Вдовий полог

– Ай, яй, яй, – покачала головой Роза Францевна, распахнув зев пакета. – Диллечка… – пробормотала восхищённо и, не оборачиваясь, приказала: – Сёмочка, проводи гостью в гостиную, сейчас будем обедать.

– Нет, нет, я пойду, – попятилась к двери Ида.

– Ни в коем разе, – отодвинув Иду, Роза Францевна накинула на дверь цепочку. – Вы со школы, я это вижу по вашей форме, значит, голодная. Снимайте курточку и боты и проходите, я угощу вас хумусом. Вы когда-нибудь ели хумус? – спросила Роза Францевна и тут же сама ответила. – Нет, вы никогда не ели хумус. Такой хумус, как готовлю я, вы нигде никогда не могли пробовать. Сёмочка, расставляй тарелки.

Хумус Иде не понравился. Он был похож на гороховое пюре. Внешне и на вкус. Форшмак не понравился тоже. Всегда отличавшаяся хорошим аппетитом Ида с трудом осилила тарелку хумуса и бутерброд с форшмаком. Зато булки с молоком «пошли на ура». Булки были ярко-лимонного цвета, с гладкой глянцевой корочкой и пахли ванилью.

– Боже мой, боже мой, – причитала Роза Францевна, выкладывая на стол банки с икрой. – Красная, чёрная, боже мой, боже мой. Дай бог здоровья твоей тёте, восемь банок. Ты только посмотри, Сёмочка, это же какой-то продуктовый рай.

Сёмочка равнодушно глянул на банки. Куда больше ему нравилось уминать хумус, форшмак и особенно булки с молоком. Закончив трапезу, Сёмочка аккуратно промокнул губы в салфетку и неожиданно предложил.

– Хочешь посмотреть мою коллекцию марок?

Не успела Ида отказаться, как Роза Францевна опередила.

– Да, да, покажи гостье марки, а лучше сыграй на скрипочке. Что-нибудь из Паганини.

– Хорошо, – Сёмочка встал, аккуратно придвинул за собой стул и подошёл к Иде. Когда Ида привстала, Сёмочка галантно отодвинул её стул и задвинул его обратно так же аккуратно, как и свой.

Слушать скрипку и рассматривать марки не хотелось, но отказаться было неучтиво, и Ида поплелась за Сёмочкой в его комнату.

Альбомов с марками было много. Смотреть не пересмотреть. Они сидели рядышком, соприкасаясь бёдрами, альбом лежал у неё на коленях. Он рассказывал про марки, перелистывая страницы и невольно касаясь тыльной стороной ладони её обтянутых бежевыми колготками ног. Ида делала вид, что слушает, кивала головой и очень глубоко вдыхала. Глубокий вдох подтягивал юбку, обнажая ноги еще на миллиметр. Как только рука Сёмочки касалась колена, жар приливал к её голове, а внизу живота начинало свербить. Ей представлялось, что и он чувствует волнение и специально касается её колена. А ещё ей представлялось, что сейчас альбом закончится, и он, прикоснувшись к её колену, повернёт руку, прижмёт ладонь к капрону и поведёт её вверх, под юбку… Сёмочка перевернул корешок альбома и потянулся за следующим.

– А вот здесь у меня очень редкая серия!

– Не надо! – выкрикнула Ида слишком резко. Сёмочка посмотрел на неё удивлённо и немного обиженно

– Не всё сразу, – спохватившись, постаралась выправить положение Ида. – Я так не запомню. Давай ты мне в следующий раз расскажешь.

– А ты придёшь в следующий раз? – В его голосе и карих, слегка прикрытых веками зрачках читалась трогательная надежда. Иде стало жаль этого неуклюжего увальня.

– Конечно, приду. Ты же так и не сыграл мне Паганиста.

– Паганини. – Сёмочка подпрыгнул. – Я сейчас тебе сыграю.

– Да я… – Ида попыталась встать, но Сёмочка положил ей на плечи пухлые руки и прижал к дивану. Это прикосновение вновь пробудило в Иде волнение. Ах, если бы он не отпустил руки, если бы уложил её на диван, если бы…

Она видела перед собой его потемневшие глаза, нависающие пухлые щёки и влажные, лоснящиеся вожделением губы, готовые впиться в неё поцелуем. Её первым поцелуем…

Но Сёмочка выпрямился, прошёл к столу, щёлкнул застёжкой и вытащил из футляра скрипочку. Бережно уложив инструмент на плечо, прижал его край подбородком и, вскинув смычок, аккуратно коснулся струн. Замер.

И вдруг всё всколыхнулось. Взорвалось быстрыми резкими звуками. Это была не мелодия, а брызгающий фонтан нот. Рука Сёмочки выделывала кренделя, смычок летал то вверх, то вниз, издавая скрипы, от которых Иде хотелось заткнуть уши, но она вежливо ждала.

Когда скрипка умолкла, Сёмочка ещё какое-то время стоял в оцепенении.

– А ты можешь сыграть «Годы летят стрелою…»? – нарушила образовавшуюся тишину Ида.

– А что это?

– Песня такая. – Ида попыталась напеть, но исходящие звуки были похожи на мычание.

– Не знаю, нет, наверное.

– Жаль, хорошая песня. Не то что Паганист твой

Сёмочка смотрел на неё непонимающими глазами.

– Ладно. Мне домой пора. – Ида поднялась с дивана.

– Я провожу. – Сёмочка сложил в футляр смычок и скрипку и направился вслед за Идой.

Они шли молча, каждый подыскивая в голове тему для разговора, которая могла быть интересна другому.

– Ты Ремарка читала? – начал всё же Сёмочка.

– Это про Тома Сойера? Не, но я кино видела.

– Ты путаешь с Марком Твеном, – поправил Сёмочка. – А Хейли?

– Хейли? Это что?

– Артур Хейли, писатель, он написал «Аэропорт».

– Про самолёты, что ли? Не, мне про такое не интересно. Я про приключения разные люблю.

– Это не про самолёты, – обиделся Сёмочка.

– Всё равно, я читать не особо люблю, а вот кино – это да. Особенно ужастики. Ты «Челюсти» видел?

– Нет. Это про стоматологов?

– Эх, ты! Темнота! Это про акулу! – хихикнула Ида.

– Про акулу, наверное, интересно. Ты знаешь, что зубы у акул растут в несколько рядов. От трёх до двадцати на обеих челюстях, что в сумме составляет от двухсот до пятнадцати тысяч зубов.

– Ничего себе! – всплеснула руками Ида, прижимая ладошки к румяным щекам.

– Да. Правда зубы у них не имеют корней, поэтому происходит постоянная смена.

– Вот нам бы так! Скажи?

– Ага.

Увлечённые разговором они вошли во двор. На бревне всё так же сидела молодёжь, слушая и подпевая Витьке Глухому. Увидев Иду с Сёмочкой, Инка тут же положила голову Витьке на плечо.

– Те же на манеже, – процедила сквозь зубы Ида и схватила Сёмочку под ручку. Сёмочка вздрогнул и покрылся красными пятнами.

– Целых пятнадцать тысяч! – громогласно восхитилась Ида, как только они поравнялись с бревном. – И зачем акуле столько зубов?

– Так у них только передние рабочие, остальные резервные. – Смущённо проговорил Сёмочка. – Если акула теряет рабочий зуб, ему на смену выдвигается новый из ближнего ряда.

Музыка стихла и все повернули головы в сторону проходящей мимо парочки. На этот раз поднял голову и Витька. Несколько секунд он внимательно рассматривал Сёмочку, потом снова опустил голову и ударил по струнам. У двери подъезда Ида отпустила руку Сёмочки.

– Дальше я сама, – покосилась через плечо Сёмочки на компашку.

«Тёплое место, на улице ждут отпечатков наших ног», – затянул Витька, чеканя слова так же, как это делал Цой. В это момент он был прекрасен. И только нагло ухмыляющаяся физиономия Инки у него на плече портила впечатление. Её превосходство было очевидно. Всем и даже Иде.

– Ну что, до завтра? – чересчур громко сказала Ида и, приподнявшись на цыпочки, чмокнула Сёмочку в пухлую щёку.

«На зажатый… За нежатый», – сбился Витька, и нервно сплюнул сквозь щербину зубов.

– Не нажатый… – подсказал кто-то, но Ида уже этого не слышала. Она бежала по ступенькам вверх, слыша только стук собственных ботинок о кафель. Ботинок и сердца.

Глава третья

– Ты что, сдурела? – Дилля вдавила костяшки пальцев в стол. Красиво вычерченные брови зависли, подпирая сморщенный в негодовании лоб. – Какое замужество? Тебе семнадцать!

– Восемнадцать, – уточнила Ида.

– Неделю назад исполнилось! – Брови опустились, но посиневшие от давления костяшки продолжали торчать укором в сторону Иды. – Тебе образование надо получить.

– Зачем оно мне? – пролепетала Ида, напуганная тёткиной реакцией. – Науки мне в школе надоели. Не хочу я больше.

– А что ты хочешь? Всю жизнь в халате у плиты простоять, по полу с тряпкой ползать да мужнины портки стирать?

– Да.

– Что да?! Что да, Ида?! – Дилля расслабила пальцы. – Хотя чего я удивляюсь? – опустилась на стул. – Яблоко от яблони… Мать твоя тоже в семнадцать замуж выскочила. Ни образования, ни профессии. Вот и расхлёбывает теперь. Ты тоже так хочешь? – Дилля пододвинулась и взяла Иду за руку. – Ну зачем тебе это, Идочка? Сама подумай. У тебя вся жизнь впереди, успеешь ещё замужней бабой стать. Ну что же ты сразу в рабство себя… Я понимаю, Сёма – партия для тебя очень хорошая, мы с Розой Францевной такой вариант обсуждали, но торопиться-то зачем? Ты же не нагулялась ещё…

– Я беременна.

– Что?! – Брови вернулись к исходной точке разговора. – Вот уж чего я от Сёмочки не ожидала… Сколько?

– Точно не знаю. Задержка две недели.

– Две недели – не показатель. Может ещё сорвёшь, тебе надо пресс покачать.

– Не буду я ничего качать. Я хочу ребёнка… И мужа… Я семью хочу. Мы уже всё решили.

– Ой-ё! – Дилля вдавила пальцы в аккуратно залакированную причёску. В возникшей паузе громко щёлкала секундная стрелка в настенных часах. Дилля посмотрела на часы. – Так, ладно. Что ж делать. Как говорится, чему быть, того не миновать. Не всё так плохо. Сёма – хороший парень и…

– Я за Витьку замуж собираюсь.

– За какого ещё Витьку? – взревела Дилля.

– Глухого.

– Что?! – Вопль тётки оглушил Иду. – Глухого?! А чего не слепого или безногого! Вон у церкви много инвалидов крутится, чего же ты…

– Глухой – это фамилия!

– Фамилия! А Марголис тебя чем не устроила? Красивая, благородная, старинная еврейская фамилия. Хочешь всю жизнь Глухой ходить? Это же надо выбрать себе…

– Я на своей фамилии останусь. Я уже решила. Останусь Рябовой.

– А дети? Дети Глухие будут?

– Не знаю, мы не решили ещё! Может, тоже Рябовы.

– Ещё не решили? Какая радостная новость. Заделать успели, а с фамилией не определились. – Дилля выудила из причёски пальцы и застучала острым маникюром по столу. – Глухой! Подумать только! Да откуда он взялся?.. Постой, постой, не тот ли это Витька, что бренчит тут под окнами постоянно?

– Ага, он.

Дилля подобрала со стола пачку сигарет и нервно стукнула ею о ладонь. Из отверстия выскочила длинная узкая сигарета.

– И когда только успели? Вы же вроде с Сёмой всё время. – Дилля щёлкнула зажигалкой, но не прикурила. Ида молчала. – Врала, значит, что с Сёмой в кино?..

– Не врала. Мы действительно с ним в кино ходили. И гуляли в парке. Он про Витьку не знает.

– Ах ты ж зараза, – Дилля поболтала сигарету во рту и наконец прикурила. Было непонятно, к кому относилась последняя реплика. Ида решила, что к сигарете.

– Сёма, конечно, хороший парень, очень хороший, но он такой…

– Какой такой?

– Ни рыба ни мясо, ходит за мной, как телок на верёвочке, даже поцеловать боится. А Витька он другой.

– Угу, – Дилля прищурилась, выпуская дымовую струйку. – Кобель. Как же он подлезть-то к тебе сумел, если ты с Сёмой всё время?

– Так Сёма меня до подъезда проводит, а Витька уже внутри на площадке поджидает. Как схватит сзади, как зажмёт – не вырвешься, косточки трещат. И целует так, словно выпить всю хочет, до самого дна. И не отпускает. Так мы с ним и целовались часами в подъезде.

– Видимо не только целовались, раз задержка случилась.

– Ну да, – Ида опустила голову. Рассказывать, как отдавалась Витьке на тёткиной кровати, пока та на работе, не стала.

– Охо-хо, знаю я таких, как Витька твой. Ничего хорошего тебя с ним не ждёт. Только и умеют, что трахать. Детей наплодит, и будешь, как мамаша твоя, тоже с животом замуж выходила, а он на пьянки да гулянки. Хлебнёшь с таким. – Дилля загасила сигарету в маленькой пепельнице. – Значит, так. Витьке этому дашь отворот-поворот, поняла?

– Как же? А беременность? Я аборт делать не буду.

– И не надо. Опасно это в твоём возрасте.

– Так что ж мне, без мужа рожать?

– Сделаем так. Про беременность свою никому, поняла? Хорошо, срок маленький. Замуж за Семёна пойдёшь, я в загсе договорюсь, отнесу пару пакетов кому нужно, распишут вас за неделю.

– Как же так? Это же не его ребёнок?

– Об этом никто не узнает. Витьке скажешь, что ребёнок от Семёна, что у вас с ним давно всё было и по срокам выходит. Как узнает, так сам от тебя сбежит, вот увидишь, я этот контингент знаю. За Сёму замуж выйдешь, через месяц скажешь, что беременна, а ребёнка можно и недоношенного, ну типа того, родить. Мужики в этих бабских делах всё равно не соображают.

– Но это ведь нечестно?

– Нечестно?! Ты глянь-ка, она о чести вспомнила. – Дилля жадно затянулась. – В общем, я сейчас к Розе Францевне пойду, с ней мы быстро сговоримся. Скажу, что любовь промеж вас с Семёном случилась, да увести могут, в общем, придумаю, что сказать. Глядишь, к вечеру Сёма придёт просить у тебя руки и сердца.

– Но я не хочу за Сёму, мне Витя нравится.

– Цыц! – стукнула Дилля кулаком по столу. – Забудь про Витьку своего, за Сёму выйдешь, поняла? Сама подумай, он не абы кто? Интеллигент, в филармонии работает. А Витьки твой что? Дрынди-брынди, балалайка. Нищеброд.

– Он строитель.

– Это он после стройбата строителем стал? Что он строит? Целыми днями во дворе ошивается. На что жить собрались? На меня в этом случае можешь не рассчитывать. Я своего дармоеда прогнала не для того, чтобы твоего на шею повесить. А вот, если за Сёмочку выйдешь…

– А что, в филармонии много платят? – ехидно спросила Ида.

– Хм, больших денег в филармонии, может, и не заработаешь, но это как посмотреть. Роза говорила, что ему уже гастроли в Италии предлагают. Представь, Сёмочка будет в зарубежные поездки ездить. Привозить импортные шмотки и вообще. Может, и тебя с собой брать. Мир посмотришь.

– Нужен мне этот мир. Что я там не видела?

– Не будь дурой. Я всё устрою. И помогать вам буду. Розины хоромы разменяем. Отдельную вам квартиру сделаем. Будете жить как сыр в масле кататься. Но только если ты меня послушаешь. А ты послушаешь. Пока я за тебя ответственность несу перед матерью твоей.

– Матери всё равно.

– А мне нет. И не спорь. За Сёму выйдешь, поняла меня?

– Угу.

Кольцо не лезло. Не лезло, и всё тут. Застряло на средней фаланге пальца – ни туда, ни сюда.

– Плохая примета, – не упустила случая съехидничать Инка Никитина.

Ида сцепила зубы и с силой надавила на кольцо. От усердия лицо её перекосило, а губы изогнулись в поникшую запятую. Именно этот момент и успел запечатлеть на память фотограф Мишка Крутых.

– Палец не сломай, – усмехнулся Витька, и кольцо продвинулось.

– Объявляю вас мужем и женой, – выдохнула работница загса, женщина бальзаковского возраста, с грустными, много повидавшими на своём посту глазами.

Интеллигенты и аристократы, бандитки и проститутки, фрики-акционисты, стареющие развратники и трогательные циники, святые и не очень, любители джина с тоником и кулинары-экзорцисты – никого из них на свадьбе Иды не было. Впрочем, что касается стареющих развратников и не очень святых, таковые, возможно, а то и наверняка, среди приглашённых были, но умело скрывали свою тёмную сторону натуры. Во всяком случае, никто из присутствовавших со стороны жениха родственников своего отношения к его выбору не высказывал. Только натрескавшийся в зюзю водки сожитель свекрови Толик, косясь на живот невесты, поджимал губы и понимающе кивал.

Застолье по случаю бракосочетания устроили в доме свекрови. Ветхое жилище с барского плеча Музы Львовны было передано молодожёнам для совместного проживания.

Муза Львовна душевной широтой не отличалась, а невиданная щедрость была обусловлена личной заинтересованностью. Природная предприимчивость позволяла Музе Львовне любую, даже негативную ситуацию переворачивать в выгодную для себя. Раз уж домишко переходит в пользование сыну с невесткой, то извини, Толик, подвинься, а придётся тебе всё-таки делить свою квартиру с любимой. Может, оттого и надрался Толик, что хочешь не хочешь, а деваться некуда.

Подарки складывали в пустующий угол. Настольный светильник, одеяло, комплект постельного белья и другая домашняя утварь образовали горку размером со свадебный стол. Денег никто дарить не стал. Деньги они как бы и самим нужны, они лишними не бывают, а какая-нибудь «ненужность» в доме всегда найдётся. Такая, что и самому без надобности и другому отдать не жаль.

На самой вершине образовавшейся горки красовалась бронзовая статуэтка пузатого китайского божка. Живот китайца, по словам дарительницы Инки Никитиной, служил залогом будущего финансового благополучия, а то и процветания молодой семьи. Для этого надо лишь всего ничего – потереть божку живот. В довесок к китайцу Инка преподнесла в дар грустную песню «Чужая свадьба». Аккомпанировать, естественно, попросила Витьку. Пока Витька бил аккорды, а Инка выводила рулады, Ида рассматривала уже натёртый кем-то до блеска живот китайчонка, сравнивая его со своим собственным. Перевес в размерах был всё-таки в пользу китайца. Эх, вот бы и правда его живот помог её животу, а то ведь без тёткиной помощи трудновато им придётся. А рассчитывать на то, что Дилля смилостивится и поддержит Иду, не приходилось. Она даже на свадьбу отказалась прийти. Мать тоже на свадьбу не приехала. Сказалась занятой – дети и подворье не на кого бросить. Обиду Ида проглотила.

Охочие до гулянок гости засиделись до полуночи. Последним под благовидным предлогом первой брачной ночи из-за стола Муза Львовна выволокла Толика, который плакал то ли с горя, то ли с радости.

Наконец, убрав пустую грязную посуду и сдвинув к стене лавки, молодые остались одни.

– Ну что, переходим к первой брачной ночи?

– Боязно мне!

– Я осторожненько, чего ты. Если за приплод боишься, то давай сзади.

Слово «приплод» Иде не понравилось, резануло, но не ссориться же с мужем в первую законную ночь.

– Как-то не по-человечески это!

– Да прям!

Витька властно развернул её и дёрнул молнию на спине. Платье благодарно разъехалось, обнажив мясистые складки под лопатками. Витька прищипнул пальцами складку:

– Раздобрела ты, мать.

– Это кожа, – смутилась Ида, которая и до беременности худышкой не была, а за последние месяцы набрала неприлично много.

– Кожа?! – рассмеялся Витька и подтолкнул её к стене. – Давай прогнись малость, а то у меня уже колом стоит.

– Нет, – отпрянула Ида от настырных рук мужа. – Нельзя так.

– Почему? – грозно приподнял Витька одну бровь.

– Боюсь я.

– Да чего ты всё боишься?

– Его, – Ида кивнула на перегородку.

Кусок гипсокартона разделял комнату на две зоны. Основная часть, где проводилось застолье, считалась гостиной, ниша за перегородкой – интимной территорией, так называемый альков.

– А чего его бояться. Ему без разницы, чем мы тут занимаемся. Он своё уже оттрахал.

– Ему, может, и без разницы, но нехорошо это.

– Блин, – Витька схватил Иду за руку и потащил к перегородке. Подтолкнул к узкому дверному проёму. Приоткрыл. – Ну?! Смотри! Это же просто труп.

– Господи! – Ида отшатнулась и закрыла лицо руками. – Не буду! Говорят, покойники после смерти всё слышат.

– Ну пусть послушает напоследок. Завтра закопаем и концы в воду.

Деда, скончавшегося накануне свадьбы, закопали на следующий день на старом кладбище. Завернули в допотопный, истёртый до марли ковёр и вывезли на Толиковом «Запоре». С трудом затолкали худого и длинного, успевшего закоченеть, деда в салон куцей машинки. Всё говорило о том, что уходить на тот свет дед не собирался. Более того, старался всячески заявить о себе, выпрастывая из домотканого кокона то голову, то ноги. Когда сверток всё-таки запихнули, выяснилось, что дед в прямом смысле откинул сандалии. Растерял по дороге от дома до машины. Сандалии искали долго, хоронить деда без обуви Муза Львовна отказывалась. Без гроба – ладно уж, но без обуви совсем не по-людски. Сандалии нашлись в разных местах. Один выковыряли из-под кровати, той самой, где дед и помер, другой нашли под машиной. Налезать на ноги сандалии не хотели.

– Ладно, пусть босиком едет. Там натяните! – распорядилась Муза Львовна.

– А если не налезут? – поинтересовался Толик.

– С ним положите. – Муза Львовна перекрестила машину и повернулась к Иде. – Я карточку его нашла. Старую. Он там, правда, с матушкой своей, ну да другой нет. Пойдём, поставим ему свечку.

– Зачем?

– Положено так. Вроде как осветить путь покойному.

– Ааа, – поджала губы Ида, ничего о православных традициях до этого не слышавшая. Откуда? Привить интерес было некому. Тетя Дилля в Бога не верила, религию называла «опиумом для народа» и мракобесием, доверяла только науке и традиционной медицине. Ида религией тоже не увлекалась. Молитв не знала, крест не носила. И откуда ему взяться. Мать Иду не крестила, некогда было, а тётка тем более.

– И стакан с водкой поставим ему, любил он её, через неё, видать, и помер.

Дед Григорий, седьмая вода на киселе, прибыл за день до свадьбы, и прямо с порога заявил, что у него «трубы горят» так как ехал он долго, а проводница в поезде пить мешала, грозилась высадить на ближайшей станции и даже вызвать дорожную милицию. Дед Гриша, хоть и не робкого десятка, но портить свадьбу молодым хлопотами по вызволению его из кутузки не хотел. Потому терпел всю дорогу. О чём по приезде за ужином горестно жалился Толику, безошибочно вычислив в нём родственную душу. К ночи накачался Григорий Алексеевич изрядно и со словами «теперь и умереть не жаль» уснул прямо за приготовленным к свадебному сабантую столом. Почти мёртвого деда отволокли за перегородку и уложили спать на тахту в «чём был», а именно: в замусоленной тельняшке, брюках-галифе и сандалиях. Там же его и обнаружили наутро мёртвым, только не «почти», а «уже». Какое-то время его тормошили, хлестали по щекам, заставляли дышать на зеркало, но тщетно, дед признаков жизни не подавал.

– Вот это сюрприз! – Муза Львовна сокрушённо прижала ладонь ко лбу. – Чёртов дед!

По-хорошему свадьбу надо было отменять. По-правильному. Покойник в доме. Да и не такая уж дальняя, как выяснилось, родня. Родной брат Музиного отца. Отменить, похоронить и выдержать траур. А какой траур, когда живот у Иды на нос лезет. Вот и порешили. Деда никто не видел, никто о нём не слышал, никто толком не знает. Ну, помер и помер, не менять же из-за него свои планы. Лежит и пусть лежит, пока свадьба пройдёт. Никто его там не увидит, а если и увидит невзначай, то всегда можно сказать, что не дождался дед застолья, не вытерпел, упился до потери сознания на радостях за молодых и уснул. «Вечным сном» можно не добавлять. И вроде правда, почти так и есть.

Всё прошло как по маслу. Заморозили бутылки с водой, обложили ими деда, никто и не заметил приторного запаха тлена в гуще ароматов цыплят табака и квашеной капусты.

Высунувшаяся голова деда Гриши тряслась и подпрыгивала на ухабах, Толик нещадно матерился, Витька, заткнув уши наушниками, слушал Гарика Сукачёва. Через двадцать минут, потея и задыхаясь от пыли, они прибыли на место.

День занимался жаркий. И предыдущий был такой же. И ещё пятнадцать перед ним такие же. Жаркие и сухие.

Пока Толик с Витькой долбили лопатой пересохшую кладбищенскую почву, укладывали завёрнутого в ковёр деда в лунку, засыпали и притаптывали твёрдые комья земли, Ида с Музой сооружали мемориальный комплекс из дедова фото, свечки и стакана водки с ломтиком хлеба.

То, что произошло дальше, по утверждению Музы, было ничем иным, как проклятием. А началось всё с того, что Ида почувствовала тяжесть внизу живота. К моменту, когда вернулись Витька и Толик, Ида кричала и корчилась от боли.

– Рожаю… – орала, согнувшись в три погибели, Ида, просовываясь в «Запорожец». – Рожаю, помогите!

– Босого… – орала Муза, обнаружив сандалии деда на резиновом коврике автомобиля. – Босого похоронили!

– Заткнитесь… – орал Толик, вытирая потный лоб и выжимая сцепление. – Оглохнуть можно!

И только Витька был спокоен, как удав. Не вынимая из ушей наушников, он прошёл в кухню, «опрокинул» 50 грамм водки, зажевал солёным огурцом и, хлопнув дверью, вышел из дома. Воздушная волна от хлопка пронеслась по коридору и устремилась к форточке, свалив по пути свечку. Пламя лизнуло фото и стало разгораться.

Когда битком набитый «Запорожец», выжимая допустимый скоростной предел, выехал со двора, огонь от упавшей свечки доел деда с бабкой и перекинулся на стопку квитанций.

Через час Ида благополучно разрешилась от бремени. К моменту возвращения Музы, Толика и Витьки от дома осталось лишь чёрное пепелище. Среди обугленных головешек Муза нашла бронзовую статуэтку китайского божка с серым от сажи пузом.

Глава четвёртая

Вот уже несколько месяцев настроение у неё оберегательно-счастливое.

Филька сладко посапывает в своей кроватке. Витюша так же сладко похрапывает в своей… В их.