Козерог и Шурочка

– Игоревич, – заговорила она быстрым свистящим шёпотом, поминутно оглядываясь на окна, – извини меня, пожалуйста. Ничего личного. Тут ребята из ближнего зарубежья приехали к нам асфальт класть, я с одним из них познакомилась. Сам понимаешь, мне жизнь свою надо устраивать. Больше не ходи ко мне.

Станислав Игоревич, который славился мирным характером, вдруг размахнулся и с силой швырнул в забор утренний презент. Торт, сплющившись, прилепился к доске и медленно сполз на траву, громыхнув, отлетел поднос. Пенсионер поддел его ногой, круто развернулся и с обидой вернулся к себе.

Посчитав инцидент исчерпанным, Евгения испуганно перекрестилась и, зябко ёжась, убежала в дом, как видно под тёплый бочок нового ухажёра.

К сожалению, любовь, которая нечаянно случилась между Станиславом Игоревичем и столь безответственной соседкой четыре месяца назад, в душе его не умерла, и отвергнутый пенсионер стал вынашивать план мести.

Вначале хотел сам поколотить залётного гастарбайтера. Но увидев высокого и жилистого парня, понял, что погорячился. Тогда решил обратиться к местному криминалитету. Но и тут его постигло горькое разочарование: вряд ли хватит пенсии оплатить дорогостоящие запросы бандитов, привыкших жить на широкую ногу. Вендетта того не стоила. Потом хотел подговорить свою знакомую переночевать у него, чтобы вызвать у соседки яростную ревность. Но и от этой мысли пришлось отказаться, чтобы не позориться перед приличной женщиной.

Как-то на глаза ему попалась маленькая затрёпанная книжечка замечательных стихов одного известного советского поэта. Станиславу Игоревичу настолько запали в душу проникновенные слова о любви и расставании, как будто списанные с него, что загорелся сочинить к ним музыку. Целую неделю он корпел на компьютере, нервно пощипывая свою аккуратную бородку. Когда электронная композицию была готова, Станислав Игоревич красивым голосом исполнил песню собственного сочинения. Несколько раз с удовольствием её прослушал и привычно выложил в интернет. Уже к вечеру музыкальный ролик набрал четыре тысячи просмотров.

Но самое удивительное, что на него отозвалась ещё живая дочь поэта семидесятитрёхлетняя Жанна Герасимовна, прожившая в Краснодарском крае. «Станислав, – писала она, – низкий вам поклон за память о моём дорогом папе». Они подружились.

Судя по видео, которыми пенсионеры стали обмениваться, Жанна Герасимовна оказалась дамочкой невысокого росточка, довольно шустрой для своего возраста со следами увядающей былой красоты, – она и сейчас выглядела довольно привлекательной, – с прелестным характером. Поддавшись её обаянию, Станислав Игоревич однажды расчувствовался и пожаловался на своё одиночество и на болезнь.

«Станислав, – тотчас отозвалась Жанна Герасимовна, – я кандидат медицинских наук, а это, как вы понимаете, кое-что значит. У меня ещё остались знакомые из числа медицинских светил, которые меня уважают или чем-либо обязаны, они вас осмотрят. Поэтому приглашаю к себе, поживёте, подлечитесь, а там, если сойдёмся характерами, можете остаться навсегда. Мы с вами одинокие люди. Но я вас не неволю. Сейчас, в августе, самое время приехать. Прошу вас отнестись к моему предложению со всей ответственностью».

Станислав Игоревич стал готовиться к поездке: купил билет на проходящий поезд до Анапы, здесь же в бутиках при железнодорожном вокзале приобрёл дорожную сумку на колёсиках, чтобы в пути не надорвать больное сердце, парочку новых рубашек, белые шорты, носки и соломенную шляпу. Эту роскошную шляпу с шёлковыми тесёмками, как у ковбоев, он приглядел давно, да как-то не было повода купить.

В день отъезда Станислав Игоревич по старому доброму обычаю присел перед дорогой на продавленный диван, грустными глазами оглядел своё хозяйство, тяжело вздохнул, и было поднялся уходить, как в горницу ввалилась пьяная Зинка, волоча за руки напуганных детей.

– Я, бать, назад вернулась, – заявила она, безвольно мотая головой, – ну её в задницу эту семейную жизнь.

Через два часа, когда Зинка захрапела, Станислав Игоревич с внучками поехали сдавать билет до Анапы.

ОРДЕНОНОСЕЦ С ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ

Старая Куделиха сидела в горнице за столом; подперев морщинистую щёку ладошкой, с тихой грустью наблюдала, как её единственный сыночек Олеженька принаряжался.

В распахнутое окно с улицы точил ясный солнечный свет, июль, жара. На подоконнике в трёхлитровой стеклянной банке пышный букет из полевых ромашек и припозднившихся васильков, посреди него, засунутый туда для красоты, ярко желтел крошечный подсолнух – недомерок. Цветы вчера по дороге из города матери на потеху набрал Олеженька, отчего в горнице стало ещё уютнее.

Великовозрастному сыну Куделихи недавно исполнилось пятьдесят четыре года, и только для неё он всё ещё оставался прежним Олеженькой, для всех же остальных: для соседей, для приятелей, даже для начальницы участка «Жилкомхоза», где он трудился мотористом, он давно уже был Белоус, сокращённо от фамилии Белоусов.

Позавчера, когда он в очередной раз отпрашивался с работы на день военно-морского флота, где срочную службу проходил на подводной атомной лодке, она тоже ни разу не назвала его по имени, как будто считая в доску своим парнем.

– Белоус, – запросто общалась с ним, посмеиваясь, начальница, с интересом оглядывая его моложавую поджарую фигуру с русыми, аккуратно подстриженными усиками, – сдаётся мне, что ты ни капли не изменился с тех пор. И чего ты никак бабу себе не найдёшь? С такими-то данными. – Сама она была таких обширных габаритов, что одному мужику, как бы он ни старался, ни за что её было не обхватить.

– Мне, Венедиктовна, и одному неплохо живётся, – привычное отшутился её подчинённый, про себя невесело подумав о том, что в своё время на службе облучился, когда глушил аварийный реактор, вот и сохранился в юношеском обличье. – Так вы меня отпустите или как?

– Я же знаю, что для тебя святое дело отметить этот день, – ответила уже на полном серьёзе начальница, – не отпущу, самовольно уйдёшь. И уволить я тебе не смогу, потому что такого работника как ты днём с огнём не найдёшь.

– Нижайшая вам Ольга свет Венедиктовна благодарность, – сказал Белоус и низко поклонился, коснувшись чёрствыми загрубевшими от ежедневной работы ногтистыми пальцами маслянистой поверхности бетонного пола мастерской, – от меня лично и от военно-морского флота всея России.

– Вот умеешь ты найти подход к красивой женщине, – сокрушённо качнула высокой причёской начальница. – Балагур! – и пошла к себе в контору, по-мужски басовито хохоча, да так громко, что рабочие, которые в это время были заняты тем, что ремонтировали мотор для экскаватора, удивлённо подняли головы.

Вот и мать сегодня завела старую песнь, когда её Олеженька вырядился в свою флотскую одежду, которая до сих пор была впору. Последним штрихом к наряду стала бескозырка с чёрными лентами, с тиснёными на них золотом словами «Северный флот» и двумя якорьками. Он лихо пристроил её перед зеркалом у шифоньера на коротко стриженый затылок с жёсткими уже начавшими седеть волосами. Но особенную гордость у матери вызывала государственная награда: на узкой груди сына, которая от белой рубахи с синими полосами вроде как стала сейчас шире, вместе со значком за дальний поход драгоценными рубинами горел орден Красной звезды.

– Олеженька, – в который раз принялась уговаривать Куделиха, глядя на его ладную фигуру, – тебя сейчас хоть под венец. И когда же ты мать послушаешься, женишься, видать умру я, так и не успею внучат понянчить.

– И чего вы, маманя, каждый год об одном и том же талдычите, – с досадой обронил Белоус, широким шагом прошёл к шкафчику, где у матери хранился графинчик с наливкой, налил себе стопку на «ход ноги», и ловко опрокинул в рот. Затем по-гусарски лихо провёл указательным пальцем у себя под носом, будто бы расправляя усы, весело подмигнул старухе и поспешно вышел из дома, в дверях едва не оборвав, запутавшись расклешёнными брюками в цветастой занавеске, которую мать по весне всегда вешает от мух. Сквозь зубы чертыхнувшись, но так, чтобы мать не расслышала, её Олеженька аккуратно поправил за собой занавеску и сбежал по ступенькам в палисадник.

Куделиха, сидевшая со скорбно поджатыми губами, увидела, как он прошагал мимо окна, но вдруг вернулся и, заглянув в горницу между банкой с цветами и откосом, жизнерадостно помахал матери ладошкой, а когда двинулся дальше, то залихватски пропел:

– Эх, яблочко, да на тарелочке, надоела мне жена, пойду к де-воч-ке!

Куделиха перевела затуманенный взгляд на икону в красном углу, не спеша наложила на себя мелкий крест и со вздохом произнесла:

– Господи, да образумь ты, в конце концов, моего дурака!

От села, где проживали Белоус с матерью, до областного центра были какие-то десяток километров, поэтому маршрутки ходили довольно часто. Вот и сейчас, только он вышел за калитку, как у поворота появилась очередная машина «ГАЗель». Её водитель, грузный, обливающийся потом мужчина под шестьдесят, оказался давним его знакомым, кочевряжиться не стал, и подобрал Белоуса прямо на дороге.

– Северный флот не подведёт? – поприветствовал он, с уважением взглянув на орден на его груди: – За какие заслуги?

– Было дело, – неохотно буркнул Белоус, не любивший особо распространяться о том стародавнем своём геройском подвиге.

Водитель равнодушно пожал плечами, давая понять, что на самом деле ему до чужого ордена нет никакого дела, лишь с хитрым прищуром осведомился, какие на сегодняшний день запланированы у военморов мероприятия, в частности намерены ли они купаться в фонтанах.

– Если уж десантура, которая к морю не имеет никакого отношения, купается, – ухмыльнулся над столь нелепым вопросом Белоус, – то нам сам Бог велел.

После таких слов водитель проникся уважением к нему ещё больше и в городе против всех правил высадил не на остановке, а у парка, пожелав семь футов под килем и быстро уехал, посигналив на прощание. Из парка доносилась бравурная музыка губернаторского духового оркестра.

Белоус поправил белый кожаный ремень, приосанился, и вразвалочку, походкой старого морского волка «отдал швартовые» в сторону звучавшей музыки. На латунной начищенной до зеркального блеска пряжке с выпуклым якорем, отражаясь, играли солнечные «зайчики».

Ещё издали он увидел собравшуюся возле сцены довольно большую толпу разновозрастных мужиков в тельняшках и в бескозырках, наглядно демонстрирующих окружающим зевакам свою причастность к Военно-морскому флоту. Всюду колыхались Андреевские флаги. И лишь один флаг – бело-голубой с красной звездой, серпом и молотом, под которым Белоус ходил в дальние походы, – гордо развевался в могучих руках рослого человека среднего возраста в бескозырке с надписью «Балтийский флот». На его плече синела наколка исторического крейсера «Варяг».

– Братишки, свистать всех наверх! – заорал он как оглашенный, лишь только Белоус показался в поле его зрения. – Старшина второй статьи Белоусов прибыл!

Олег всегда с особым трепетом ждал этой первой волнительный минуты долгожданной встречи: объятья, разговоры, шутки, морские солёные словечки, подколки и от души над ними хохотал, чувствуя себя среди орущей и без меры галдящей компании своим человеком. Но сегодня он вдруг не почувствовал прежней радости, ощущение было такое, словно он попал на чужой праздник жизни: многих из присутствующих он знал ещё с того далёкого дня, когда впервые здесь побывал. Тогда они все были обыкновенными холостыми парнями, потом уже стал их видеть с молодыми жёнами, которые тоже были в тельняшках, затем со своими малолетними детьми, а теперь они приходили уже с внуками. И только он – единственный среди них орденоносец и по виду завидный жених – как появился в тот раз на празднике один, так и до сей поры продолжал приходить один. И на то была веская причина…

Юному Белоусу выпало служить в девяностые проклятые годы, страна разваливалась, в армии и на флоте творился бардак, многие офицеры увольнялись, а которые остались, те уже без прежнего рвения относились к своим обязанностям.

Однажды в дальнем походе произошла крупная авария и моторист Белоусов, рискуя своей жизнью, своевременно заглушил атомный реактор на подводной лодке. За тот геройский подвиг его и наградили орденом Красной звезды. Казалось бы, живи да радуйся!

Только вышло всё, наоборот: в какой-то момент он даже собрался окончить жизнь суицидом и уже приглядел балку в своём сарае, но потом пожалел материну старость и передумал. А всё из-за того, что во время совершения того подвига Белоус настолько сильно облучился, что как мужчина перестал себя воспринимать, хотя женщины продолжали его волновать по-прежнему. По молодости он, конечно, сильно переживал свою несостоятельность, но потом с этой мыслью как-то свыкся, а вот сегодня опять что-то разбередило. О его страшной тайне была в неведении даже собственная мать, знал лишь он один, а другие люди просто подозревали: но это были только их домыслы.

Без настроения пообщавшись с ребятами некоторое время, Белоус незаметно их покинул по дороге, когда они всем кагалом направились по Набережной в ресторан «Пират», где ежегодно отмечали свой праздник.

Домой Олег явился трезвым, чем несказанно удивил мать, терпеливо дожидавшуюся его возвращения на порожке крылечка. Облокотившись на колени, привычно подперев сморщенное личико сухонькими ладошками, она до рези в глазах всматривалась в пустынную улицу, по которой приезжали маршрутки из города.

Маленькая, согбенная от ветхости старушка, прижившая своего единственного позднего сына от весёлого электрика-балабола, командированного в их село менять сгнившие столбы, очень скучала по нему и беспокоилась в его отсутствие.

– Неужели где-то кошка сдохла? – вплеснула руками-паутинками мать, как только увидела вошедшего твёрдым шагом в палисадник своего Олеженьку, и умильно прижала кулачки к впалой груди. – Прямо хоть в численнике записать.

– Я, маманя, больше на встречу не ходок, – неожиданно ошарашил он и осторожно прошёл мимо матери, стараясь её не побеспокоить.

– Чего так? – поинтересовалась старушка, удивившись ещё больше.

– Чего я там не видел, – отмахнулся Олег, не вдаваясь в подробности. – Ты ложись, – сказал он из горницы, а я ещё немного посижу и тоже лягу.

Раздеваясь, он слышал, как мать шумно вздыхала в своей спаленке за дощатой белгородской, устраиваясь на скрипучей кровати, долго ворочалась, потом видно заснула, засопев ровно и умиротворённо.

Олег аккуратно сложил морскую форму и спрятал навечно в комод, крепко дав себе зарок больше не появляться в парке: надоели эти бестолковые расспросы о женитьбе. Потом достал из шкафа графин с наливкой, прихватил из холодильника тарелку с нарезанной колбасой и вышел в палисадник. Там он присел на порог, где давеча сидела мать, рядом поставил тарелку и стал выпивать прямо из горлышка небольшими глотками, без аппетита равнодушно закусывая колбасой.

Думать ни о чём не хотелось, даже не возникло охоты загадать желание, когда у него на глазах с полуночного неба упала яркая звезда, вкось прочертив тёмный небосвод. В первом часу початый в обед графин опустел, но пьяным Белоус себя не чувствовал. Для успокоения совести он поболтал графин и, не услышав характерного плеска, без сожаления ещё выпить, ушёл спать.

– Олеженька, сыночек, – как будто издали сквозь сон услышал он материн певучий голосок, и её прохладная от старости рука ласково коснулась его оголённого плеча с синей татуировкой морского флага утраченной страны, – на работу пора, подымайся родной.

Белоус с усилием разлепил припухшие от ночного застолья веки: косые солнечные лучи лежали на цветных половиках яркими жёлтыми пятнами.

– Я там тебе на кухне яишницу с салом приготовила, и чайку горяченького с пирожками, – вновь пропела Куделиха, светло и душевно улыбаясь своему сыночку, единственной её радости на старости лет.

Белоус благодарно прижался бритой щекой к её маленькой с голубыми прожилками кисти.

– Спасибо, мамань, – сказал он, проворно поднялся и, сладостно, с хрустом в позвонке потягиваясь, вышел в палисадник.

В металлической кадушке, стоявшей у крыльца, в которой обычно держали воду для поливки бахчей, по пояс ополоснулся, и вдруг замер, увидев на улице в столь ранний час совсем молодую цыганку попрошайку. С тощим мешком за спиной, она медленно двигалась вдоль улицы, внимательно разглядывая своими чёрными глазами сельские дома, выбирая подобротнее да побогаче.

Позади неё, боясь отстать, быстро-быстро семенил грязными босыми ножками темноликий кучерявый цыганёнок, крепко держась непромытой ручонкой за материны длинные юбки, волочившиеся по асфальту.

– Эй, милый, – окликнула она, рассмотрев за оградой своей усадьбы Белоуса, – подай что-нибудь детишкам на пропитание!

На ходу вытираясь линялым полотенцем, висевшим тут же на гвоздике, Олег торопливо скрылся на веранде и через минуту вынес ведро мытой картошки, которую мать приготовила для хозяйских нужд.

– Ну-ка, красавица, держи свой мешок, – весело приказал Олег, и щедро ссыпал в него всё ведро.

– Дай бог тебе здоровья, милый, – сейчас же затараторила обрадованная цыганка, не сводя с него красивых с чёрными зрачками прожигающих насквозь глаз, – и твоей жене, и твоим деткам, и твоей матушке с батюшкой. А ещё я тебе скажу истинную правду, счастье тебя ждёт в ближайшее время. Верь мне, золотой!

Белоус и сам не понял, что его больше проняло: то ли слова цыганки, предсказавшей ему счастливое будущее, то ли затрапезный вид худого до изнеможения мальчишки, но он вновь скрылся в доме и скоро вышел, держа в одной руке горячую сковороду, в другой пригоршню пышных пирожков.

– Эй, пацан, – обратился он к цыганёнку, который испуганно прятался за материну спину, время от времени с опаской из-за неё выглядывая, – сядь, поешь.

Мальчишка несмело взял у него сковороду, пирожки, тут же в палисаднике привычно как в таборе разместился прямо на траве, скрестив ноги, и принялся с невероятно скоростью металлической ложкой уплетать яичницу, закусывая вкусными пирожками, поминутно поблёскивая белками глаз на чокнутого мужика.

Старая Куделиха, повидавшая на своём веку всякое, молча стояла на пороге и, прижав очерствелые ладошки к лицу, лишь печально качала головой в белом платочке. На её щеках блестели на солнце влажные следы от слёз.

Мальчишка управился с завтраком довольно быстро, вытер отворотом засаленной рубашки свои маслянистые губы, и сыто улыбаясь, сказал не громко:

– Вкусно!

Цыганке досталась всего лишь пара пирожков, но молодая женщина ни словом не упрекнула сына. Она с аппетитом доела второй пирожок и, с удовольствием облизав испачканные в варенье пальцы, неожиданно поклонилась Куделихи в пояс:

– Спасибо, тебе милая, хорошего сына воспитала. Золотые вы люди, сейчас на земле самое подлое время наступило, люди стали друг другу врагами, ни прежнего добра в них нет, ни душевного тепла.

Цыганка с видимым усилием закинула за спину потяжелевший мешок, что-то на своём тарабарском языке сказала мальчонке, и они поспешно двинулись из палисадника. Цыганёнок, вцепившись ручонками в материны юбки, по-прежнему семенил следом, поминутно оглядываясь, должно быть, уходить ему всё же не очень хотелось.

Куделиха сочувственно шмыгнула носом, окликнула:

– Сынок, иди я тебе остальные пирожки отдам.

Цыганёнок бегом вернулся, выхватил у старухи из рук полный пакет ещё тёплых пирожков и, обронив на ходу: «Спасибо!», бросился догонять мать.

И стали те слова цыганской девушки про ожидавшее Белоуса счастье больной занозой в его сердце. Нечаянно ли были они сказаны в угоду разжалобить незнакомых людей, искренне ли, но теперь не проходило дня, чтобы он об этом не думал. К концу третьей недели Белоус пришёл к неутешительному выводу: всё это время он жил не так, как того требовала совесть. Ладно, по мужской части он не способный, и жены у него нет, и не предвидеться, но ведь и от него должна же быть какая-то польза людям. Зря, что ли его мать родила? Та нежданная встреча с цыганкой и подтолкнула Белоуса к действию, на которое сам он никогда бы не решился.

Работала у них в «Жилкомхозе» разнорабочей таджичка Мадина, молодая женщина, в одиночку растившая двух мальчишек, пяти и шести лет. Сейчас так у многих складывается нелёгкая жизнь: уезжать с насиженных мест на заработки в Россию.

Как все восточные женщины, она была очень уважительной, скромной. При разговоре всегда стеснительно опускала свои тёмные большие глаза; иногда быстро взглянет на собеседника и тотчас вновь испуганно их опустит. А ещё почему-то Мадина привыкла заискивающе улыбаться, словно заранее извиняясь за свою плохую русскую речь, или в душе переживая, что её обидят. А обидеть таджичку было довольно легко, стоило лишь сказать, что она не так сделала порученную ей работу и будет за это оштрафована, как у неё мигом начинали жалко дрожать красиво очерченные губы, и выступали на покрасневших глазах слёзы. Но Мадина терпеливо сносила обиды: а куда податься, если у тебя нет ни прописки, ни постоянного угла, а на руках двое малолетних детей? А здесь хоть какую никакую зарплату, а платят.

Недавно на Мадину свалилась очередная беда: при разгрузке с поддона упал шлакоблок, да так неудачно, что женщина получила перелом запястья. Теперь она трудилась дворником во дворе хозяйства, прижимая черенок подмышкой пострадавшей руки, забранной до локтя в гипс.

В тот же день Белоус подошёл к Мадине. Чувствуя себя в непривычной ситуации довольно неловко, он долго мялся, с особой тщательностью вытирая руки ветошью, прежде чем предложить ей переехать жить к нему.

– Ты не подумай чего, – сказал он и скупо улыбнулся на её быстрый удивлённый взгляд из-под ресниц, – мы живём с матерью вдвоём. В доме у нас тебя никто не обидит. Пацанов надо поднимать, а из тебя какой работник со сломанной рукой. А у меня кое-какие деньги имеются, я ведь не курю и почти не выпиваю. Так по праздникам иногда. Мать тоже не против, будет на старости лет с мальчишками возиться. А там, если встретишь мужика достойного, переедешь к нему, я что ж не понимаю, ты ещё молодая, у тебя вся жизнь впереди.

Мадина не сразу, но согласилась, понимая своим женским скудным умом, что одной ей действительно не справиться, не вытянуть подрастающих детей. Хотя было видно, что решение ей далось непросто.

Вечером Белоус её перевёз из крошечной комнатёнки общежития, где она два года ютилась со своими мальчишками. На работе Мадина всё время ходила в облезлой мешковатой спецовке, а тут он впервые увидел её в платье с национальным орнаментом, в тюбетейке, из-под которой на грудь спадали две чёрные косички, и у него сладостно заныло сердце.

Мать обрадовалась новым жильцам до того, что даже уступила им свою кровать, а сама перебралась на кухню, где стоял старенький, но исправный диван. На нём она обычно на скорую руку отдыхала после работы в огороде, когда уж совсем старушку припирало давно уж пошалившее давление.

Белоус, который до этого относился к жизни не то чтобы наплевательски, но довольно хладнокровно, вдруг почувствовал ответственность за большое семейство, и на радостях приобрёл у знакомого из соседней деревни видавший виды подержанный «Москвич-412»: ездить в выходные в город, с пацанами на рыбалку, в лес по грибы. Да и мать неожиданно воспрянула духом, словно скинула десяток лет, – ребятишки хоть и чужие, но уважительные и такие занятные, что возиться с ними одно удовольствие. А уж про саму таджичку и говорить нечего, она хоть и «басурманка», как распускали слухи ненавистные соседи, оказалась дюже хозяйственной, рукодельной, только и делает, что по дому хлопочет с раннего утра и до позднего вечера, как сказочная Золушка.

Как-то в декабре, когда они вместе прожили уже два месяца, Мадина, уложив детей спать, пришла к нему. Он хорошо запомнил ту светлую лунную ночь, когда жиличка, затаив дыхание, тихо кралась к его кровати, старясь ступать босыми ногами бесшумно, чтобы случайным скрипом полов не разбудить мать.

– Подвинься, – шёпотом попросила она и осторожно легла в его тёплую постель. – Всё равно люди говорят, что мы с тобой спим, пускай уж это будет настоящей правдой.

Белоус не смог ей отказать, потому что уже успел забыть это ни с чем несравнимое чувство, когда рядом лежит любимая женщина и от её явственно доносится пряный чуть сладковатый запах распаренного тела и волос. Почувствовав у себя на груди её горячую руку, Белоус, опережая дальнейшее развитие событий, поспешно признался, ей о своей несостоятельности, как будто ухнул с крутого обрыва головой в омут.

Рука Мадины дрогнула, она приподнялась на локте, заглядывая в его лицо, и недолго помолчав, всё тем же прерывающимся шёпотом сказала:

– От добра, добра не ищут. Поживём, увидим.

В середине апреля, когда солнце стало пригревать по-настоящему, и сосульки разом заплакали звонкой капелью, а по дороге побежали весёлые ручьи, ему уже кое в чём призналась сама Мадина.