. Кучера заорали, замахали кнутами, и даже преподобный Кэрроуэй был несколько обескуражен и уже хотел было остановить Счастливицу. А она невозмутимо покрутила Сяоманя в воздухе и водрузила его на первую повозку, прямо на козлы, рядом со стариной Би. Упряжные беспокойно затанцевали на месте, повозка затряслась.

От такой неожиданной развязки все вокруг облегченно выдохнули и разразились хохотом. Старина Би вспыхнул, стащил сына вниз, как тот ни сопротивлялся, и отвел его к трясущейся соседке. Сяомань уцепился за отцовскую ладонь и никак не хотел разжимать пальцы. Лицо старины Би окаменело, и он отвесил Сяоманю затрещину. Ребенок сердито отдернул руку.

Преподобному Кэрроуэю пришло в голову, что Счастливица, должно быть, любит детей. Он потрепал слоновье ухо и шепнул:

– Нам нельзя брать его с собой в степь. Он останется в Пекине, будет ждать папу.

Счастливица понуро опустила хобот и больше не шевелилась – стояла и виновато глядела на Сяоманя.

Старина Би раздраженно махнул толстой соседке рукой, та подхватила ребенка и поспешила прочь. Сяомань уже не вырывался; к нему вернулось прежнее безразличие. Он развернулся назад, обнял соседку, уткнулся ей в плечо подбородком и устремил неподвижный взгляд раскосых глаз на обоз. Постепенно женщина с мальчиком скрылись из виду.

Кучера снова взялись за погрузку. Вскоре все было готово, и поклажу, и клетки с животными перенесли в телеги. Настало время выступать в путь.

Преподобный Кэрроуэй с трудом влез в свою повозку, под навес, и устроился на тюфяке. Волнистый попугайчик вспорхнул на жердочку и принялся с важным видом осматриваться по сторонам. Старина Би обернул косу[29] вокруг шеи, закусил кончик зубами, взобрался, босой, на деревянный приступок и под скрип повозки вскарабкался наверх.

Преподобный Кэрроуэй с любопытством высунулся наружу, задрал голову и увидел, как старина Би вынул из-за пазухи золотисто-коричневый крест и с силой ввинтил его в каркас повозки. Затем он этот крест пошатал, убедился, что тот закреплен надежно, молитвенно сложил ладони, поклонился и спрыгнул на землю. Преподобный Кэрроуэй знал, что местные называют этот обычай «просить у креста» – так кучера давали понять, что везут священника. Обычно и разбойникам, и чиновникам неохота было связываться с церковью и задерживать такие обозы.

Однако следом, к удивлению преподобного, старина Би зажег охапку благовоний и, бормоча что-то себе под нос, обошел с ними вокруг повозки. Повозку окутал ароматный дым. Наконец старина Би приладил благовония к лошадиной сбруе, подвязал к ним блестящий латунный колокольчик, встал на колени и отвесил низкий поклон.

Преподобный Кэрроуэй изучал восточные религии и потому догадался, что перед ним даосский «колокольчик Сань-Цин[30]». Он недовольно выглянул из окна и заявил, что это уже кощунство. Старина Би, кивая и кланяясь, затараторил: мол, непременно нужно почтить бога дороги, чтобы спокойно «бегать». Кучера, добавил он, не «отправляются в путь», а «пускаются бегом»[31], так уж принято в их ремесле – словом, старина Би изворачивался как уж на сковородке, лишь бы не снимать колокольчик.

Во время путешествия в Китай на пароходе преподобный Кэрроуэй почитывал труд своего знаменитого предшественника, конгрегационалиста Лу Гунмина[32] – «Общественная жизнь китайцев». Проповедник Лу Гунмин прибыл в Фуцзянь в 1850 году, прожил в Китае около четырнадцати лет и внес весомый вклад в дело миссии. Он не только обращал китайцев в христианство, но и тщательно исследовал их обычаи, взгляды и верования. Его книгу непременно читал каждый, кто хотел нести в Китай слово Божие.

О религии Лу Гунмин писал так: «Среди китайцев бытует представление – и представление ошибочное – о том, что каждый может обрести и рай, и спасение в своей собственной вере». Эти слова поразили преподобного.

Книга вышла несколько десятков лет назад, но то, как беспечно старина Би «перескочил» из одной религии в другую, доказывало, что наблюдения Лу Гунмина о нравах древней державы ничуть не устарели.

Преподобный Кэрроуэй стоял на том, что колокольчик нужно убрать, и старина Би, не желая ссориться с клиентом, неохотно снял его и спрятал за пазуху. Как только преподобный отвернулся, он снова его достал, подвесил потихоньку к передней стенке повозки и накрыл грязной тряпкой. Преподобный заметил, но не стал спорить, только молча перекрестился.

Покончив с этим крошечным разногласием, старина Би снял повозку с тормоза, кнут его взвился в воздух, щелкнул, упряжные, фыркая, двинулись вперед, темно-серые вязовые колеса медленно покатились по пыльной дороге, повозка заскрипела каждым своим сочленением. Три телеги с животными одна за другой тронулись с места.

К двум из них были привязаны сбоку тигровые лошади, которым вовсе не хотелось никуда идти. Они быстро поняли, что места вокруг не похожи на «Сад десяти тысяч зверей», оживились и теперь пытались перегрызть веревку и сбежать.

Но тут из деревянной клетки под брезентом раздалось львиное порыкивание, и глуповатые коняги наконец присмирели.

Медленно, в одиночку, за повозкой старины Би брела на привязи Счастливица. Преподобный Кэрроуэй обернулся и встревоженно наблюдал за ней со своего тюфяка. По правде говоря, слониха стопорила весь обоз: кучерам приходилось сдерживать лошадей, приноравливаясь к ее скорости.

Впервые в жизни она покинула «Сад», впервые очутилась в бескрайнем мире за его стенами. Дорога перед глазами была до того длинна, что Счастливица и ликовала, и робела. Никогда прежде она не проходила больше сотни шагов за раз – это испытание обрушилось на нее слишком внезапно.

Шла она так: поднимет левую переднюю ногу, подержит в воздухе, опустит, поднимет правую заднюю, задумается, куда ее ставить, чувствуя, что пора бы уже отрывать от земли правую переднюю. Слониха шаталась, чуть не падала, похожая то ли на малыша, который неловко ковыляет по льду, то ли на старый автомобиль с увязшим в грязи колесом. Клубы желтой пыли вокруг ее огромного тела едва не скрывали солнечный свет. Лошади дружно фыркали, потешаясь над ней.

В задней части повозки, на расстоянии вытянутого хобота, лежали слоновьи лакомства: свежие бамбуковые листья и паровые лепешки. Но юная Счастливица даже не смотрела в их сторону, все ее внимание поглотила необъятная даль впереди. Дыхание сбилось, сердце стучало чаще, толстые шершавые ноги переступали несмело – и поднять страшно, и опустить боязно, и за каждым поворотом поджидали новые мучения.

На секунду Счастливица дрогнула, попятилась назад, к «Саду». Ей вдруг захотелось вернуться в свой захудалый, тесный уголок.

Пройдя полкилометра, юная слониха встала как вкопанная и робко, умоляюще поглядела на преподобного. Преподобный велел старине Би затормозить, спрыгнул с повозки, подошел к Счастливице и погладил ее ухо.

Он видел, как тяжело бедняге дается ходьба, как трудно ей управляться с правой задней ногой, которую так долго сковывала цепь. Изначально, прежде, чем они отправились в путь, он даже хотел подковать ее, но в конце концов ему пришлось оставить эту мысль – он не сумел найти кузнеца, который согласился бы изготовить такие большие подковы.

Преподобный взял в руки веревку, которая тянулась от Счастливицы к повозке, и пошел рядом со слонихой. Счастливица беспомощно качнула хоботом и вновь двинулась с опаской вперед. Понемногу она уловила ритм, стала держаться увереннее. Знойный июльский ветер, зеленая трава пробудили в ней наследственную память о далекой родине; она обнаружила, что лишь во время ходьбы эти «воспоминания» становятся отчетливее.

Преподобный вел Счастливицу около километра, затем, убедившись, что она наконец поймала ритм, снова нырнул в повозку.

У слонихи было отличное зрение. Время от времени она оглядывалась назад и видела бегущую вдалеке крошечную фигурку. Это был Сяомань – он вырвался из рук толстой соседки и мчался, весь в соплях, за обозом. На полпути он вдруг упал и, кажется, раскровянил лоб. Вскоре толстая соседка нагнала его и свирепо поволокла обратно. Лицо Сяоманя оставалось бесстрастным; вместо крика из его груди вырвался зов, понятный одной лишь слонихе.

Счастливица беспокойно махнула ушами и хотела было привлечь внимание преподобного Кэрроуэя. Но преподобный повернулся к ней затылком: он, похоже, говорил что-то старине Би. Счастливица опустила голову и медленно поплелась по дороге. Мало-помалу распластавшийся на земле Сяомань исчез из виду. Четыре повозки – с тигровыми лошадьми и слонихой на привязи – неторопливо пустились в свое далекое странствие.

Когда диковинный обоз миновал северную городскую заставу и выехал на казенный тракт, со стороны Запретного города донесся переливчатый колокольный звон. Колокола пели звучно, протяжно, музыка парила в воздухе, и преподобному чудилось, будто его провожает родная берлингтонская церковь.

Как только повозка покатилась по тракту, сидящий на козлах старина Би выпрямил спину. Всю его боязливость, неуверенность как ветром сдуло, вид у него сделался важный, гордый, точно у короля, который со скипетром в руке объезжает свои владения.

Дорога от Пекина на север шла ровная – как-никак, сами Сыны Неба ездили по ней в Чэндэ и обратно. В этом году, однако, было ясно, что нынешний маленький император не станет, подобно предкам, проводить лето в чэндэской усадьбе, так что в основном по тракту брел простой люд с заплечными узлами да проносились разномастные экипажи сановников. Народу было полно, кругом царило оживление.

Какой бы на дороге ни возник затор, старина Би объезжал его в два счета: крикнет пару отрывистых указаний, махнет в воздухе кнутом, и вот уже обоз как ни в чем ни бывало движется дальше, огибая все преграды, словно стайка рыб в воде.

Отчасти, конечно, в этом была заслуга Счастливицы и Талисмана с Везунчиком. Стоило путникам завидеть перед собой слониху и полосатых черно-белых лошадей, как они в страхе пятились, боясь, что звери их затопчут. Встречные кони пугались Счастливицы и не раз вставали на дыбы, пока их седоки в панике цеплялись за лошадиную шею и отчаянно бранились. Никто не смел обгонять обоз, наоборот, каждый спешил посторониться, пропустить телеги вперед.

Лишь один мальчуган отдернул синюю занавеску на окошке и высунул голову из своей повозки, с любопытством разглядывая необычную процессию.

Поначалу Счастливице было не по себе, но скоро она привыкла к шуму. Если «Сад десяти тысяч зверей» сковала стерильная, гнилая, мертвая тишина, то на тракте, ведущем за Великую стену, напротив, кипела жизнь – грубоватая, чумазая, бурлящая. Если бы Счастливица могла читать мысли преподобного, она узнала бы, что и он думает о чем-то схожем, только вместо зоопарка он вспоминал Запретный город.

Дорога была ничем не покрыта, и слонихе нелегко было по ней ступать. Но пока она шла, в ее крови все жарче разгоралась жажда свободы. В теле появилась легкость, шаги заметно ускорились.

Вместе со слонихой ускорился и весь обоз. Старина Би погнал его по тракту, оставляя всех и вся позади. Вязовые колеса давили укатанный желтозем, поднимали задорные, невесомые пылевые облака, красили лазоревое небо в желтоватый цвет. Скрип телег, звон цикад, мычание скота, щелканье кнутов, ругань взрослых и плач младенцев сливались в хаотичную, жизнерадостную симфонию.

Одна ладонь преподобного покоилась на переплете Библии, другая поглаживала волнистого попугайчика; миссионер наблюдал за тем, что происходило вокруг, и пытался уловить скрытый в хаосе порядок. Преподобный Кэрроуэй был убежден, что только уяснив себе этот порядок, он сможет понять душу китайского народа. Епископ упрекал его в том, что он, в отличие от других проповедников, недостаточно предан Истине, что его легко увлечь, одурачить нелепыми варварскими сказками. Однако преподобный считал, что Божья любовь не знает высокомерия; если вечно смотреть на людей сверху вниз, они никогда по-настоящему тебя не примут.

«Зоопарк в степи» был своего рода экспериментом – преподобный надеялся, что животные помогут ему раскрыть сердца степных жителей. Ведь где бы человек ни селился, хоть в тундре, хоть в тропических джунглях, одним из главных его качеств остается любопытство. Дойдя до этой мысли, преподобный Кэрроуэй вздохнул и переключил внимание на своего кучера.

Да, как раскроются степные жители, преподобный еще не знал, зато старина Би с начала путешествия уже успел раскрыться бессчетное количество раз.

От скуки он сделался необычайно болтлив и потому совмещал два дела сразу: подгонял коней и трещал без умолку. Диалект кучера отличался от мандаринского наречия, преподобный насилу разбирал его стремительную скороговорку, хотя по тону догадывался, что старина Би жалуется на жизнь.

– Отец Кэр, ну вы скажите, как нынче жить-то с такими ценами? Помню, в детстве за сорок медяков можно было раздобыть полкило отличнейшей свининки. А теперь что? Наскребешь девяносто – не хватит даже на мясо старой свиноматки! С утра до вечера капуста с тофу, тофу с капустой, ни капельки масла в животе. Гоняешь повозку, а половина того, что заработал, уходит на пошлины!

– Ай, отец Кэр, я почему за дело-то это взялся – да потому, что вижу, вы человек порядочный. Вообще-то я за Стену обычно не суюсь: дороги там никудышные, места неспокойные, вот так поедешь – и с концами. Хотя, если уж на то пошло, в стране вон что творится[33], безопасную дорогу все равно днем с огнем не сыщешь, везде бардак, эх!

– По правде говоря, отец Кэр, несколько лет назад я бы вас не повез, побоялся: еще угодили бы к ихэтуаням, они бы нас живо пустили на небесные фонарики[34]. Сейчас вроде потише стало. Но я вам так скажу: едут к нам некоторые проповедовать, ну вот вроде вас… так среди них такие гады попадаются. Дурят народ и загребают деньги. Да если б Сяомань не болел, ноги бы моей в этих церквях не было.

– Что вы спросили? Где его мать? Эх! Как родила этого дурачка, так и померла. Тетушка Се говорит, мол, в прошлой жизни эти двое были врагами, а как переродились, решили друг с другом поквитаться – а иначе с чего вдруг мать перед смертью схватила ребенка за горло, да так схватила, что он до сих пор не разговаривает? Отомстила. Но ничего, кое-чему мой дурачок все-таки выучился: он славно ладит с животными, любая скотинка к нему ластится, как чиновник к иностранцу. А впрочем, чему удивляться, как говорится, дракон породит дракона, феникс – феникса, такой сын только кучеру и мог достаться. Да я все продумал: как вернусь домой, покажу ему, как обращаться с кнутом, пусть поскорее приучается к ремеслу. Чего? Крестить его хотите? Ну посмотрим, посмотрим…

Старина Би болтал не переставая, но руки его не забывали про работу, и обоз безостановочно ехал вперед, уже не быстро, но и не слишком медленно. Счастливица не отставала, бодро шла следом.

Устав от разговоров, старина Би отцепил от дышла флягу с узким горлышком, влил в себя чай и снова повернулся к преподобному:

– Отец Кэр, денег-то вы потратили столько, что на них полдома можно было купить. Вы прямо в лепешку готовы расшибиться, чтобы увезти этих зверюг в Чифэн – а зачем?

Этот вопрос он задавал уже с десяток раз. Однако преподобный Кэрроуэй лишь улыбался в ответ и просил кучера собираться в дорогу, ни о чем не тревожась. Старина Би решил, что миссионер не хочет раньше времени раскрывать свои тайны, но теперь-то, когда они уже в пути, к чему секретничать?

Преподобный Кэрроуэй закрыл Библию, которая лежала у него на коленях.

– Затем, что там – Чифэн, – ответил он серьезно.

– Чего? Кто там? – не понял старина Би.

Преподобный Кэрроуэй сощурил глаза и, вглядываясь в даль, проговорил:

– В Америке я был знаком с одним ученым-натуралистом. Он страстно любил искать по всему миру, от Папуа до Конго, необычных животных и редкие растения, каждый год скитался в таких краях, о которых никто и не слышал, и нередко бывал на волосок от гибели. Многие говорили ему: это занятие не приносит вам ни гроша, что же вы никак его не бросите? Может, тут скрыт какой-то глубокий смысл? А он отвечал: не брошу, потому что все эти удивительные звери, птицы, цветы – все они ждут меня там…

Старина Би угукнул и покивал головой, хотя никак не мог взять в толк, о чем речь.

Преподобный вздохнул:

– Есть вещи, существование которых само по себе становится чьей-то целью. Так предначертано. Там – Чифэн, там – наша земля обетованная, моя и этих животных. У меня нет другого выбора – я могу лишь повиноваться Его воле.

Больше старина Би ни о чем не спрашивал. Кучеру пришлось признать, что теперь ему понятно еще меньше, чем прежде.

В первый день повозки проехали около сорока ли[35]; четыре раза кучера останавливали лошадей, чтобы пополнить запасы корма и воды для животных. Когда солнце начало садиться, преподобный, переживая за Счастливицу, решительно велел сделать привал.

Устроившись на постоялом дворе, старина Би и для Счастливицы подыскал подходящее место – рощицу неподалеку, где можно было укрыться от ветра. Преподобный сам набрал чистой родниковой воды, принес кадки слонихе и дал ей напиться вволю. Затем он осмотрел ее стопы: оказалось, что подошвы ног кровят, а ногти поистерлись. Преподобный забеспокоился. Было ясно, что через два-три дня Счастливица может попросту охрометь, и тогда на путешествии будет поставлен крест.

В конце концов один из кучеров нашел выход: взял куски ткани, холщовой и гладкой хлопчатобумажной, сложил их в два слоя и обернул ими слоновьи стопы, а чтобы ткань держалась, как следует закрепил ее веревками. Эти бинты должны были отчасти уберечь ноги Счастливицы от «износа» при ходьбе. Что весьма удобно, прохудившуюся в дороге повязку всегда можно было заменить на новую.