Исчезновение. Похищенная девушка

– Нет, для меня здесь все внове.

– По-моему, скучная местность. Тусклая, серая. Уолтер говорит, что она представляет собой бесконечную перестановку одних и тех же семи предметов реквизита: шести деревьев и стога сена. Он говорит, что в официальных кругах графства действительно бытует фраза, гласящая: «Шесть деревьев и стог сена». – Лиз пропела эту фразу для своего пассажира. – А вот там, где на дороге виднеется горб, начинается Орфордшир. Он гораздо симпатичнее.

Орфордшир и правда оказался славным клочком земли. В сгущающихся сумерках его холмистые очертания все время менялись, сливались, расходились, и их комбинации были так красивы, что казались пригрезившимися во сне. Вскоре машина остановилась у конца вытянувшейся длинным языком плоской долины, и внизу они увидели разбросанные по ней огоньки и темные мазки деревенских крыш.

– Сэлкотт-Сент-Мэри, – как бы представляя, объявила Лиз. – Некогда красивая английская деревня, а теперь оккупированная территория.

– Оккупированная – кем?

– Теми, кого уцелевшие аборигены зовут «эти артисты». Для местных жителей, бедняг, это очень грустно. Тетю Лавинию они приняли, потому что она владелица «большого дома» и вовсе не является частью их реальной жизни. Кроме того, она живет тут так давно, что почти стала своей. Впрочем, «большой дом» никогда не считался частью деревни, так что не имеет значения, кто живет в нем. Беда началась, когда опустела мельница и какая-то фирма вознамерилась купить ее и превратить в фабрику. Марта Халлард услышала про это, купила мельницу, перехватив ее у всяких разных законников, и стала жить там. Все деревенские были в восторге и сочли, что они спасены. Им, конечно, не очень хотелось, чтобы какая-то актриса жила на мельнице, но иметь фабрику в своей милой деревушке им хотелось еще меньше. Бедняжки, если бы они могли предвидеть, что за этим последует.

Лиз тронула машину с места, и они поехали потихоньку вдоль склона, параллельно деревне.

– А потом за последние полгода из Лондона сюда все валом повалили, как бараны, – заметил Сирл.

– Откуда вы знаете?

– Я наблюдал такое на Побережье. Кто-то находит хорошее тихое местечко, и прежде, чем он успеет поставить уборную, его уже приглашают выбирать мэра.

– Угу. В каждом третьем доме этого поселка живет пришлый человек. Все степени благосостояния: от Тоби Таллиса – знаете, драматурга, у него красивый дом в стиле короля Якова[4] – до Сержа Ратова, танцора, который живет в перестроенной конюшне. Все варианты жизни во грехе, от Дини Паддингтон, к которой на уик-энд никогда дважды не приезжают одни и те же гости, до бедных старых Атланты Хоуп и Барта Хобарта, которые, благослови их Господь, живут во грехе вот уже, наверное, тридцать лет. Все степени таланта – от Сайласа Уикли, того, что пишет эти мрачные романы про деревенскую жизнь, от которых несет навозом и нескончаемым дождем, до мисс Юстон-Диксон, один раз в году печатающей книгу сказок для рождественской торговли.

– Звучит очень мило, – проговорил Сирл.

– Это непристойно, – возразила Лиз гораздо горячее, чем собиралась, и снова подумала: интересно, почему она так раздражена сегодня вечером? – Но если говорить о непристойности, – продолжала она, беря себя в руки, – боюсь, сейчас слишком темно и вы не сможете как следует рассмотреть Триммингс и оценить его по достоинству. Придется подождать до утра. Сейчас вы увидите только его силуэт на фоне неба.

Лиз подождала, пока молодой человек разглядывал вырисовывавшуюся на фоне вечернего неба полосу маленьких башенок и зубцов.

– Особо прелестна оранжерея в готическом стиле, но при этом освещении ее не видно.

– Почему мисс Фитч выбрала этот дом? – спросил изумленный Сирл.

– Потому что она решила, что он прекрасен, – ответила Лиз, и в ее голосе прозвучала теплота. – Тетя Лавиния выросла в доме священника, понимаете, доме, построенном около тысяча восемьсот пятидесятого года. Так что ее глаза привыкли к викторианской готике. Знаете, если по-честному, она даже теперь не понимает, что в этом плохого. Она знает, что люди смеются над ее домом, но относится к их смеху совершенно философски – она действительно не понимает, почему они смеются. Когда тетя первый раз привезла сюда Кормака Росса, своего издателя, он поздравил ее с тем, насколько дому подходит его название Триммингс[5], а она и понятия не имела, о чем он говорит.

– Ну, я вовсе не настроен наводить критику, пусть и на викторианскую готику, – сказал молодой человек. – Со стороны мисс Фитч было необыкновенно мило пригласить меня сюда, даже не заглянув в справочник. Почему-то в Штатах мы считаем англичан более осторожными.

– Дело не в осторожности англичан, дело в домашних расчетах. Тетя Лавиния пригласила вас под влиянием минуты, зная, что ей для этого не нужны никакие хозяйственные приготовления. Она уверена, что в доме есть достаточный запас простынь, чтобы застелить кровать для гостя, и достаточно еды, чтобы накормить его, и достаточно «рабочих рук», чтобы обеспечить ему комфорт, вот она и не колебалась. Вы не против, если мы обойдем гараж и занесем ваши вещи через боковой вход? От комнат прислуги до парадной двери ужасно далеко, суточный переход, да еще, увы, баронский холл посредине.

– А кто все это построил и почему? – поинтересовался Сирл, глядя вверх на возвышавшуюся над ними махину дома, пока они огибали его.

– Насколько я знаю, человек из Бредфорда. На этом месте стоял очень приятный раннегеоргианский дом – гравюра, на которой он изображен, висит в охотничьем кабинете, – но новый хозяин посчитал, что это строение имеет жалкий вид, и снес его.

Сирлу пришлось пронести свой багаж по уродливым коридорам, еле-еле освещенным. Коридорам, которые, как заявила Лиз, всегда напоминают ей дортуары школы.

– Поставьте чемоданы тут, – сказала она, показывая на черную лестницу, – кто-нибудь отнесет их. А теперь пойдемте в относительную цивилизацию, согреемся, выпьем и поищем Уолтера.

Она толкнула обитую зеленым сукном дверь и ввела гостя в переднюю часть дома.

– Вы тут на роликах катаетесь? – спросил он, когда они пересекали бессмысленно громадный холл.

Лиз ответила, что до этого она не додумалась, но что помещение очень удобно для танцев.

– Местные охотники устраивают тут свой ежегодный бал, – пояснила она. – Вам, возможно, все равно, но здесь меньше сквозняков, чем в зале Хлебной биржи в Уикхеме.

Лиз открыла дверь, и после серых пейзажей Орфордшира и мрачных темных коридоров они попали наконец в тепло и уют освещенной пылающим камином гостиной, уставленной старинной мебелью и пахнущей горящими дровами и нарциссами. Лавиния сидела в глубоком кресле, поставив свои маленькие ножки на край чугунной решетки. Растрепавшаяся копна ее волос с выбившимися из-под шпилек прядями разметалась по подголовнику. Напротив нее в своей любимой позе – локоть на каминной полке, нога на решетке – стоял Уолтер Уитмор. Увидев Уолтера, Лиз почувствовала прилив любви к нему и облегчение.

«Облегчение – почему?» – спросила она себя, слушая, как здороваются мужчины. Она же знала, что Уолтер будет дома. От чего же облегчение?

Потому ли, что теперь она может переложить бремя светских забот на плечи Уолтера?

Однако светские обязанности были ее повседневной работой, и она легко справлялась с ней. Да и назвать Сирла «тяжким бременем» нельзя. Лиз редко приходилось встречать столь милого в обращении, столь нетребовательного человека. Откуда же эта радость, что она видит Уолтера, это абсурдное ощущение, что теперь наконец все будет хорошо? Как у ребенка, вернувшегося из чужого дома в привычную обстановку.

Лиз заметила радость, мелькнувшую на лице Уолтера, когда он приветствовал Сирла, и снова почувствовала прилив любви к жениху. Ничто человеческое не было ему чуждо, у него были недостатки, на его лице уже начали появляться морщины, а волосы стали отступать с висков, но это был живой Уолтер, реальный, а не символ внечеловеческой красоты, который явился сегодня утром из космоса.

Лиз с удовольствием отметила, что рядом с высоким Уолтером гость выглядит почти коротышкой. И туфли его, хоть они и были такими дорогими, увы, слишком бросались в глаза.

«Ну в конце концов, он же просто фотограф», – подумала Лиз и поймала себя на нелепом снобизме.

Неужели Лесли Сирл произвел на нее такое впечатление, что ей нужно защищаться от него? Конечно же, нет.

Ничего необычного не было в том, что среди северян вдруг появилась красота утренней зари мира, и нечего удивляться, что эта красота заставляла вспоминать сказки о людях-тюленях и об их таинственных странностях. Молодой человек был просто красивым американцем скандинавского происхождения, проявлявшим недостаточный вкус в отношении своей обуви и большой талант в применении линз нужного типа. У нее, Лиз, не было ни малейшей необходимости осенять себя крестом или как-то иначе защищаться от его чар. Однако, несмотря на все это, когда ее мать за обедом спросила Сирла, есть ли у него родственники в Англии, Лиз почувствовала, что ее удивила сама мысль, что у него может быть что-то столь земное, как родственники.

Сирл ответил, что у него есть кузина. Больше никого.

– Мы не любим друг друга. Она художница.

– А что, разве живопись – это плохо? – спросил Уолтер.

– О, мне даже нравится, как она пишет, – то, что я видел. Просто мы раздражаем друг друга, вот и не надоедаем один другому.

Лавиния спросила, что пишет кузина – портреты?

Пока они так разговаривали, Лиз подумала: интересно, написала ли когда-нибудь художница портрет своего кузена? Наверное, это очень приятно – иметь возможность взять кисть, коробку с красками и запечатлеть для собственного удовольствия красоту, которая иначе никогда не будет тебе принадлежать. Хранить ее, любоваться ею, когда захочется, – и так до самой смерти.

«Элизабет Гарроуби! – призвала она себя к порядку. – Еще чуть-чуть, и ты станешь вешать на стенку фотографии актеров!»

Но нет, здесь было что-то совершенно иное. Что-то более достойное порицания, чем любить… чем восхищаться творениями Праксителя. Если бы Пракситель когда-нибудь решил обессмертить бегуна с барьерами, этот атлет был бы как две капли воды похож на Лесли Сирла. Надо спросить как-нибудь Сирла, в какой школе он учился и не участвовал ли в беге с барьерами.

Лиз было немного обидно, что ее матери не понравился Сирл. Конечно, этого никто никогда не заподозрил бы, но Лиз слишком хорошо знала свою мать и могла с точностью микрометра определить ее тайную реакцию на любую ситуацию. Сейчас она не сомневалась, что под внешней вежливостью кипело и бурлило недоверие, как бурлит и клокочет лава под ласковыми склонами Везувия.

И Лиз была совершенно права. Когда Уолтер повел гостя показать ему его комнату, а Лиз пошла к себе, миссис Гарроуби принялась засыпать сестру вопросами об этом странном госте, которого та им навязала, о никому не известном человеке, за счет которого увеличилось число обитателей Триммингса.

– Откуда ты знаешь, что он действительно был знаком с Куни Уиггином? – приставала Эмма.

– Если нет, Уолтер очень скоро это обнаружит, – отвечала Лавиния рассудительно. – Не надоедай мне, Эм. Я устала. Это была ужасная вечеринка. Все орали не умолкая.

– Если в его планы входит ограбление Триммингса, то завтра утром будет поздно обнаружить, что он вообще не был знаком с Куни. Кто угодно может сказать, что был знаком с Куни. Если уж на то пошло, все могут так сказать, а потом удрать с добычей. В жизни Куни Уиггина не было практически ни одного кусочка, который не являлся бы общественным достоянием.

– Не могу понять, почему ты так подозрительна по отношению к этому человеку. У нас тут часто бывали люди, о которых мы ничего не знали…

– Да, бывали, – мрачно подтвердила Эмма.

– И до сих пор все оказывались теми, за кого себя выдавали. Почему ты так выборочно подозрительна к мистеру Сирлу?

– Он слишком привлекателен, чтобы не быть опасным.

Это было типично для Эммы – избегать слова «красивый», заменить его притворно-компромиссным «привлекательный».

Лавиния заметила, что, поскольку мистер Сирл будет гостить у них только до понедельника, масштабы опасности, которую он собой представляет, очень невелики.

– И если, как ты думаешь, это воровство, его ждет большое разочарование, когда он пройдется по Триммингсу. Вот так, экспромтом, я не могу назвать ничего, что стоило бы утащить, а потом волочь в Уикхем.

– Есть серебро.

– Знаешь, трудно поверить, что кто-то станет хлопотать, чтобы попасть на вечеринку к Кормаку, делать вид, что знаком с Куни, искать Уолтера – и все это для того, чтобы завладеть парой дюжин вилок, несколькими ложками и подносом. Почему просто темной ночью не взломать замок?

Убедить миссис Гарроуби, казалось, было невозможно.

– Наверное, очень удобно воспользоваться именем человека, который уже умер, если хочешь, чтобы тебя представили приличной семье.

– О, Эм! – проговорила Лавиния, громко рассмеявшись как над изреченной сентенцией, так и над чувствами, которые эту сентенцию вызвали.

Так что миссис Гарроуби оставалось, скрываясь за внешней любезностью, предаваться мрачным размышлениям. Конечно же, она боялась не за серебро Триммингса. Она опасалась того, что назвала «привлекательностью» молодого человека. Она не доверяла этой «привлекательности» как таковой и испытывала ненависть к ней как к потенциальной угрозе ее дому.

Глава 3

Однако утром в понедельник Эмма вовсе не стала выгонять молодого человека из дома, как это предсказывала Марта Халлард. Утром в понедельник всем в Триммингсе – всем, кроме Эммы, – казалось невероятным, что до прошлой пятницы они ничего не слышали о Лесли Сирле. В Триммингсе еще никогда не бывало гостя, который бы так слился с жизнью его домочадцев, как Сирл. И никогда не бывало человека, который сделал бы жизнь каждого из них столь до предела насыщенной.

Сирл обошел ферму с Уолтером, восхищаясь новыми, выложенными кирпичом дорожками, новым свинарником, новым сепаратором. В школьные годы Сирл проводил каникулы на ферме, поэтому он разбирался в хозяйстве. С другой стороны, молодой человек был очень покладист. Он терпеливо стоял на луговых тропинках, пока Уолтер делал заметки в своей записной книжке: как растет живая изгородь или как поют птицы – то, что в следующую пятницу он использует в своей радиопередаче. С одинаковым энтузиазмом Сирл фотографировал и подлинный сельский домик семнадцатого века, и сюрреалистические нагромождения Триммингса, придумывая, как передать основные достоинства и того, и другого. А сам Триммингс он комментировал столь остроумно, что Уолтер, сначала невольно расхохотавшись, вдруг на какой-то момент почувствовал неловкость. Этот милый молодой человек обладал, оказывается, гораздо более разносторонними познаниями, чем могло показаться при обсуждении сельскохозяйственных тем. Уолтер счел само собой разумеющимся то, что юноша ведет себя как послушный ученик, поэтому, глядя на его фотографии, он испытал смущение, словно с ним заговорила его собственная тень. Однако Уолтер тут же забыл об этом. Интровертом он не был.

Для склонной к самокопанию Лиз жизнь, напротив, превратилась внезапно в набор аттракционов, в калейдоскоп, где ни одна плоскость не оставалась вертикальной или горизонтальной дольше нескольких секунд, в место, где человек мгновенно погружался в вымышленную опасность или начинал вертеться в вихре разноцветных огней. Лиз с семи лет более или менее регулярно влюблялась, но замуж всегда хотела выйти только за Уолтера, причем ее герой одновременно был и Уолтером, и кем-то другим, сильно отличавшимся от него. Однако никогда раньше не ощущала она присутствия какого-либо персонажа из этого длинного ряда влюбленностей – от разносчика булок до Уолтера – так, как ощущала присутствие Лесли Сирла. Даже с Тино Треска, обладателем тоскующих глаз и тенора, превращавшего человеческое сердце в растаявший лед, даже с Треска, самой безумной из всех ее любовей, можно было на несколько минут забыть, что находишься в той же комнате, что и он. (Конечно, когда речь шла об Уолтере, в этом не было ничего удивительного: просто он находился рядом, они дышали одним воздухом, и это было приятно.) Но забыть, что Сирл находится тут же, было невозможно.

«Почему?» – спрашивала себя Лиз. Почему она не может этого забыть?

Это отнюдь не было влюбленностью – ее интерес, ее возбуждение. Если бы вечером в воскресенье, после проведенных вместе двух дней, он повернулся бы к ней и сказал: «Давай убежим, Лиз», она громко рассмеялась бы такому нелепому предложению. У нее не было никакого желания убегать с ним.

Но свет тускнел, когда он выходил из комнаты, и вновь разгорался, когда он возвращался. Лиз чувствовала каждое его движение – от того, как легким нажимом указательного пальца он включал радио, до того, как, подняв ногу, он подталкивал полено в камин.

Почему?

Она гуляла с ним по лесу, она показала ему деревню, и никогда это чувство не исчезало. Оно присутствовало в его мягкой, протяжной, вежливой речи, в этих серых смущающих глазах, которые, казалось, знали о ней слишком много. Для Лиз все мужчины-американцы делились на два класса: тех, кто обращался с вами, будто вы хрупкая старая леди, и тех, кто обращался с вами, будто вы просто хрупкое создание. Сирл принадлежал к первому классу. Он помогал Лиз перебираться через изгородь у перелазов и защищал от многочисленных опасностей, подстерегавших ее на деревенской улице. Он прислушивался к ее мнению, чем льстил ее самолюбию; подобное отношение в корне отличалось от поведения Уолтера, и Лиз это было приятно. Уолтер считал, что она достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе, но недостаточно взрослая, чтобы ей не давал советы Уолтер Уитмор, признанный оракул на Британских островах и Большей Части Заморских Земель. Сирл же, наоборот, был очень мило предупредителен.

Глядя, как он медленно ходит по церкви, осматривая ее, Лиз подумала, каким прекрасным товарищем он мог бы быть, если бы не это покалывающее волнение, это странное ощущение обманчивости.

Даже маловпечатлительная Лавиния, всегда наполовину живущая жизнью своей очередной героини, поддалась, как заметила Лиз, действию этой удивительной притягательной силы. Вечером в субботу, после обеда, Сирл сидел с Лавинией на террасе, Уолтер и Лиз гуляли по саду, а Эмма занималась хозяйственными делами. Каждый раз, когда они проходили под террасой, Лиз слышала тоненький, как у ребенка, голос своей тетки, радостно, как ручеек, журчащий в сумеречном свете восходящей луны. А утром в воскресенье Лавиния созналась Лиз, что никто никогда не внушал ей такого чувства отверженности, как мистер Сирл.

– Уверена, что в Древней Греции он был каким-то очень дурным человеком, – заключила Лавиния. И добавила, хихикнув: – Только не говори своей матери, что я так сказала!

Прочно окопавшаяся оппозиция в лице сестры, племянника и дочери сильно затрудняла для миссис Гарроуби дело освобождения Триммингса от присутствия этого молодого человека. Однако окончательно это дело было погублено рукой мисс Юстон-Диксон.

Мисс Юстон-Диксон жила в прилепившемся к склону позади деревенской улицы крошечном домике. У него было три окошка, асимметричные и каждое само по себе и относительно друг друга, соломенная крыша, только одна труба. Все выглядело так, будто один хороший чих обрушит строеньице на головы его обитателей. Однако стремление домика рассыпаться уравновешивалось тем, что все в нем блестело. Оштукатуренные кремовые стены, светло-зеленые двери и окна, ослепительные, хрустящие муслиновые занавески, тщательно выметенная дорожка, выложенная красным кирпичом, вместе с добросовестной искривленностью всего, что в нормальных условиях должно было быть прямым, – все это создавало картину, которая по праву могла служить иллюстрацией к одной из книжек рождественских сказок самой мисс Юстон-Диксон.

В промежутке между сочинением своих ежегодных сказок мисс Юстон-Диксон баловалась самыми разными видами рукоделия. В школе она терзала дерево раскаленной иглой. Когда в моду вошло рисование пером, она с прилежанием стала заниматься этим, а потом перешла к лепке. Наступил период воска, за ним – плетения из соломки и, наконец, период ручного ткачества. Мисс Юстон-Диксон и сейчас иногда ткала, однако в действительности она была от природы обуреваема стремлением не творить, а переделывать. Любой голой поверхности грозила опасность со стороны мисс Юстон-Диксон. Она охотно брала обычный сливочник и низводила его функциональную простоту до кошмарной насмешки над Мейсеном. Во времена, когда разбирали, ликвидируя, чуланы и чердаки, она была истинным наказанием для своих друзей, которые, несмотря ни на что, очень ее любили.

Помимо того что она была опорой Женского Сельского института, неиссякаемым поставщиком вещей для благотворительных базаров, преданной полировщицей церковных плит, мисс Юстон-Диксон была непререкаемым авторитетом в том, что касалось Голливуда и всего с ним связанного. Каждый четверг в час дня она садилась в автобус, отправлявшийся в Уикхем, и проводила там вторую половину дня, истратив шиллинг и девять пенсов в Холле Обращенных Приверженцев Моисея, который служил кинотеатром. Если же еженедельный фильм обещал быть таким, какие она не любила – про укулеле, например, или про испытания и беды некоей служанки безупречного поведения, – мисс Юстон-Диксон опускала шиллинг и девять пенсов вместе с восьмью пенни – платой за автобус – в фарфоровую свинью-копилку, стоявшую на каминной полке. Эти сбережения помогали мисс Юстон-Диксон добираться до Кроума, когда в этой «столице» показывали какой-нибудь фильм, который ей особенно хотелось посмотреть.

Каждую пятницу она забирала в деревне свой «Бюллетень экрана» у продавца газет, прочитывала сообщения о фильмах на будущую неделю, отмечала те, которые намеревалась посмотреть, и прятала газету, чтобы потом, если понадобится, можно было навести любую справку. Не было ни одного самого маленького актера в обоих полушариях, о ком мисс Юстон-Диксон не могла бы дать сведения с точной ссылкой на источник. Она могла объяснить, почему эксперт по гриму из «Гранд Континентал» перешел к «Вильгельму» и, не менее точно, как был изменен левый профиль Мадлен Райс.

Вот так и случилось, что бедняжка Эмма, свернув по пути на вечернюю службу в церковь на чистую-пречистую, выложенную кирпичом дорожку, чтобы занести мисс Юстон-Диксон корзинку яиц, двигалась навстречу своему Ватерлоо.

Мисс Юстон спросила про вечеринку, на которой отмечали рождение «Любовника Морин» и литературное совершеннолетие Лавинии Фитч. Удачно ли прошла вечеринка?

Эмма полагала, что да. Вечеринки Росса и Кромарти всегда удаются. Достаточное количество напитков – вот все, что требуется, чтобы вечеринка удалась.

– Я слышала, у вас в этот уик-энд очень красивый гость, – проговорила мисс Юстон-Диксон не потому, что была любопытной, а скорее чтобы не допустить паузы в беседе. Это противоречило ее представлению о хороших манерах.

– Да. Лавиния подобрала его на вечеринке. Некто по имени Сирл.

– О-о, – протянула мисс Юстон-Диксон рассеянно-ободряюще, перекладывая яйца из корзинки в десятицентовую белую миску, которую она разрисовала цветами мака и колосьями.

– Американец. Говорит, что занимается фотографией. Любой, кто снимает, может заявить, что он – фотограф, и никто не сможет этого опровергнуть. Очень удобная профессия. Почти такая же удобная, как профессия сиделки, до того как их стали регистрировать и вносить в справочники.

– Сирл? – повторила мисс Юстон-Диксон, и ее рука, державшая яйцо, застыла в воздухе. – Случайно не Лесли Сирл?

– Именно, – ответила пораженная Эмма. – Его зовут Лесли. По крайней мере так он говорит. А что?

– Вы хотите сказать, что Лесли Сирл здесь? В Сэлкотт-Сент-Мэри? Но это просто невероятно!

– А что тут невероятного? – возразила Эмма, переходя к обороне.

– Но он же знаменитость!

– Половина жителей Сэлкотт-Сент-Мэри тоже знаменитости, – едко напомнила мисс Юстон-Диксон Эмма.

– Да, но они не фотографируют самых известных людей в мире! Знаете ли вы, что звезды Голливуда становятся на колени, упрашивая Лесли Сирла снять их? Есть кое-что, чего они не могут купить. Почет. Оказанную честь.

– Ну, мне думается, это реклама, – заявила Эмма. – Как вы полагаете, мы говорим об одном и том же Лесли Сирле?

– Ну конечно! Вряд ли существуют два Лесли Сирла, оба американцы и оба фотографы.

– Не вижу в том ничего невозможного, – фыркнула Эмма, умевшая стоять насмерть.

– Да нет, конечно же, это тот самый Лесли Сирл. Если вы не торопитесь на службу в церковь, мы можем прояснить все сомнения.

– Каким образом?

– У меня где-то есть его фотография.

– Лесли Сирла!

– Ну да. В «Бюллетене экрана». Я сейчас посмотрю, это займет не больше минуты. Звучит действительно захватывающе. Не могу припомнить более экзотической фигуры – и вдруг не где-нибудь, а в Сэлкотте!