Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце Книга 1. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

– Когда-нибудь.

– Не думаешь, что прояви ты их, вопросов в твоей голове стало бы меньше?

– Если честно, то нет.

Может, все это от пристрастия к вопросам? – к тому, чтобы плодить их и намеренно не искать ответов? А я этим тоже страдала?

– Я бы хотела проявить их в какой-то особенный день, если ты понимаешь. Может перед смертью или типа того, что бы я такая о, теперь я понимаю, и потом сразу умерла. Чтобы новых вопросов не появилось. Чтобы не успели, знаешь. И чтобы я умерла с видимостью пустого листа.

– Как думаешь, если бы ты выписала все вопросы из своей головы на бумажке, то сколько бы их там было? Если бы была возможность их сосчитать.

– Бумаги всегда будет мало. Любого блокнота тоже. Поэтому, я считаю, уместнее будет вопрос: сколько таких блокнотов мне понадобится?

– И сколько?

– Фиг знает. Может, целый магазин. Не хочешь выйти поснимать?

– А с лестницами у нас какой план?

– Я думаю, нам надо найти ту, по которой взбирался мой дедушка.

– А кто-нибудь знает, что это была за лестница?

Ия промолчала и я не поняла, что она имела ввиду – да или все-таки нет. А может, уместнее было бы все-таки «не знаю»? Она взяла фотоаппарат и сигареты. Я взяла себя в руки, а потом все свои вопросы в охапку. Может, самое время оставить их где-нибудь под кустом или утопить в реке? Дорожка хрустела мелким гравием. Солнце катилось от нас куда-то туда, где нас нет. И где нет наших вопросов и слов. Где, возможно, только лестницы и что-нибудь еще – шашки, вино и овцы? Наверное. Небо стало нежнее, как будто перед дождем. Нам стоит его ждать? Или нет? И смогут ли эти вопросы оставить меня в покое?

– А как эти снимки потом проявляют?

– Что, даже в фильмах не видела?

Гравий шуршал под ее подошвами. Она наткнулась на мое молчание и обошла его стороной. Потом дорожка гравия перешла в песок и наши шаги стали тише и гулче.

– Ну ты даешь, тетя. Ну короче, сейчас таких мест наверное нет, но раньше, когда, к примеру, мой дедушка был еще молод, были специальные студии. Внутри них были красные стены. И все красное, воображаешь? Может, какие-то лампы были или типа того. Не знаю. Но сейчас можно проявлять их с зашторенными окнами, на крайняк – под одеялом. Ванная тоже сойдет.

– А почему именно так?

– Почему именно красный?

– Ага.

– Так не проявится наша пленка. Интенсивность света при прохождении через красный светофильтр очень сильно уменьшается по всем частотам спектра. А оставшийся свет не содержит инфракрасного, который в первую очередь и засвечивает.

– А, ясно.

– Но любую современную пленку проявляют в абсолютной темноте.

– Получается, это темнота высвечивает картинки?

– Угу.

– Но свет этого сделать не может?

– Не-а.

У нее под ногами зашуршали мои слова.

– Получается, темнота может быть светом?

– Тогда как в самом свете есть доля темноты. Да, все правильно. Вот отфоткаем эти тридцать шесть кадров, и можно пробовать.

Мы не спеша пошли к реке. Рядом, как памятник, стояла какая-то заброшенная лодка. В нее можно было сесть и смотреть на воду – представлять, что плывешь куда-то, где нет нас и наших слов и вопросов. Интересно, а под водой лестницы тоже бывают? Или таких нет вообще? А как же затонувшие города? Вместо того, чтобы сесть в эту лодку и отправится искать когда-то затонувшие лестницы, мы выбрали местечко на берегу чуть поодаль от спуска. Лестница находилась в десяти метрах от нас и простиралась вниз до самой воды. Солнце прощалось с нами, а песок оставался теплым. Это было похоже на тайные встречи любовников. Может, они и были любовниками? А река? Река ведь тоже теплеет, но когда как – иногда она остывает быстрее, чем песок. Выходит так: солнцу песок и река, а небо – птицам. А нам что? А нам все из вышеперечисленного. Но им мы не принадлежим – ни солнцу, ни песку, ни реке, ни птицам – мы принадлежали только себе. Иногда друг другу. В этом наша потерянность. В этом наша боль и тоска.

– И что, ты даже криминальные фильмы не видела?

– Ты же говорила, они плохо влияют на пищеварение.

– Это я про боевики говорила.

– И что-то про нарушение гармонии с миром.

Она махнула рукой и украдкой на меня посмотрела, мол, неужели помнит, или это все-таки ну вот, сама себе на хвост наступила? Я сняла сандали и пропустила теплый песок сквозь пальцы. Вы же знаете такое выражение: «время сквозь пальцы?» Это было оно. Я это почувствовала. Это было все равно что пропускать через себя весь мир. Она отдала мне фотоаппарат и я навела на нее окошечко. Тогда я снова пропустила его через себя. Но уже больше не выпустила.

– Нажимай, не бойся.

Я нажала. Наверное, в этой фотографии этот мир тоже застыл. И его кусок в ней так и останется, может быть, гербарием, или тем паучком, бегущим куда-то мимо. Так и он, наверное, куда-то бежал, а я поймала его одним щелчком – чик! – и тот опять куда-то заторопился, пытаясь объять всего-всего себя. У него получится? Ия искала сигареты, а я следила за ней в маленькое окошечко, чувствуя, что мира на этой фотографии уже нет – он бежал за солнцем, сверкая пятками по водной глади. Тогда я направила окошечко на нее. Вода была нежного розового оттенка, а следы бегущего мира, отдавая мне в глаз копьями бликов, светились слепящим оранжевым. Они выглядели как очередная победа мира над солнцем. Может, солнце поэтому от нас убегало, а потом прибегало к кому-то другому? – потому, что его догонял мир? Так и носятся, наверное, по кругу, опережая время и друг друга – а им суждено встретится? Я подумала, что нет. Все равно что нам это солнце догонять – фигня полная.

– Вон-вон! Птичек тоже сними!

Чайки встрепенулись и полетели через все небо. Наверное думали, что мир его у них украдет. Я с грустью сделала пару снимков. Мы посмотрели друг на друга. Сигарета на ее губе медленно закачалась – качели, видимо, и тут побывали.

– Может попробуешь меня с той лестницы толкнуть?

– Давай посидим еще минут пять. Мне надо собраться с мыслями.

– Да ладно, че ты. Упаду так упаду. Ну покачусь, может, кубарем. Ничего такого.

Мы засмеялись. Она поперхнулась и я засмеялась громче.

– Второй перелом ключицы схлопотать не боишься?

– А вдруг это та лестница? Вдруг это того стоит?

Я пожала плечами.

– С чего ты решила?

– Мы с дедом часто приезжали сюда.

Ее голос настойчиво перебивал шум волн, набегающих на песок. Я взглянула на берег – все-таки, доля соперничества между ними была.

– На этом месте он учил меня фотографировать. Прям как я тебя.

– А ты не подумала, что если ты свою лестницу найдешь, меня с моей уже некому будет толкать?

– Заплатишь кому-нибудь. А может, кто-то захочет стать добровольцем.

– А если серьезно?

– Можем вместе с нее покатиться. Кувырком, а?

– Держась за руки?

Вместо ответа она поднялась на ноги и протянула мне руку. Я сомневалась недолго и схватилась за ее ладонь, будто я – чайка, а она – мое небо, за которое мне предстоит бороться. Солнце было еще тут, с нами, когда небо скаталось. Вот-вот прыснет дождик. Я чувствовала его приближение всем своим нутром. Река, кажется тоже – боялась, что смоет песок? Если так, возможна ли между ними тайная любовь? Это все объясняет. А я шла за ней по песку, оставив ему свои сандали. Лестница была длинная, пространная; где-то на середине держала поворот, огибая береговой выступ. Смотря на нее издалека, я невольно оценивала ее масштабы, прикидывая, где нам повернуть и как извернуться, чтобы не пролететь через перила и не нырнуть головой в песок.

– На раз, два, три?

Я дважды сжала ее ладонь и это было да. Пора бы нам изобрести собственную азбуку морзе. Она побежала прежде, чем я тронулась с места, и мы обе упали в песок, так и не отпустив руки друг друга. Смаргивая запутавшиеся в ресницах дождинки, я лежала на песке и думала, будет ли в наших жизнях момент, когда мы их отпустим, и наконец, что же должно произойти, чтобы мы это сделали? Она, должно быть, тоже смотрела в небо, и дождинки, должно быть, тоже капали ей в глаза.

– Еще раз?

Ия подняла меня на ноги. И я, шатаясь и немного дрожа, подумала, что это, наверное, то и было. Это и был мой лучший ретрофутуризм. Не хватало Бима и его мошек, и еще чуть-чуть – бабушки с ее кашей. Не все так просто – на этом пришлось бы закончить рассказ.

– Раз, два, три!

И мы понеслись, опережая друг друга, как мир опережало солнце и наоборот, солнце опережало мир – с таким же успехом. Но в единой точке им никогда не сойтись. Ноги мерзли, соскальзывали, и пару раз разъезжались на повороте, а она поддерживала меня за руки, не давая упасть и повалить ее за собой – так солнце и мир поддерживают друг другу жизнь. Мир не давал солнцу навечно закатиться за горизонт; солнце не позволяло миру закатиться за горизонт вместе с ним – на двоих там места не хватит. Отбежав, мы повалились на песок. Выигравших нет.

– Как думаешь, получилось?

Я подумала, что получилось с первого раза. Но ничего не сказала.

– Давай представим, что получилось. Закрой глаза и скажи что видишь.

Я отвернулась к реке. Дождь танцевал на воде, как на плотно натянутом барабане. Я смотрела на капли как завороженная, пока те текли по моим волосам и затекали в уши, склеивая волосинки между собой. Солнце, наверное, тоже смотрело – оно было здесь, с нами. Я вытянула к нему руку, но вместо него коснулась дождя.

– Ты первая.

– Ты не закрыла глаза.

Я сжалилась.

– Закрыла.

– Точно?

– Да.

Она помолчала. Мелкая дробь дождя заполнила собой паузу.

– Я вижу огромное решетчатое окно. Круглое, окрашенное белой краской. За ним зеленый-зеленый газон, как на картинках или календарях, ты по-любому видела, а на горизонте – серо-белые горы, похожие на вывернутый наизнанку кариес.

Я не сдержала смешка. Она небольно дернула меня за палец.

– На газоне пасутся овцы, чистые-чистые, белые-белые, а главное кудрявые. Из их шерсти бабушка свяжет носки. Среди овец я вижу дедушку. Он курит сигарету и машет мне рукой, закрываясь второй от солнца. На нем кепка «Янкиз», куртка из овчины и митенки. Я пью горячий чай и смотрю на него в окно. Не знаю почему, но вкуснее чем в детстве чай никогда не будет – почему? – проблема в нем или все-таки в нас? А может, ни в том и не в другом? Иногда мне кажется, что мир, в котором мы спим и едим, уже не тот, в котором мы спали и ели когда-то давно. И ощущается это так, словно в какой-то момент его для нас подменили. А этот мир ничто иное как громадный коридор, из которого нам всем нужно искать выходы. И у каждого этот выход свой. Представляешь? Коридор вместо настоящего мира – звучит как антиутопия или кем-то выдуманный ретрофутуризм, который так же случайно сбылся, как маленький паучок навечно застыл на страницах книги.

А дождь все капал и капал. Наверное, он в этом коридоре главный.

– А шанс один из миллиарда возможных. Вот и посчитай вероятность. Был у нас в универе препод по математике. Он был настоящим фанатом теории вероятности, и любой наш спор или диалог сводился к тому, что ну вот и посчитайте, какова была вероятность победы сборной Германии, или вот и пораскиньте мозгами, какова была вероятность того, что мои сигареты кончатся уже в воскресенье, а не утром сегодняшнего дня. Примерно такие задачки и были, клянусь тебе. Не все их, конечно, решали правильно – да и кто знает, как было правильно, а как нет? – но он то знал. Потом он выиграл дом в лотерее. Забавно? Еще бы! Этот случай до сих пор удивляет меня. Так в чем суть? Суть в том, что угадать ее, эту вероятность – как два пальца обоссать, легче только попасть впросак, а не под нужный процент. Но он в него попал. Хороший был дядька.

Ее рука шелохнулась, потом зашуршала одежда. Я догадалась, что она приподнялась, и тогда открыла глаза.

– Давай так, какова вероятность того, что мы найдем нужную лестницу?

Я подумала, неужели она хочет обсудить это под дождем?

– Сперва нам нужно посчитать общее число лестниц.

– Это же невозможно.

– Под ним будут пониматься все известные нам лестницы. Вот какие ты знаешь?

– У нашего дома.

– Ну.

– У дома администрации.

– Ну.

– На двух мы сегодня уже были.

– Ну.

Я замолчала.

– А на одной еще не были.

– Правильно.

Она выжидающе на меня смотрела, кажется, ведя свой подсчет про себя. Мне было нечего сказать. Она заговорила сама:

– Подземный переход – две, торговый центр – шесть, дом моего дедушки – две спереди и две сзади, продуктовый – одна, парк аттракционов – черт его знает, примерно семь. Еще примерно десять – соседские.

Она взяла палку и начертила на песке такой чертеж:

– А двадцать откуда взялось?

– Это те лестницы, на которых мы были с дедом.

– Ясно. И как это нам поможет?

– Не знаю. Потом решим.

Задачку смыло дождем. Она помогла ему палкой. Фотоаппарату был конец. Какова была вероятность? Что возьмем за m, а что за n?

И какой будет x?

5

Вот кому всегда смотрят в один глаз

– А ты о чем подумала?

– Когда это?

Ее взгляд, проходя через меня насквозь, вытягивался и упирался куда-то в стену или в окно, точно не знаю – так смотрят тогда, когда некуда девать взгляд – не засунешь же его в карман или еще куда? – а смотреть куда-то нужно. В такие моменты кажется, что вместе с их взглядом выпадают и сами носители, устремившись вникуда или во что-то другое, на это вникуда похожее – в саму суть предмета или в его отсутствующую суть. Если хотите, называйте как угодно. Ия отжимала волосы полотенцем, а потом бездумно потрошила челку, наводя на лбу новую геометрию.

– Когда я спросила тебя о том, что ты видишь.

Что, про мошек тоже рассказывать? Нет, спасибо.

– Да не знаю. Ничего, наверное.

– Наверное, ты в чем-то права.

Она говорила медленно, кажется, вкладывая в слова самый минимум смысла.

– Никогда не знаешь, что будет на самом деле. Там. И кто там будет. А может, этих выходов море? Может, – ее рот замер на целую секунду, а потом опять заговорил, будто на целую секунду забыл, что что-то до этого говорил, – мы можем спутать свою лестницу с чьей-то другой?

Она дала мне полотенце. Я смяла его в руках и приложила к груди. На футболке вырос едва заметный мокрый полукруг.

– И смысл тогда всех этих лестниц?

– Найти свою.

– А дальше что?

– Фиг знает. Жить.

– Какая разница: жить тут или там, за лестницей?

Я посмотрела на нее.

– Ты что, мне в один глаз смотришь?

– Ну да, наверное. А что?

– Ненавижу когда ты смотришь мне в один глаз. Я чувствую себя глупо.

– Я ненавижу, когда ты куришь – неважно что.

Ия передернула плечами. Я думала, что она полезет за сигаретой, но нет.

– Так о чем ты тогда подумала?

– О мошках, о Биме, о бабушке и манной каше. И о тебе.

– Расскажи. И вытрись полотенцем. Замерзнешь.

Я помолчала, обдумывая, что конкретно она хочет услышать, и то, что я могла бы ей доверить – скажем так. Я взяла фотоаппарат, завернула его в полотенце и положила на подлокотник, будто это могло что-то исправить. Когда хоронят, тоже, наверное, думают, мол, авось проснется сейчас и скажет, что все это было ошибкой.

– Бим – моя собака. Раньше, когда я была маленькой и когда он был еще жив, он жевал мошек, а я говорила ему, чтобы глотал их прям так, целиком.

– Здорово.

– В моем ретрофутуризме он все еще жует их несмотря ни на что.

– А с манной кашей что?

– Я жевала ее, а бабушка говорила мне глотать ее целиком, как я говорила глотать мошек моему Биму.

– А я?…

– А ты – это то, как мы сидим с тобой рядом и говорим невесть о чем.

– Как сейчас?

– Ага.

Она молчала, а я как следует обмозговывала то, почему она ничего не сказала мне в ответ. Получается, меня в ее ретрофутуризме не было? Получается, она бы променяла меня на мир, в котором есть все, кроме меня? Я почти могла это понять. Но не до конца – я бы променяла ее на Бима и, может, даже на бабушку с ее кашей – но ни на что и ни на кого больше. Почему она просто не могла добавить меня в своей ретрофутуризм?

– Ты не представляешь как сильно я хочу домой.

Я посмотрела на фотоаппарат. Он, тоже, наверное, много чего хотел. Не промокнуть, например.

– Как думаешь, ему хана?

– Да не, нормально. Оклемается.

Стекла отчего-то запотели и я провела по своему рукой, оставив на нем разводы из маленьких капелек. Долго ждать не пришлось – на меня тут же уставились промокшие провода и птицы, усадившие на них свои маленькие задницы. Они сидели ровно друг за другом, а их сверкающие взгляды были устремлены в одну точку. Их перья, мокрые от дождя, казались напомаженными подсолнечным маслом. Впившись глазами в наши окна, они пожирали все, что находилось за их пределами – мое смятенное лицо и мои покрасневшие уши, обмотанный мокрым полотенцем фотоаппарат и пятна от горчицы на заднем сидении. Страх опускался на меня постепенно. Я обнаружила его внезапно.

Для птичьих их взгляды казались мне до предела осмысленными. Я поймала на себе один такой и меня тут же передернуло от страха, и кажется, легкой лихорадки – она обхватила мои лодыжки и села своей маленькой задницей мне стопы, чтобы я уж точно никуда от нее не сбежала. Я зашторила окно велюровой занавеской и повернулась к нему спиной, притворившись, что ничего не заметила. Но этот взгляд приклеился к моим лопаткам первоапрельской запиской «пни меня под зад», и я сидела, до предела нервная и какая-то напружиненная, чувствуя, как чьи-то глаза выводят на моем позвоночнике упрямые дуги и запятые – как в игре, где надо рисовать на спинах, а потом угадывать рисунки вслепую. Тогда рисунок был примерно таким:

Я украдкой на нее посмотрела. Ее лицо казалось мне озадаченным. Наверняка Ия пробовала на вкус какой-то новый вопрос. Вдруг за одну секунду ее выражение лица сменилось чем-то другим. И не успела я уловить это изменение, как она заговорила со мной.

– Ты похожа на испуганного котенка. Только ушей не хватает.

Не ожидав, что она что-нибудь скажет, я неосознанно передернула плечами. Холодок прошелся по моему телу и замер на дождевых каплях, застывших на кончиках ее волос.

– Ушей?

– Ну, – она занесла руки над затылком, и оттянула кончики пальцев назад, – когда они пугаются или слышат резкий звук, у них поворачиваются уши, совсем как маленькие локаторы. Что ты там такое увидела? Дай посмотрю.

– Птиц.

– Да?

Она перегнулась через меня и я загородила собой окно, пока виток на моей спине набирал обороты, разрастаясь в большое и неразличимое ничто и нечто. Я подумала о том, что возможно, именно эти птицы и помогают богу рисовать тучки – по крайней мере, у них отлично получалось рисовать их для меня. Следом я подумала о том, есть ли у этих птиц уши-локаторы, и могут ли они слышать наши слова. Но мои слова они слышали превосходно – мне так казалось. Еще мне казалось, будто эти птицы отлично знали набор моих слов, и я даже подумывала спросить их об этом. Ну что, среди них и правда была «клоака»? А про «спички» что скажете? А про «переноску»?

– Покажи мне.

Я отодвинулась. Пусть посмотрит.

– И где твои птицы?

– Что?

– Нет там никаких птиц. Где они?

И вправду. Ничего. Провода быстро качались из стороны в сторону, будто их только что потревожил ветер. Этим мутным и дождливым вечером они выглядели так, будто на них все и качалось: и лестницы, и ретрофутуризм, и все наши слова, сказанные или несказанные друг другу. Они и были теми качелями, на которых качались мои волоски и ее сигареты. А потом на них приходили качаться и наши с ней мертвецы – дедушка и Бим. Я представила, как они вдвоем сидят на этих проводах и играют в шашки, а тех периодически сносит ветром с доски. Птицы их поднимут. Они оберегают их покой. Может, они оберегают их и от нас?

– Наверное, улетели.

Я почувствовала, как нарисованный ими клубок распутывается в единую нить, а та в свою очередь пускается по этой дороге белой дорожной разметкой. Одна из птиц, ранее мной увиденных, приземлилась на лобовое стекло. Я указала на нее пальцем и тогда Ия позволила себе тихонечко шевельнуться – чтобы не испугать ее или она все-таки сама испугалась? – и тогда, почувствовав наш страх, птица вкрадчиво постучала клювом по лобовому стеклу. Ия дернулась и крепко вцепилась в мою футболку. Мне тоже хотелось за себя ухватиться. Мелкая дробь дождя колотила по нашей с ней крыше и сливалась на окна полупрозрачным занавесом. Глядя на идеально ровный поток, в котором плавился лес и очертания ее лица, мне жуть как хотелось его коснуться и на секунду прервать, но вместо этого я зачем-то вглядывалась в ее беспокойное лицо, надеясь увидеть больше, чем просто белый цвет кожи и мокрую челку, некрасиво исказившую ее лоб. Каждый раз, когда я на нее смотрела, мне казалось, что я вот-вот нащупаю это большее, но из раза в раз ошибалась. Это было невозможно увидеть или почувствовать. Об этом было необходимо знать. В тот момент она была похожа на японскую актрису или вроде того. Но роли бы у нее были крайне трагичные – что-то типа того, что нам уже пришлось пережить (слова для справки – «куча лестниц», «чайки», «печаль», «мокрые волосы», «качели», «дождь» – у каждого в голове появилась своя картина, верно? Что-то вроде игры в ассоциации.

– Почему она не улетает? Эй ты, – Ия постучала по стеклу указательным пальцем.

Птица походила туда-сюда по капоту, поглядывая на нас своими глазками-бусинками сначала одним и только потом вторым – двумя одновременно никто из птиц смотреть не умел. Я рассмеялась.

– Вот кому всегда смотрят в один глаз.

Она натянула улыбку, но та быстро съехала вниз по ее лицу, как с дверей и со стекол скатывалась дождевая вода. Птица напоследок мигнула нам одним глазом и улетела. Но после послышался звук, похожий на чьи-то вежливые постукивания в дверь.

– Слушай, что-то не то.

Я тоже насторожилась. Птица ходила по крыше. И как будто бы не одна. Ия смотрела на меня долго и беспокойно, будто искала в моих глазах ответы – попробуй сначала с вопросами расквитаться. Их шаги знали куда идти. У них определенно была своя цель. На какое-то время они стихли, и тогда она снова расслабила свои плечи, уронив мне на колено увядшую кисть.

– Надо уезжать отсюда. Подай-ка мне сигарету.

Я полезла в бардачок, ощущая себя до предела напряженной – так, будто кожа вмиг стала мала моему скелету, и натягивалась на локтях и коленях каждый раз, стоило мне наклониться или задышать чуть усерднее. Но если переборщить, я рисковала лопнуть и разлететься кишками по стенам. Я достала сигарету и протянула ей. Ия выхватила ее из моих рук и нетерпеливо прикурила спичкой. Это неосторожное движение ее и выдало – руки у нее тоже тряслись. И не потому, что ее скелет вырос из кожи, наоборот. Она сама как-то съежилась и все воровато посматривала по сторонам, не понимая, за какую мысль ей ухватиться первой, и за что ухватиться вообще – за руль, подлокотник или мою руку? Птицы заходили усерднее, и мне стало казаться, что они и по клубку моему топчутся, опутывая его своими шагами.

Ее сигарета остановилась всего на мгновение, и птицы припали к окнам, торча своими клювами из просветов, не прикрытых темно-синим велюром. Птичьи глаза были повсюду. Они смотрели то одним, то вторым глазом, и никогда обоими – не умели – вот кому уж точно смотрят только в один глаз. В тот момент я ощущала себя как на школьном концерте, когда еще не начинаешь говорить, и не дай бог забываешь речь, стишок, слова песни, свое имя и все-все, что происходило с тобой до того момента, пока аккуратно не вспоминаешь про сигарету, оставленную где-то на видном месте у себя в комнате, и уже потом – про свои потные подмышки, но только потом, после сигареты, когда на тебя устремлены сотня и более глаз, которые чего-то ждут и чего-то от тебя требуют – стишка или песенки, а может, и признания в сигарете и потных подмышках. В том море глаз плавали мы. Не докурив до конца, она раздавила сигарету пальцами, швырнула ее в окно и с первого раза завела машину – держу пари, та тоже чуть не сдала от страха.