Полная версия
Утром пошел снег
Храм заброшенный, угрюмый, забытый лет на двести. Обошли. Небо раздвинулось, и даже закат развиднелся. Правда, "комарьем" начало щипать крепко.
Портал зарос бурьяном, завален досками и бревнами, человеку не пробраться, но есть ощущение, что в приоткрытые двери кто-то другой проходит, может бестелесный, так не для него храм строили, стало быть человеку через окно можно.
Влез в окно, слева на фото его видно. Спустился с окна на груду обломков. Перекрестился. В Храм нельзя попасть иначе, – можно через окно, похожее на арку, без рам и стекол.
В голове: сходишь в храм – поставишь свечу, легче станет.
Вошел – нет алтаря, престола, жертвенника, икон, фресок, вообще образов нет, и пола нет.
Но горнее место, бывшее за алтарем осталось, светло там, в полукруге между трех окон.
Евангелие, напрестольный крест, дарохранительница, – где-то в музее, как образцы рукоделия, хотя говорят они, что лишили их храма, и нового дома они не приобрели.
Икон и фресок нет. А стены намоленные, прикоснись ладонью – теплые.
Пола нет. Но я же там ходил.
Притвор в темноте, туда идти побоялся. Раньше кающиеся, временно отлученные от Причастия, там стояли.
Окна для людей и ангелов. Те и другие здесь бывают, но с разными, как я понимаю, целями. Свечу не поставил, но полегчало – молитва пришла.
В голове: помолись, храм разрушенный – все храм.
Молюсь, но веет холодком, наверное, это и называют «нет благодати».
Церковь обобрана, церковь обругана, церковь обижена, что ж ты хотел? Людям когда-то партия приказала «не верить», они и не верили, конечно, за редким исключением.
"Кому церковь не мать, тому и Бог не отец" – про таких людей сказывают. Ничего святого. Стоит посреди деревни обруганный храм и «ходют» люди мимо, на работу, на свадьбу, детей рожают, мимо с коляской гуляют, опять на работу, потом и на пенсию, да и покойника мимо несут, эх, весело, ничего не скажешь.
Раньше в праздники и в беду люди поприличнее одевались и шли сюда. Исповедовались, причащались, венчались, крестили детей, отпевали ушедших.
В голове: у тебя ж первое крещение было в избе, над тазиком, а как по-другому, если деревня без церкви и священника, а та, что с церковью, зимой не доехать.
Опять обошел вокруг, осторожно, крестов нет, а захоронения где-то остались.
За церковью было кладбище, теперь поляна, где пасутся буренки, а под стенами не пасутся, бурьян не весь скосили. Храму за три века уже, а возле храма ни одной могилы – все вычищено, кому-то кладбище помехой стало в его жизни.
Приведу комментарий одной читательницы под моим текстом про храм.
"На них захоранивали достойных, православных людей, чтобы молитвы и звон колоколов слышали даже усопшие. Те, кто был там похоронен, всегда присутствовали на каждой службе в церквях незримо, их поминали. А батюшки обходили прилежащее кладбище с определённой молитвой, обращаясь к Богу о прощении их грехов…"
Стало быть, память о тех людях не сохранилась.
От разрушения храма алтарь и место престола не перестают быть святыми – остается закладной камень, куда помещается частичка мощей святого, в чью честь строится храм. Храм строится так, что закладной камень оказывается в центре алтаря под престолом, на котором совершается евхаристия.
В голове стучит: Нет здесь закладного камня, – ни одного камня на месте престола не осталось. Пол весь содрали.
Храм, даже разрушенный, всегда остается храмом, святыней… Поэтому, входя под своды храма, в котором даже каркают вороны, нужно перекреститься. Потом храм можно обойти, постоять помолиться, – написал Священник Константин Пархоменко.
Храм удерживал меня. И я пытался найти малейшее доказательство оставшейся святости. Смотрю, закат в окнах, птицы под куполом щебечут, значит, прилетели к ангелу. По церковным поверьям, даже в разрушенном храме есть ангел, и молитвы где-то бродят по стенам.
Вот у древних греков была попытка все грехи передать богам, ну хотя бы в виде шалости. И Боги сполна оправдали доверие. Зевс "брюхатит" невинных девушек. Гермес думает кого обмануть. Артемида превращает людей в животных, не спрашивая разрешения.
А мы, русские богам ничего не передали, повторить ноу-хау греков не удалось, сложили потихоньку грехи свои в храмы (иначе чего туда не идут, чего их не восстанавливают).
Но грехи – существа беспокойные, неугомонные, все выглядывают из-за решеток в окошки.
Народ позаботился об утвари, вынес все, а решетки не смог или испугался, чтобы грехи не вылетели.
…Другими мы стали после храма. Другими стали холмы. Помните, у Констебла, "Вид на Хайгет с Хэмпстедских холмов", а здесь открывалась панорама, назовем ее "Вид на Холмогоры с Архангельских холмов".
Дождь, как прекратился, так начался с новой силой, когда снова были в пути. Все тот же небесный слесарь пощадил нас у храма, а теперь снова взялся за баловство свое с непогодой, открывал-закрывал кран…
…И в Зарученье мы юркнули ночью, как-то даже незаметно для себя.
А в гостях тепло. Деревня, стряпня хозяйки, ленивое потягивание перед простором, открывающимся за забором, лодка, палатка, ночь на Нименьгском озере, другая деревня Шутус, поляна, земляника, болото, морошка.
3. Альбом художникаВ музее городка Няндома Архангельской области экскурсовод заводит нас в комнату с круглым столом посередине, – по стенам скромно, с минимальным количеством названий развешаны графические работы Юрия Шаблыкина из деревни Шожма.
Приметил некоторые пейзажи… Их пять передо мной, на стене.
1. Вот здесь речка убегает за поворот. Журчит по камням весело, празднично. И деревья танцуют, как на балу.
2. Здесь каждый куст – король на своем островке. Жизнь карликовых королевств и княжеств, как на ладони. Так что Монако, Сан-Марино, Лихтенштейн, вы проиграли конкуренцию.
3. А это остров-дворец. Бывают же такие, если не на рыбалку туда ехать, а наблюдать за жизнью пейзажа, и медленно-медленно, с паузами грести веслами.
4. Здесь дерево печалится, все ниже клонит ветки, и даже камни как-то хотят проявить сочувствие.
5. И не могу себя пересилить, но когда лодка, задерживаю взгляд, и отталкиваюсь.
Смотришь графику – будто читаешь тексты, Паустовского, Пришвина, Сладкова, Бианки. А он в это время наверняка создает этюд. И когда в октябре этого года ему исполнится 90, будьте уверены, юбилей встретит за созданием тонкого, чувственного, неповторимого этюда.
На круглом столе старенький альбом тетрадного формата. Листаю. Где-то в 60-е такие выпускали. Рисунки акварелью, пастелью, карандашами посвящены деревне Шожма, откуда художник родом. Загорелся поехать туда, и услышал: нет больше деревеньки Шожма. До последнего ездил он еще в дом свой, а деревня, в калошах и валенках уходила в прошлое.
Но вот какое дело, в альбоме я, как оказалось по бережку речки погулял, за столом посидел, по улице прошелся, и в снег провалился. Тогда и дошел до меня смысл названия выставки"…Услышать листика шуршанье…". Слова Бунина. Художник спрятал от всех невзгод, укрыл в альбоме свою деревню. Листаешь альбом, и будто наблюдаешь за процессом творчества замечательного самобытного художника. В альбоме видно, как бережно, кропотливо он это делал.
Есть история, происшедшая со знаменитым хирургом Пироговым…
– Спасибо тебе, дорогой, большое спасибо, – Пирогов готов был обнять соседушку-скульптора, но робел, взволнованно тряс ему руку, задирая бороду вверх: отчего его лысая голова казалась еще более приплюснутой.
До этого хирург присутствовал на сеансах работы скульптора над очередной статуей.
"За что он благодарит?", – никак не мог втемяшить себе в голову скульптор.
Оказалось, в этой гениальной приплюснутой голове роились идеи: которые перевернут отечественную хирургию, вот бы сегодня таких нам хирургов, сколько народу было бы спасено?
Наблюдая за тем, как скульптор гипсует холст, Пирогов придумал гипсовую повязку, которая стала незаменимым средством для лечения переломов.
Его альбом похож на дневник, такой же откровенный. Расскажет все, что на душе художника.
Припоминаю цели, с какими велись известные мне дневники.
Чтобы испытать себя. Дневник неутомимого экспериментатора Раймона Кено
Чтобы совершенствоваться. Дневник Льва Толстого
Чтобы разговаривать с самим собой. Дневник Федора Достоевского.
Чтобы разделить с кем-то свои переживания. Дневник Джорджа Оруэлла.
Чтобы выплеснуть все свои откровения и умереть в 25. Дневник Марии Башкирцевой.
Чтобы выжить. Блокадный дневник 11-летней школьницы Тани Савичевой
К ним добавляется альбом деревенского художника Шаблыкина «Чтобы спасти деревню».
Так что жива деревенька Шожма, хоть и закрыли тюрьму, и расселили жителей, и не найдешь ее на карте. А если встретите ее в соцсетях, в видеоролике под названием "Заброшенное…", с количеством просмотров более 13 тысяч, то увидите, что люди эти ничего не знают об альбоме Юрия Шаблыкина, не знают, что жива деревенька, – поменяла только адрес, да переехала в альбом художника.
4. ИзбаВ Архангельской области тебе много расскажут былей и небылей о деревенской жизни. На обратном пути свернули мы с трассы в одну деревеньку, как выяснилось, за историей.
«Деревня Андричевская» – теперь так не скажешь. На бугре высоком улица, брошенные дома с заколоченными дверьми, – «может вернемся», думали люди.
Деревня не вымерла, есть домов шесть-семь с хозяевами. Дома – не просто избушки покосившиеся, а большие, добротные избы с более чем столетней историей. Поэтому, «старинная деревня Андричевская» станет фразой более точной.
Брошенные дома деревни реально крепкие, не эфемерные, из ядреной архангельской сосны, – как люди то ушли? Ведь было 30 дворов, в начале прошлого века.
Думаешь, наверное, что-то заставило, вот и покинули свои дома, а потом думаешь, может наоборот: дома покинули тех людей, избавились от нерадивых хозяев.
Как узнать правду? Я оставил машину на околице, пошел по деревне, – избы строили на века, думал ли хозяин, когда рубил сруб, что его праправнуки бросят такой дом?
Шел по улице – время переломилось пополам, как краюха хлеба на столе хозяина. Улица, по которой возили дрова, сено, ходили в гости, теперь дорожка со слабым следом колес от легковушки и травой, нетронутой, выросшей до колен, в ожидании гостей из города.
«Скрип телег все сильней, чем больше вокруг теней…», – писал поэт Бродский.
Один дом мне сразу бросился в глаза, как у Высоцкого: «Что за дом притих, Погружен во мрак…».
Дом мрачный, а окна высокие, с занавесками белыми на веревочках.
Зашел за угол дома, двери досками заколочены, и тишина, сразу чувствуется мертвая тишина, ни петушиного крика, ни блеянья козы у дороги, ни возни свиней, ни мычания бычка, что просится на волю, в стадо.
Другой дом, – девочка на качелях, как привидение из другого времени.
Вокруг девочки полянка, справа поленница, на ней ее сумочка, а дальше двери нараспах, таз на крыльце, и хозяйка белье развешивает, и молчит, не приветствует путника, лишь провожает взглядом, мол, иди, милок, своей дорогой.
Иду. Забор старый, посеревший, не крашенный, за ним дом, от него уже веет чем-то мертвым, отжившим. Отчего так? Занавески вроде похожи, дом целенький, трава перед домом скошена, а жизни нет. Вскоре понял причину. Окна изнутри паутиной затянуло. У какой хозяйки может быть такое? На двери не смотрю, – а что-то заставляет, и вижу заколочены двери и краска слезла, и замок заржавел. Но что-то не так, замок крохотный для такого дома, и висит мимо петель. Хозяин для вида вешать не будет.
Вошел в сенцы, – права не имел, но вошел. Пять ступенек по лестнице. Что увидел внутри, – печь русская, правда давно не беленная, лавки под окнами, – краска облупилась, тряпки разбросаны, видно, кто брал их, не знал зачем взял и бросал на пол. Потом влезли вандалы с хозяйственной жилкой, так скажем. Поснимали полы и, наверное, у них теперь есть основательный сарай и жизнь удалась.
Выхожу, стоит женщина, – мне стыдно, извините, говорю, – решил, здесь не живет никто, краем глаза хотел увидеть старинную избу изнутри. Она молчит, я молчу. Рядом вдруг вздрогнула трава, будто кошка прыгнула. Женщина говорит: «заяц».
– Как заяц? Сидел тут заяц? Кролик в смысле? А Вас не боится?
– Чего меня бояться?
Слово за слово. Женщина оказалась соседкой тех, кто жил в доме, куда я совершил свое вероломство.
– В дом лучше не заходить.
Оставалась старушка. Трое сыновей, один за одним уехали в город.
Старший спился. Мать навестить был не против, да сама Савельиха, так звали бабку, воспротивилась, мол, нечего дом перед людьими позорить. Нашли его однажды на улице, замерз на морозе, а может с сердцем что приключилось. Похоронили за деревней, рядом с отцом. Средний сын приезжать и не собирался, все мать обвинял, что старшего не уберегла. Чем занимался непонятно, жену с ребенком бросил. Мать внучка так и не увидела. Говорят, мотоциклом увлекался, на нем и в аварию попал. Похоронили за деревней, рядом с отцом. Старшим братом.
Больше всего жалела она Алешку. Младший все же. В деревне его все любили, приветливый, ласковый, а девки сохли, сколько слез пролито было. А ему все соседка нравилась, Оля. Но уехал к братьям, в город. Мать звала вернуться. Да и болезни стали одолевать. Ноги совсем никуда. Да, болела старуха, а сын все не приезжал.
«Плохо, когда одни сыновья», – говорили ей. «Да, хорошие были ребята в детстве, – отбивалась старушка, – вы разве не помните?»
Старуха и забор сама подбила, где штакетник отвалился, и двери в сарай починила, и до курей гусей прикупила, пасла перед домом, сидела на лавке и пасла. Прилечь в дом не уходила. Тут, на лужайке кинет себе старое покрывало и лежит рядом с гусями. Курам на смех.
Уже и гуси выросли, уже продала всех на мясо, Алешка не едет. Так не дождалась она его, померла. На одной лавке, под окном ее нашли, уже захолонула, а на другой лавке лежало ее похоронное одеяние, заранее приготовила.
А фотографию видел на стене, женщина стоит с тремя ребятами, еще малыми, Егором, Володькой и Алешкой, Алешка там еще на девочку похож, да он и был как девочка, приветливый, ласковый. Так вот она на фотографии в том самом белом сарафане с черной юбкой, в чем ее схоронили.
Положили ее рядом с Василием, мужем, по левую сторону, а по правую, рядом с двумя братьями, оставили место.
Люди ходили на кладбище и к дому ее, ну хотя бы траву выкосить, вдруг Алешка вернется?
Но дома-то столетние, чужаки стали наведываться, выносить по ночам весь скарб из избушек, вон, до полов добрались.
И вот, говорят, видели одного, приезжал пару раз, ночевал в избе, – люди подходили, звали, – он прятался. В заболь, Алешка, он тоскует, а перед людьми стыдно.
И снова Бродский приходит на ум.
«Вернись, душа, и перышко мне вынь! Пускай о славе радио споет нам. Скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего полета?»
А почему так решили, в доме подметено, прибрано, на лавке букет цветов полевых, узнал, стало быть, где мать мертвая лежала.
Обнаружили и главную улику.
В стене, на огороды проем большой, а даль там открывается… У-у-у-у-х! Нет слов. Так вот ночной гость сидел там, и место протертое штанами, и окурки затушил, и кое-чего из вещей в руки брал, там и оставил.
«Огонь, ты слышишь, начал угасать. А тени по углам – зашевелились», – звучат в голове стихи того же поэта.
– А мы с Алешкой с детства куда-нибудь залезем и сидим, мечтаем. Домечтались.
«Вместе они любили сидеть на склоне холма. Оттуда видны им были церковь, сады, тюрьма», – у Бродского, как выясняется есть и об этом.
– Домечтались! – сказала она, прищурившись куда0то вдаль и лицо ее стало намного моложе, или показалось мне.
Еще Прокопьич был жив, придумал записку Алешке написать, живи мол, куда ж такой дом бросать. Нам покажись, сходим за морошкой. Знаешь, как мать любила. Странное дело, нашли записку порванной в клочки мелкие, на том же месте. Видел там, на лавке? Братыню развалил, – у Савельихи самый вкусный квас был на всю деревню. И палку, что мать опиралась, изломал. Убирать не стали, может опомнится. Но Алешка больше не появился.
– А фотографии там в рамке нет, пустая рамка в углу стоит.
– Вот ее-то он тогда и забрал видно.
– Отчего ж он не пришел больше? Вспугнули?
«Северный край; укрой. И поглубже. В лесу. Как смолу под корой, спрячь под веком слезу». Снова нашел созвучные стихи Бродского.
– Кто за ягодами ездит, говорят, наверняка за морошкой он в августе пошел, да и остался в болотах, у нас, как на север идти, много болот".
– Нашли его вещи?"
– Да какой там? Но Алешку с детства баюнком звали. От слова "баять". Это сказочник, значит. Ему что скажешь – все на веру принимал, может про морошку, что мать любила он и втемяшил себе в голову. Еще потом узнали, не приезжал он к матери, потому что сидел, случайно, по мелкому делу. А чтоб она не узнала, пересылал письма кому-то, а те уже ей записки доставляли. Вот такое быванье".
– Да, история. Мать никого не дождалась".
Слышь ли, слышишь ли ты в роще детское пение… (И.Бродский)
– Говорят, дом их не принял, никого – в таких домах лучше не шастать, место не доброе, такое вот дело. Мы и священника приводили, освящали дом, да что толку. Лезут к него, будто медом смазанный".
Уходил я из деревни, женщина все стояла на том же месте. «Почему одна осталась?» – не спросил, зато спросил имя, Ольгой ее звали.
_______________________________________________________________________
Долго еще я думал о рассказе женщины. Много тут необъяснимого.
Но дорога отражает тебя и твои мысли. Вот один я остался, сын переехал в Питер. Вот встретился с ним на несколько дней и повез по Холмогорам, а там нас ждали храм и изба, брошенные, одинокие, унылые. Ждали, чтобы рассказать чего-то… Рассказали.
Уже в пути с лукошком земляники между сиденьями. Ночная дорога кажется мягче дневной. Вьется как змейка под дождем, и не везде ее разглядеть – глаза застили клубы пара на дороге.
А чего ж ты хотел? И случайно ли все произошло? Дожди, повороты, храмы.
Так-то оно так, но что-то главное дорога утаивает.
Случайно ли за 900 км едешь к людям, которых в глаза не видел, а они добрейшей души?
Может дорога расскажет, где побывал я на самом деле? Кого встретил? Кто водит нас по этим дорогам?
Ответишь, Бродский?
И Бродский отвечает:
«В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду».
Это я, папа!
Андрей Николаевич Комольцев вошел в лес. Давно собирался. Вот сподобился, наконец.
– Хорошо – то как! Грибами пахнет. Грибы где – то совсем рядом. Как хорошо, Господи! – старик вдохнул свежий насыщенный запах сырости, зашуршал нападавшими листьями.
– Ох, колюч! – это он решил поговорить с воздухом.
Тот, видимо, как – то ответил старику, и шаловливо обдал ветерком.
– Вот где хорошо! Здесь и приземлимся, – он разложил коробку от холодильника, влез в нее, как космонавт в люк космического «Союза», натянул до плеч шерстяной плед.
Только бы не видеть никого, особенно людей, бредущих с собаками. Подбежит псина, как начнет лаять, надрываться, хоть на дерево лезь. А хозяину – то сие интересно – стоит в сторонке, наблюдает.
Ну что тут можно наблюдать? А! Люди добрые? Все исхожено – истоптано вдоль и поперек.
Поспать в лесу – давно мечтал, когда еще работал – мечтал.
По молодости: в армии, в студотрядах, да студпоходах, где только не спали. А тут один – это другое дело.
Если ветер – то он под кустами спасен, ну а если дождь – пока коробка намокнет – можно будет перебраться в другое место. Главное, отдельно от всех. Никто не глазеет из прохожих, и не думает, что ты бомж. А перед глазами снова сын Вовка…
– Нет, лучше думать о грибах…, – попытался избавиться от ненужных мыслей Андрей Николаевич. Но, раз уж начал вспоминать – набрал разгон – не остановишься, даже не пытайся.
История с ним вышла такая.
Его лавку в Измайловском парке испортили – залили чем – то липким. Пивом, чем – же еще… А он на ней часто сиживал, угощал сигареткой других бомжей, чтобы отвалили, не мешали думки думать. Потом мог прилечь, на короткое время.
Паспорт и парочку фоток, что остались от прошлой жизни, он припрятал в надежном месте. Сюда шел охотно, здесь думалось ему легко и свободно. Лавка заменила кабинет.
А тут, во вторник, его потянуло в свой старый двор. Там, в квартире 25 подъезда 3 прожил он без малого сорок лет. Андрей Николаевич иногда захаживал во двор, в нем казалось ему теплее, а может и вправду было теплее – теплотрассы же проходят где – то. Посидел на детской площадке, пока детей не привели, да пошел к знакомой мусорке, куда сорок лет выносил мусор.
Его заинтересовала коробка от холодильника. Решительно старик начал спасательную операцию по извлечению коробки – ее уже успели изрядно завалить. Извлек, решил еще чего присмотреть, да тут рядом загудела машина – кто – то парковался, все выравнивал машину. Наконец, мотор затих… Из машины вышел водитель, и махнул рукой. Андрей Николаевич подумал, что жест адресован ему, и робко встал – руки по швам, как на месте преступления.
Но водитель старика пока не заметил – ходил вдоль своего внедорожника и подробно рассказывал по телефону о том, как он продал малолитражку и приобрел этого монстра.
Понятное дело, – подумал Андрей Николаевич, – парковаться теперь труднее.
– Дед ты там долго еще?
– Вот коробку заберу от пылесоса, и уйду.
– А! Лады.
В ближайшем подъезде № 3 отворилась дверь. В проеме стоял молодой мужчина с портфелем.
– Привет, Игорек!
– Здорово Вован! Вы когда прилетели?
– Да позавчера ночью.
– Загорел, не узнать. Как Эмираты?
– Да сойдет, – видно было, Вован уже устал отвечать на этот вопрос..
– А мы все не вырвемся, – продолжил разговор Игорек.
– Ну, Игорек, «джипяра» у тебя. Поздравляю. Обмоем?
– Не вопрос.
Закурили.
– О, мне пора. Ну вечерком звякнешь?
– А то!
– Ну заходи, дверь держу.
– Да брось. Мне надо мусор с машины выкинуть – вон бомжа жду.
– Какого бомжа?
– Да вон на мусорке возится.
Оба хорошо затянулись. Помолчали.
– Бомжей развелось, куда ни плюнь, – вдруг пробурчал Вован. – Сегодня выбросил коробку от Керхера! Уже мусорку разбомбили. Ладно, побегу – бабло рулит.
– Ну, давай – давай.
Игорек раздавил окурок, вернулся к машине, стал выгребать что – то в багажнике.
Старик деловито вынес извлеченные вещи, приноравливался, как ловчее все взять.
– Ну ладно, дед, отойди подальше, я тут выкину кое – чего, – Игорек двинулся к мусорке, и поднял голову: – Андрей Николаевич? Вы че тут?
– Да это…
– А мы же только с Вовкой Вашим стояли тут, разговаривали. Вовкой Вашим… Вы че тут?
– Да это…
– А Вовка что? Не узнал Вас, получается?
– Да ничего…
– Я думал, Вы еще в институте работаете.
– Да…
– Как Вы так? Нас же учили… с Вовкой… Куда Вы? Андрей Николаевич?
Старик быстро засеменил со двора к арке. Молодого человека он не узнал. А сына узнал по голосу, да отвернулся, чтоб не смущать.
Старик идет по улице, несет коробку от холодильника сына. Как он оказался на улице – вспоминать ни к чему, и никому об этом он не расскажет. У сына семья, маленький ребенок, а у старика никого – пусть живут.
Старик идет по улице, на душе хорошо, – в голове звуки музыка… – «Лунная соната»… – в солнечной комнате… лунная … в солнечной… – за роялем его Вовка… – учился сызмальства в музыкальной школе.
А после занятий, допоздна отец с сыном играют в приставку плейстейшн, а ночью ребенок долго не может уснуть, а отец тихо входит, поправляет одеяло. Маленький Комольцев вздрагивает, а большой Комольцев ему говорит:
– Это я – папа. Ты не узнал меня, сынок? – и также тихо уходит.
Я все равно бы от тебя ушла…
Распахнуто окно в деревянном доме. Дождь стучит по листьям берез. Дождь теплый, – когда на ладонях, а еще он навевает разные истории.
Ланцов только что стоял у окна, грел дождь в ладонях, а теперь у двери, зачем-то хотел на улицу. Протопал широким шагом, чуть дверь не выломал, еще бы, когда рост под два метра, и забыл, за чем собрался.
Будто что вспомнил?
"Да, вспомнил. Этот же вид из окна я увидел на картине Александра Герасимова "Полдень. Теплый дождь", 1939-го года. Совпадение точь-в-точь. Интересно, Герасимова тоже выперли откуда-нибудь?» – он задается вопросом, имея в виду свое недавнее увольнение с работы.
