Полная версия
Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки
А самый последний интерес зала был вот каким: «Мишель, что вы думаете о расселении в космосе? Необходимо ли бегство от земных проблем?». Как оказалось, Мишель, хотя особо о том и не думает, однако относится к сему крайне положительно: «Прекрасная мысль! – восклицает он. – Я бы с удовольствием и сам. Но есть некоторые технические проблемы… Да и скорость света накладывает ограничения… А было бы прекрасно! Хотя… эта проблема сложнее даже проблемы смерти…».
P. S. Мсье Уэльбек обещал автографы. Понимая, что просить закорючку у знаменитости по меньшей мере дурной тон, я тем не менее попалась на удочку «разглядеть мэтра поближе». И разглядела: чудом не задавленная двинувшейся на меня некоей пышной Russian Woman, я в миг оказалась плотно прижатой к столу, за которым уже сидел Уэльбек, и поймала на себе его усталый взгляд. «For Natali» – выводит он на только что купленной мной книге тонким капиллярным стержнем.
«Я живу для того, чтобы Борхес мог писать свои книги»: это высказывание Борхеса часто цитируют. И, как бы ни был циничен Уэльбек, боюсь, он думает то же самое. Срывает аплодисменты, между прочим!
17.04.2006
Парадоксы УэльбекаНе перестаешь приятно удивляться афористичности г-на Уэльбека, сравнившего наш мир с банальным супермаркетом, а людей / людиков – и с товаром, и с покупателем в одном флаконе. Сборник эссе культового европейского писателя «Мир как супермаркет»[13], выпущенный издательством «Ag Marginem» (серия «Спутник»), попал в руки автора этих строк лишь год спустя после выхода в свет: тогда же все затмила его «Платформа», которую в чем только – как и почти все талантливое – не обвиняли. Здесь уместно вспомнить «Тюремную исповедь» Уайльда: «Каждым своим неординарным поступком мы наживаем себе врага. Чтобы завоевать популярность, надо быть посредственностью».
Однако чем-чем, а посредственностью г-н Мишель точно не является (как ни скалили бы зубки с зубищами иные критикунки и критикесски), преподнося как «офисным крысам» мегаполисов (самая – несмотря на компьютерный «зрительный синдром» – читающая аудитория, позволяющая себе покупать книги от раза в неделю), так и провинциальным обывателям / мечтателям /…-лям/…-лям портрет их израненного ничтожества (возможны варианты во всей красе). И, быть может, именно поэтому столь яростно машут руками некоторые-тоже-пишущие, сравнивая приятное лицо г-на Мишеля с… «вареным пельменем» (цитирую некую Нат. Бабинцеву: уж фамилья-то для слога такого подходящая больно!) – хотя при чем лицо, когда речь о творчестве? Подобный неадекватный переход с текста на личность автора, мягко говоря, не профессионален: что ж, какой-нибудь литературной особи простительно назвать Уэльбека «социальным невротиком», однако-с…
Вот что читаем мы в интервью с Жаном-Ивом Жуане, вопрошающего у прижизненного классика о его доводах против пессимизма и, в конечном счете, самоубийства: «Ничто не смогло бы удержать нас в этой жизни, если бы не чувство долга, – говорит Уэльбек. – …Сделай так, чтобы чье-то счастье зависело от твоего существования: можешь взять на воспитание ребенка или, на худой конец, купить пуделя» – не самое плохое противоядие суициду, на самом деле, вполне по-зи-тив-ное (второе, кстати, после «оптимизировать» излюбленное словечко говорящих на антиязыке; к примеру, «…этот вопрос еще не решен ввиду урегулирования ряда технических аспектов»).
Позже меня удивит уайльдовско-уэльбековская перекличка: «Мне отвратительна вульгарность реализма в литературе», – писал некогда первый. Второй же рассуждает о «мерзком поэтическом реализме», имея, впрочем, на то полное право: нетленки Живого Журнала не дадут соврать: «У нас на факе эта книга („Мир как супермаркет“. – Н. Р.) входит в обязательный список по зарубежной лит-ре 20 века» – худо ли? Но более всего, думается, злит критикоff, что эссе эти написаны человеком-парадоксом, у которого, в отличие от последних, фантазии хватает и на прозу крепкую, в которую публицистика (будто б «их» жанр) очень органично вплетается, и ткань стиха тонкую, и на достойные уважения критические заметки, охватывающие многочисленные пласты культурно-социальной жизни – тут тебе и кино, и музыка, и литература с архитектурой, и та же «порнопроблематика»… Уэльбек знает предмет: меткий стрелок легко попадает в заветную десятку, и пусть иные умники назовут его тексты «язвительными», «жестокими», «самыми депрессивными» (ой ли?) и даже обвинят писателя в том, что Художник «воспринимает жизнь как эстетическое произведение» (STOP: как еще Художнику ее воспринимать? По Деррида, «Вне текста ничего нет»), скажу так: «I love your words, Michel Houellebecq» (DA CAPO AL FINE[14]), хотя, чего греха таить, едва ль мечтаю стать прототипом твоего очередного шедевра. Топ-топ-топ, отхожу, предпочитая удивляться таланту любому на расстоянии: на то и большое, только так лучше и различимое.
Уэльбек не перестает удивлять. Тем интереснее, что удивление это в чем-то – та самая радость узнавания, за которой идет слушатель, например, в концертный зал, чтобы услышать Первый, до-мажорный, этюд Шопена. И… ощущение, что все это должен был сказать ты, но «ты» – периодически – всего лишь все понимающая «собака», роль которой не предполагает наличия человеческого голоса. Все уэльбековское теоретизирование, все его провокации, жонглирование религиозными чувствами, сексуальными табу, вся его ирония над продуманной «системой ценностей цивилизованного человека» заключаются в тщетной (?) попытке раскопать то единственно доброе и действительно вечное, так искусно задрапированное в целлулоидную супермаркетовскую упаковку, внутри которой скрывается отнюдь не «Мировая душа», а безвкусный полуфабрикат, а то и просто – кривое зеркальце life is life: «Я ль на свет всех милее?..» – «Не ты, не ты»…
Он не циник. И вовсе не новоявленный Печорин, а всего лишь волшебник-удивляльщик имеющих уши: какая там Страна Глухих! Когда-то, в юности-юности, я начеркала: «Рождённый ползать может не летать, летать рождённый должен как-то ползать»… именно об этом и пишет г-н Мишель, с которым я касательно этого вот выпада – «Когда в литературной беседе слышишь „письмо“, то сразу понимаешь, что настал момент слегка расслабиться. Оглядеться вокруг, заказать еще одно пиво…» – категорически не согласна. Впрочем, на письмо он не претендует: он пишет, будоража тех, кто не хочет быть, как пел «Ноль», «блуждающим биороботом», поэтому переводчица Нина Кулиш говорит о том, что ни в одном из своих текстов Уэльбек не ставит окончательной точки, давая человеку искру надежды, пусть даже и последней: «Что ж, будем надеяться!», ибо Fine! Неизбежен.
2006
Возможность островаШирокая пресса[15], гарантированная любому творению этого француза, не миновала и его романа «Возможность острова»[16]: именно за фантастичный научно-фантастический текст Мишеля Уэльбека и удостоили премии «Интералье». Однако кое-что журналисты, строча буковки да поглядывая на количество знаков с пробелами, пропустили. Что же?
470 с лишним страниц о любви. О закономерной, разъедающей душу ненависти к высшим приматам; презрение под микроскопом. О вечном, неизбывном страхе смерти и его преодолении бессмертием, заключенном в ДНК Homo Sapiens’a. Об узаконенной инквизиторской жестокости и невежестве «соли земли». О некоей секте элохимитов, пытающихся достичь бессмертия и – в далеком будущем – достигающих-таки. Т. н. моральный аспект не в счет: «вынужденное» умерщвление одной из адепток «оправдано». Ученый сравнивает жертву с «морозным узором на стекле», «прелестной временной комбинацией молекул», не более – в сущности, от ее жизни не будет никакого толка, смерть же принесет пользу… «Возможность острова» – пытка прокрустовыми критериями, на ложе которых та же любовь умещается лишь в футляр фашизма: молодость, красота, сила. А еще – игра: «Когда искренне любишь, единственный шанс выжить – это скрывать свои чувства от любимой женщины, в любых обстоятельствах напускать на себя легкое безразличие. Как это просто – и как печально! Этот факт сам по себе – обвинительный приговор человеку!..» – констатирует главный герой.
Даниэль, преуспевающий актер комического жанра, весьма известная персона, циник («В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами… Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись»), не лишенный сентиментальности, всеми кривдами хочет оправдать личное земное присутствие: чье-то еще его не особенно занимает. Чем, если не «продажными» – можно и без кавычек – скетчами, главный мотив которых – востребованные публичкой сцены насилия и банальное порно?
А любовью.
Что ж, поначалу удается: Изабель – умная, щедрой души (и тела), состоятельная француженка. Однако не настолько не-женщина, чтобы остаться одной на излете более чем успешной глянцевой карьеры. И все идет очень неплохо – Даниэль, очарованный ее умом и красотой (именно в таком порядке, хотя Изабель действительно красива), чувствует себя влюбленным и, несмотря на постоянную рефлексию, счастлив.
Нет, в романе и не пахнет дежурным «И умерли в один день». Первой покончит с собой Изабель, подсевшая к тому времени на морфий; завещав все имущество элохимитской церкви в обмен на future-бессмертие, она не забыла позаботиться о собаке – чудесном добром Фоксе, который, словно ребенок после развода, жил то у одного, то у другого «родителя». Вторым уйдет из того, что называется жизнь, Даниэль: физическое увядание, новая любовь – любовь к не обремененной опытом (разве что эротическим) особе вдвое младше по имени Эстер, окончательно его растопчет: «Ничего не осталось, // Не вернется мечта, // надвигается старость, // Впереди – пустота…». В записях одного из нео-Даниэлей постоянно сквозит непонимание предка, бросавшего все ради того, чтобы прикоснуться к Эстер… в итоге бросившей Даниэля ради всего (действие разворачивается то в наши дни, то в далеком будущем – через 2000 лет).
Однако наиболее существенные моменты в романе «Возможность острова» – вовсе не фейерверк страстей главного героя, жестоко переживающего неизбежное старение, а под конец постоянно муссирующего тему потенциальной сексуальной невостребованности: «За всю жизнь меня не интересовало ничего, кроме собственного члена, теперь мой член умер, и я собирался последовать за ним, пережить тот же роковой упадок, и поделом…». И даже не попытка объяснения учения Элохим – вечные поиски бессмертия. Гораздо важнее то, сколь скрупулезно-безжалостно препарирует Уэльбек Двуногое Прямоходящее: «Францию накрыла волна сильных холодов, каждое утро на тротуарах находили замерзших бомжей»; «Каждый год летом во Франции начинался сезон отпусков, и каждый год в больницах и домах для престарелых множество стариков умирали от отсутствия ухода; но никто уже давно не возмущался, в известном смысле это вошло в обычай, превратилось во вполне естественный способ решить статистическую проблему…»; «Любая форма жестокости, циничного эгоизма и насилия принималась на ура…», etc.
Острым опытом, который ставит писатель на Даниэле 1 и последнем, Даниэле 25, является «двойная» трагическая гибель Фокса: один из глубинных смыслов этого, щедрого на жесткий натурализм, текста. Главный герой – как человек (1), так и неочеловек (25) – приходит, наконец, к тому, что именно собака является наиболее важным и нужным ему существом, и что именно ее следует любить со всей чистотой и бескорыстием альтруизма. Альтруизма, невозможного при общении ни с полярным, ни с одинаково заряженным полом. Даниэль 25 сожалеет лишь о том, что «стал причиной гибели Фокса, единственно известного мне существа, заслужившего право жить дальше, ибо в глазах его иногда зажигалась искра, предвещавшая пришествие Грядущих». Более того: Даниэль 1 любил Фокса больше, чем он любил Изабель и Эстер, сам того не осознавая, что, впрочем, неудивительно: окончательно запутавшийся, растерзанный богачок, лишившийся абсолютно всех духовных подпорок: верил ли он в собственное воскресение, убивая физическую оболочку?
Умышленно раздавленный неким рабочим-троглодитом Фокс в случае человека Даниэля 1 (причина убийства – тупая социальная зависть) и последний, воскрешенный Фокс, зверски убитый дикарями в случае неочеловека Даниэля 25 – ноукомментный смертный приговор нынешнему виду: «Теперь я точно знал, что изведал любовь, потому что изведал страдание… Мое одиночество было безысходно». Стоит отметить, что положить конец всей этой безысходности – страданиям, на которые обречены люди, – Уэльбек предлагает весьма радикальным способом: освободить себя от потомства, ведь боль и печаль не уйдут, «пока женщины будут рождать детей». Животный механизм репродукции, заложенный в любой самке, – вот корень людских бед. Точнее, «бед роботов» – Даниэль 25 с горечью констатирует: «Подобно им (людям. – Н. Р.), мы были всего лишь разумными механизмами. Но, в отличие от них, сознавали, что мы – не более чем механизмы».
Эти-то самые механизмы и превратят через 2000 лет остатки расы в чудовищных примитивов («карикатурные отходы человечества»): т. е. «отходы» вернутся, так сказать, к «истокам». Итак, дикари: злые, жестокие, ограниченные – лишь клинический идиот не увидит в них замаскированных современников: «бедных, злых, любимых».
Отношение к старикам как к «отработанному материалу» характерно как для древних сообществ варваров, так и для большинства современных «цивилизованных» варваров. Уэльбек называет войну против стариков (sic!) «смертельным поединком, имеющим целью уничтожить наименее жизнеспособного индивида», что и делается, собственно, в большинстве домов престарелых третьего тысячелетия.
На чашах весов – изолгавшееся общество потребления XXI-го с его перверзивным культом силы и жестокости, на другой – те же дикари с теми же культами: словно и не было этих двух тысяч лет… НЕ-естественный отбор, предполагающий выживание сильнейших и чудовищнейших. Однако механизм самоуничтожения, запущенный человечеством, не напрасен – таких людей, как замечает между строк Уэльбек, не должно быть.
Последний нео-Даниэль, как и все его предки, имеющие ДНК Даниэля 1, по понятным причинам не испытывает сострадания к людям (= дикарям). Неолюди («механизмы», гораздо лучше оснащенные как физически, так и умственно; «усовершенствованная обезьяна» – так называет себя Даниэль 25), читая записи предшественников, так скажем, недопонимали деяния далеких предков. А самой загадочной опцией оставалась для них пресловутая любовь. Неолюди – промежуточная форма между людьми и Грядущими, пришествие которых и является основным мотивом «войны против человечества», – объясняли ее рождение в основном страхом одиночества и силой либидо. Однако на самом деле они уже не понимали, что представляет собой это чувство. И именно Фокс открыл Даниэлю 25 «опцию любви». И именно благодаря четвероногому созданию двуногое обрело способность любить и поверило… в возможность острова: быть может, он и существует, кто знает?
И мне, ровеснику земли,Единый миг любви откроетВо времени – безбрежно море —Возможность острова вдали.Однако Даниэль-неочеловек впитал в себя слишком много от Даниэля-человека. Именно поэтому «№ 25» и решается уйти из замкнутого пространства, считавшегося наиболее оптимальным для поддержания жизни промежуточного вида. Итак, Даниэль 25 покидает безопасный мирок, сим доказав несостоятельность «великого эксперимента». Однако ему уже не обрести бессмертия, как не обрести и счастья: страдание заключается уже в самом факте существования. Быть может, думает он, Грядущие и смогут познать радость – «иное имя вечно длящегося удовольствия». Но кто они и когда придут? Да и придут ли?..
Роман вдребезги разбивает «великий гуманистический миф человечества», ибо если Homo Sapiens (?) не изменится (что маловероятно), счастье ожидает его лишь за горизонтом. Вот он, совсем близко… Упс.
2007
Сердца выстывший моторУэльбек и немного нервно:
«Карта и территория» Locus communis[17]Мишель Уэльбек (Michel Houellebecq, настоящая фамилия Тома́, фр. Thomas; 26 февраля 1958, остров Реюньон) – французский писатель, поэт. Лауреат Приза Ноября за роман «Элементарные частицы» (1998) и Гонкуровской премии за роман «Карта и территория» (2010). Один из самых читаемых в мире французских авторов.
ВикипедияМишель Уэльбек – писатель, поэт и лауреат, – любит Википедию и курсивы. Поначалу их обилие раздражает. Потом привыкаешь. Потом просто уходишь в текст, спотыкаясь в межстрочье лишь изредка: курсив мог быть, а мог и не, ведь некоторые женятся, а некоторые – так. Сложносочиненные персонажи на картах и территориях литератора, для которого дивный чудный МИР и не менее дивночудный СУПЕРМАРКЕТ не столь синонимы, сколь сиамские близнецы, порожденные, если копнуть, всё той же (условно) высшей безусловной любовью («кого Он любит, того и наказывает» = «бьет, значит, любит») – по обыкновению так. Так, даже если б и хотели иначе, и живут – или, для отвода собственных же зрачков, делают вид из последних, иной раз недюжинных. Впрочем, речь не о пресловутом узаконенном «союзе двоих», но о глубинной невозможности подобного союза – как любовного, так и дружеского: о праневозможности для определенной ментальности, разумеется. О распаде челодуэта в бесконечно удаленной точке самого его возникновения. О невозможности унисона и совпадения там, где они – далее сослагательное – могли б: увы, в лабораториях Урании нет места подобным причудам. Сознание на распялках вивария, острые опыты, реанимация тела – почти никогда не души… в общем, Уэльбек большой мальчик.
«Нам любовь не рай да кущи, нам любовь гудит про то, что опять в работу пущен сердца выжженный мотор»: Письмо тов. Кострову из Парижа о сущности любви маячит некстати – умная эропушка Уэльбека не стреляет, хотя – почему нет? – кажет дуло аккурат в первом акте: «Ольга обернулась и поняла, что дело плохо, мгновенно узнав панический, невидящий взгляд мужчины, изнемогающий от желания, быстро подошла к нему, обволокла его своим полным неги телом и поцеловала прямо в губы» – почти сентиментальный роман, если вырвать фразу из контекста: то самое чтиво, которое по обыкновению увековечивается в бук-шопе шелфтокером[18] со слоганом и изображением беллетриста… Ан Уэльбек не был бы Уэльбеком, не раствори love-story в серьезных вещах, о которых не стыдно распространяться не- и вполне презентабельным обозревателям солидных, или около таковых, СМИ: фотография, живопись, архитектура, социальный space и даже – не без того – божественное, пусть и так, по-простецки: «В сущности, ему нечего было сказать Господу; не сейчас, во всяком случае».
Ему, фотохудожнику Джеду Мартену, прославившемуся благодаря оригинальным изображениям мишленовских карт и даме сердца, и впрямь нечего было сказать ни Господу, ни кому бы то ни было еще – ни в начале, ни в конце пути: исключение составляет, пожалуй, отражение его «я» в Мишеле Уэльбеке, изобразившем себя в романе с изрядной долей цинизма. Но у Уэльбека-персонажа, по всей видимости, все-таки была молодость; Джед же словно бы родился немолодым, словно бы сразу пришел к мысли, посетившей его отца лишь на середине пресловутого полета из вагины в могилу: «Мне было около сорока, моя профессиональная жизнь удалась, но я понял, что больше так не могу». Собственно, почти все уэльбековские герои (и в «Расширении пространства борьбы», и в «Элементарных частицах», и в «Платформе», и в «Лансароте» с «Возможностью острова») так или иначе транслируют в мир именно это, но их псевдобезволие вкупе с приливами естественной мизантропии – суть ширма: они впрямь не могут больше, потому как просто больше не хотят, и это их право – не поза: «Человеческая жизнь – это, в сущности, не бог весть что. Ее можно свести к весьма ограниченному числу событий» – констатирует автор, не преминувший уточнить в нейтральной на первый взгляд, но крайне драматичной на самом деле сцене первого прощания Джедас вроде бы возлюбленной – штучного исполнения русской дамой, носящей штучную фамилию Шеремеева: «Она была молода, или, точнее говоря, еще молода, и воображала, что жизнь предлагает массу разных возможностей, а человеческие отношения богаче схем» – почти чеховские, в общем, мотивы, ну а социальный Гольфстрим, ласкающий представителей высшего слоя среднего класса в расцвете лет (тот же замок Во-де-Люньи, жемчужина «Элитных загородных усадеб» с парком в сорок гектаров) – лишь тактильный мираж: так остаешься без кожи, так понимаешь, что «то» ушло навсегда, «там» никогда не наступит, ну а «тут» – олэй! – тебя, так уж вышло, не существует. «Привет, персонаж!» – Не слышит[19].
Ограничивает количество событий и Джед Мартен, ограничивает по причине хрестоматийного страха перед действием или классической неспособности испытывать сильные чувства. Являясь «продуктом, просто культурным продуктом», он не в состоянии хранить даже иллюзию счастья, заключающегося не только в том, что называют до сих пор творчеством. «Французик ты мой недоделанный…» – говорит сделавшая Джеда Ольга Шеремеева и уезжает из «благословенной Франции» в «немытую Россию»: от некоторых предложений и впрямь нельзя отказаться, особенно если работаешь в компании «Мишлен» и занимаешь топовую позицию. За десять лет разлуки прямоходящий art love-объект Ольги не сделает ни одной попытки с нею связаться – впрочем, после ее отъезда уничтожит свои работы: они покинут трехмерность, правда, порой Джеду будет казаться, будто покинул ее он сам – настолько неживой окажется его «территория» без ставших привычными «карт», которые, возможно, использовали фотографа даже в большей степени, нежели он – их…
Шли, в общем, годы. Джед в гордом одиночестве занимался живописью (Ольгины «коммуникативные тропки» оказались весьма удобными с точки зрения ну очень полезных коннектов) и так преуспел, что стал неожиданно для себя одним из самых богатых и востребованных художников мира. И одним из самых несчастливых (здесь, впрочем, Уэльбек верен себе: в каждом романе он не устает доказывать бедным читателям, что богатые тоже плачут) – ну какое счастье без этой русской, открывшей ему его же страну! Он ведь и пойти-то вечером толком не знал, куда… До нее не знал. А после стало и вовсе незачем.
Очередное Рождество после отъезда Ольги Джед проводит с отцом: тот болен раком. Джед стоически пытается вести беседу, но задача это трудновыполнимая: обоим лишь кажется, будто они сосуществуют в одном пространстве – на самом деле, каждый закапсулирован на своей Территории, единого поля быть не может, да, в общем, никогда и не было: живой Карты в неживой природе не существует. Внезапно до Джеда доходит, что отца надо бы приобнять – тот ведь смертельно болен: «Но как? Он никогда этого не делал!». Итожит Дело №*** эвтаназия, которую бывший успешный архитектор Жан-Пьер Мартен, а ныне – кусок распадающейся материи, предпочел морфию и искусственному анусу. Так Джед окажется в цюрихском «Дигнитасе», где навсегда спасают от жизни, – так попросит карту отца и услышит металлическое «операция прошла нормально»; так, в ответ на реплики медслужки, не сдержится, и совершит один из самых человеческих, быть может, за всю жизнь, поступков (вторым будет завещание в пользу ассоциаций защиты животных) – как следует врежет «докторице», да так, что услышит хруст ее позвоночника: но это потом, а пока… пока Уэльбек использует свои фирменные приемы – ничего, впрочем, для его читателя нового.
Эффект неожиданности – да, один из: внезапно галерист Джеда протягивает ему визитку вернувшейся в Париж Ольги, той самой, Шеремеевой, о которой Бегбедер говорил некогда горе-любовнику: «Она правда вас любила… а вы отпустили ее в Россию… и не звонили, не писали… Любовь… Любовь – это большая редкость. Вы не знали? Вас никогда не предупреждали? Вам никто не говорил, что любовь надо беречь?». Упс, Джеду не говорили, Джеда не предупреждали. Джед, бедняга, ей-же-ей, ни о чем таком не догадывался. «Разве что выставка для вас важнее… художники, блин…» – бормочет с отвращением Бегбедер, ну а Уэльбек возвращает внимание «недоделанного французика» к визитке «бывшей» лишь через энное количество страниц: читатель об Ольге, казалось, должен бы к тому времени подзабыть.
Встреча внешне ничем не примечательного супервостребованного французского художника и невероятно красивой суперуспешной русской бизнес-леди трогательна лишь поначалу, парсек… утром же наш герой фактически удирает из дома возлюбленной, силясь вспомнить, было ли у них что-нибудь: накануне он здорово перебрал. Описав фактически идеальную женщину, автор снимает ружье, вывешенное в первом акте, и уходит с ним, не оглядываясь, словно роженица, боящаяся кровавой развязки своего положения – патроны кончились, повитуха в загуле, да и «недоделанный французик» не смог бы ни выстрелить, ни родить… Сюжетный аборт на большом сроке: единственная не прорисованная писателем территория на карте персонажьей любви – и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс.
