Полная версия
Черная кровь ноября
На месте холодной дыры без сердца нарастают мышцы, оставляя лишь пронзительно-алый шрам в виде звезды.
Теперь Ирн выглядит как слегка перепившая знаменитость. Выскочил из отеля, завернувшись в первое, что попалось. Плохой приход, дурное похмелье. Сейчас вернусь, догонюсь дозой и буду в порядке.
Ирну в этом мире еще жить. Ирну им еще править.
Ирн не верит в то, что видят его раскосые зеленые глаза. Нет больше волшебного народца. Земля священных рощ и колдовских лесов вымерла и опустела. Единственная дриада на все острова сотворена им самим из человеческой души – скверный материал, но другого он просто не нашел.
А самое страшное – нигде нет магии. Он почти не в силах ничего сделать с миром. Вся магия фейри нынче – он сам.
Тяжелые опоры моста, сверкающие темным стеклом небоскребы, ржавые машины, даже поверхность земли, покрытая твердой коркой, – все полыхает другой, чуждой ему жуткой и незнакомой силой. Мало Ирну было холодного железа, оставляющего раны, которые заживают часами вместо мгновений.
Теперь почти все, что его окружает, – враждебно природной магии фейри.
Но где-то медленно бьется магическое сердце мира.
Он почувствовал!
С отвращением провел ладонью по железным перилам моста и резко обернулся, ощутив, как где-то там, вдалеке, несколько раз упрямо стукнулось его сердце.
Поманило, натянув золотые жилы, потащило к себе.
Он едва смог остановиться, так звала пустота в груди.
Но он точно знал: когда пробудился, не смог почувствовать его биения. И потом, когда искал хоть малейший след тонкой лапки фейри на британских лугах, он не чуял золотого сияния крови мира. Значит, кто-то принес его туда. И вряд ли друг.
У Киндеирна нет друзей.
Он зло усмехнулся, когда тяга вдруг погасла, как потушенная свеча. Так и думал.
СердцеГлухая пыльная тьма вдруг разверзлась, и на него впервые за долгое время упал яркий солнечный свет.
Сердце стукнулось – в прозрачном воздухе близ волшебных лесов даже биться было легче.
Оно стукнулось еще раз.
И еще.
Золотые искры эльфийской магии понеслись по венам мира, наполняя его силой, которую он не чувствовал слишком давно.
Натянулись нити, встряхнулось мироздание.
Он был близко.
Очень близко.
Сердце позвало его, натянув до предела нити, отчаянно стремясь вернуться туда, откуда было безжалостно вырезано.
Но…
Сердце стукнуло еще раз и замерло, когда пыльная тьма снова укрыла его, отрезая от прозрачной синевы небес.
6. Кристина
Золотистое сияние окутало Кристину, согрело, подарило ощущение любви и принятия. Ей хотелось закрыть глаза, раскинуть руки и отдаться силе, которая связывала ее душу с тем, что есть в мире: с небом, землей, деревьями и травами, всеми на свете людьми. Она видела золотые струны, по которым текла невообразимая любовь. Струилась куда-то… где ощущалось присутствие чего-то еще более могущественного и любящего.
Очень хотелось лететь, бежать, отдаться силе золотого сияния, позволить унести в единственное место, где ей будет действительно хорошо, где она обретет настоящий дом. Кристина не позволила себе этого только по одной причине – мама. Рано умирать – как и отправляться в рай, сначала надо отдать дочерний долг.
И от невозможности прямо сейчас оказаться там, в руках Бога, в райском саду, на глазах у нее выступили слезы. Она стиснула пальцами податливую восковую свечу и упала на колени прямо на каменный пол собора Святой Софии. Резкая боль прострелила кости, сияние, пульсировавшее в голове, ослабело, отступило, позволило жить. А потом и вовсе ушло. Кристина так и осталась на полу. Не было сил встать.
Тот Бог, который до сих пор жил в душе, – прятался за темными иконами в бабушкином доме, обещал покарать за ложь и непослушание устами мамы, – был, скорее, чем-то вроде свода законов и правил. Она следовала им, бездумно подчиняясь, знала молитвы, отстаивала службы два раза в год – на Пасху и на Рождество, иногда забегала в церковь возле дома, перед контрольными.
Кристина понимала, что все в мире создано некой высшей силой, но пока не чувствовала в себе настоящей веры.
Сегодня все изменилось, едва она вошла под высокие своды. В одно мгновение ее окутало тягучее сладкое золото и позвало за собой.
Айя-София, древний храм, в котором долгие-долгие годы звучали совсем не христианские молитвы, увешанный поверх хрупких фресок символами чужой веры, оказался тем местом, где к Кристине впервые за все ее семнадцать лет снизошел Бог.
Кристина стирала ладонью слезы, которые лились из глаз, и озиралась по сторонам, но никто на нее не смотрел. Здесь видели всякое – для мусульман это сооружение тоже было знаковым, и после Голубой мечети некоторые приходили молиться и сюда. Власти Турции не захотели отдавать полуторатысячелетний собор ни одной из претендующих религий, и в недавнем прошлом сделали его музеем[4]. Но накрывало здесь очень многих, и девушка, стоящая на коленях, никого не удивляла.
А она потеряла счет времени.
Тяжелые люстры с яркими лампами, дрожащее марево от свечей настоящих, тонкий запах воска и ладана от ладоней, тяжелая вязкость, которая растекается по телу и никуда не исчезает.
Лики на иконах – неужели в шестом веке умели так рисовать? Как живые, словно волосы святых перебирает ветер, а глаза смотрят пронзительно и строго.
Свечка в руках превратилась в мягкий комок воска. Так и не поставила никуда.
Кристина все-таки поднялась, хоть и не с первой попытки. Ноги затекли до холодной тяжести мрамора и ощущались каменными. Если не присесть, точно упадет, а кровь побежит по венам с пронзающей тысячью игл болью.
Но она тотчас забыла разумную мысль, выронила где-то по пути, как и катышек воска. Хорошо, что вещи были в рюкзачке, иначе и его бы потеряла.
Вышла, спотыкаясь о каждую ступеньку, и поплелась куда глаза глядят, не обращая внимания на пронизывающий ветер, назойливых котов и торговцев – и даже на аппетитные запахи от маленьких тележек с кёфте, симитами[5] и орехами в меду.
Бродила по улицам, пока не начало темнеть, а мысли, витавшие где-то высоко над головой – не спустились обратно и не встряхнули паникой – самолет!
Сколько времени?!
Когда вылет?!
Кристина крутанулась вокруг себя в надежде понять, где она, увидеть рельсы трамвая или хотя бы сувенирную лавку, где говорят по-английски. Но она блуждала в далеких кварталах, где вдоль улиц тянулись лишь беленые стены, над которыми виднелись апельсиновые и лимонные деревья, а во дворах лаяли собаки. Ни одного прохожего.
Она вытащила телефон – простой, кнопочный, и роуминг не подключен, даже не позвонишь никому. Семь часов. А когда они прилетели? Почему она не спросила ни у кого про рейс?
Неизвестно сколько километров Кристина прошагала в забытьи, но мышцы намекали – слишком много, бег они уже не осилят.
Сердце трепыхалось в груди как бешеное – что делать, если она опоздает на самолет? И почему все повороты улиц заводят ее в тупики?
Когда в мире немых оград и брехливых собак наконец появился новый звук – рокот мотора, Кристина бросилась буквально под колеса машины и, глотая слова и буквы, путая к чертям все времена, попыталась объясниться с недоумевающим турком за рулем. Что-то такое он в итоге понял, поскольку буркнул по-русски: «Садись!» – и кивнул на место рядом.
Надо было в этот момент подумать о безопасности, о том, что неизвестно, куда он ее завезет, но в плотном коконе паники было не до новых страхов.
И пока они ехали – все-таки до аэропорта! – Кристина только и делала, что ловила за хвосты носящиеся по кругу мысли и усмиряла их.
Так и знала. Так и знала. Так и знала.
Турок высадил ее у международного терминала, отказался от попыток дать ему фунты, рубли и телефон – больше у Кристины ничего не было – и уехал, просто сделав доброе дело.
А она проскочила, не задержавшись, с колотящимся сердцем и опрокинутым лицом все кордоны, рванула к знакомому залу ожидания и лишь на пороге сумела остановиться, разом ослабнув от облегчения.
У гейта, где кучковалась очередь, опоздавшую ждала Людмила Сергеевна, и ее вид не предвещал ничего хорошего.
7. Ирн
– Привет, моя любовь…
Энн очень понравился голос, который раздался у нее за спиной, но у говорящего был слишком странный акцент. Наверняка голос принадлежал одному из восточных мигрантов: они с детства умеют петь сладкие песни, а потом вырастают, запихивают жен в мешок с прорезями для глаз и побивают камнями за попытку вылезти.
Поэтому поворачивалась она с раздражением.
– Мы еще закрыты! – Энн пришла на работу в шоколадную лавочку на полчаса пораньше, чтобы без помех выпить чая и стряхнуть вечную усталость от недосыпа. И снова улыбаться посетителям. Хэллоуин закончился, начинается рождественский ад, надо быть в пять раз веселее обычного.
Но едва ее взгляд схлестнулся со взором пронзительных зеленых глаз, все мысли схлынули, будто кто-то открыл шлюзы плотины. Мигом обмелели и высохли слова на языке, бесследно растворилось раздражение.
Энн подалась вперед, сделала несколько шагов к окликнувшему ее посетителю. Он выглядел… волшебно. Как городской сумасшедший, но совершенно колдовской – в венке из листьев и золотом плаще.
– Ты ведь откроешься мне, малышка Энни? – Длинные пальцы скользнули по лицу девушки.
Энн с трудом подавила совершенно неуместное желание обнять их губами и пососать. Ей стоило оттолкнуть его и приказать выйти. И даже вызвать полицию… возможно. Потом. После того, как он перестанет пропускать ее волосы между пальцами и восхищенно смотреть на ее лицо…
– Что? – Он, кажется, что-то спросил? Она забыла. Глаза цвета сочной травы… наверное, линзы. Он, возможно, из тех актеров, что ставят сценки здесь, на площади в праздники…
– Я говорю, отсоси мне, шлюшка Энни, и я покажу тебе такие волшебные дворцы, каких ты никогда не видела.
Что?!
Энн встряхнулась.
Но пальцы, которые только что ощущались невероятно нежными, сжались, грубо сгребая ее волосы и опуская на колени. А другая рука, откинув плащ, под которым не обнаружилось никакой одежды, раздвинула губы Энн. Она попыталась встать, закричать, но ее рот уже был занят.
– Ты хороший материал для гордой эльфийки, шлюшка Энни. – Голос по-прежнему ласкал слух, даже несмотря на то, что с ней сейчас делали. – Если у вас все такие, у меня будет удачный день.
Энн почти задыхалась – девушке еще никогда не приходилось видеть настолько длинных приборов, хотя эпитет ей подобрали довольно справедливо.
Но когда она в очередной раз закашлялась, ее рот внезапно освободили, рывком за волосы подняли на ноги, а зеленоглазый незнакомец припечатал ее губы жестоким укусом.
И оттолкнул.
Энн отлетела к стеллажам с шоколадными фигурками и сползла на пол.
Рядом с ее лицом улыбался эльф Санты в зеленом марципановом колпачке. Кровь из прокушенной губы капала на блузку, и Энн подставила ладонь. От изнасилования она очухается, а с шелка пятна уже не смыть.
Ирн с насмешкой наблюдал, как расширяются глаза девчонки, когда алая кровь на ее пальцах превращается в золотистую пыльцу и разлетается облаком по лавке от изумленного выдоха. Оседает на сладких фигурках, на огромных шоколадных брусьях, завернутых в грубую бумагу, облепляет витрину изнутри, заставляя даже бледный предзимний свет солнца превратиться в июльский.
От неожиданности Энн опускает руку, кровь течет струйкой по ее подбородку, по шее, ключице, сбегает в ложбинку между грудей и оборачивается золотом.
Энн пытается выгрести ее, но пыльца только въедается в кожу, расползается по телу, которое начинает слегка зудеть.
– Раздевайся, Энни, – мурлычет насмешливый голос. – Будет много интересного. А я пока навещу твоих соседок.
Колокольчик над дверью звякает, но Энн уже не до того – она пытается смахнуть пыльцу, но та, как намагниченная, липнет к ней, ползет ниже, забираясь под одежду, и кожа зудит все сильнее.
Она и вправду начинает расстегивать блузку, совершенно наплевав на витрину от пола до потолка – ну и заметят, черт с ними! Когда он совал ей в рот член, никто не почесался!
Раздеться – это ошибка, понимает Энн, когда золотая пыльца растекается по открытой коже почти мгновенно. Но зудит еще сильнее, и Энн стягивает бюстгальтер, расстегивает юбку, чтобы почесать живот, а потом еще ниже…
И все кончается тем, что она стоит абсолютно обнаженная и покрытая золотом, как девушка Бонда в «Голдфингере» – среди шоколада, тоже покрытого сияющей пыльцой.
И вроде бы девушка Бонда от этого умерла!
Энн не успевает испугаться и подумать, как такое будет ощущаться – задохнуться под золотой краской, – ведь корка из пыльцы вдруг стягивает ее кожу в одних местах, рассекает в других, пережимает вены и выворачивает руки так, что трещат кости. Хочется кричать, но и горло сдавливается, сжимаясь все сильнее, и Энн понимает, что, похоже, сейчас умрет.
Ирн возвращается через полчаса – столько времени он потратил, чтобы найти еще шестерых.
Он проводит пальцами по резко очерченным скулам, по острым ключицам, по хрупким косточкам на бедрах очень-очень тонкой – невозможно, невероятно, недостижимо для человека – фигурки.
Энн поднимает к нему личико и улыбается ласке: раздвигает губы и демонстрирует треугольные мелкие зубки. Кожа у нее золотая, а за плечами – прозрачные стрекозиные крылышки.
– Ты моя самая красивая, – нежно говорит Ирн, любуясь эльфийкой. – Пойдем танцевать.
И колокольчик на двери звякает еще раз.
На полу лавки остается лежать гора отвратительно воняющих внутренностей: желудок, почки, печень и много-много метров кишок.
8. Кристина
– Неблагодарная мразь!
В чем-то Кристина с директрисой согласна.
– Отбившаяся от рук хулиганка!
А в этом нет.
– Эгоистка, нахалка, свинья! У Людмилы Сергеевны из-за тебя был гипертонический криз, вчера скорую вызывали!
Кристина чувствует себя виноватой.
– Школа и фонд могли бы рассчитывать хотя бы на лояльность, как ты думаешь? После всех наших стараний! Мы тебя выучили, воспитали – но это мы обязаны делать по закону, а мы просто из сил выбивались! Дали тебе шанс, взяли в поездку!
Формально Кристина получила ее в награду за победу в городской олимпиаде. Но не от города, а от фонда для одаренных школьников, поэтому в принципе здесь тоже есть доля правды.
– Мы надеялись, ты научишься чему-то, испытаешь благодарность и принесешь пользу школе! Но ты черт знает чем занималась! Сбежала от группы, трахалась небось с местными турками!
Кристина молчала, а Нинель Владимировна разогревалась, накручивала себя и теперь вышла на боевые децибелы. Кристина планировала и дальше держать рот на замке, но вот последнее было уже чересчур!
Она взметнула обиженно-яростный взгляд на устроившуюся за столом директрису. Кристина полчаса стояла перед ней, ноги отваливались, голова кружилась, но она не жаловалась. Она знала, на что шла. И догадывалась, что ей попадет. Но теперь…
Директриса поняла, что переступила грань, и прикрутила сияние своего нимба.
– В общем, Васильева… Конечно, ни на какие олимпиады тебя никто больше не возьмет.
Неправда. Если не Кристина, то кто выиграет? Вик? Или мальчики-мажоры, знающие язык, разумеется, великолепно, но в основном версию, которой их научили англоязычные друзья в летних лагерях. А кто будет отвечать на зубодробительные вопросы по пассивному залогу? Варя? На Варю где сядешь, там и слезешь.
– И о поездках не может быть и речи, ты теперь в черном списке.
Тоже бесполезно. Какие поездки, если сейчас надо готовиться к ЕГЭ? Кристина вздохнула. Неприятно. Справедливо. Но как-то без последствий.
– Ну и в характеристике для вуза это будет подробно отражено. Твой моральный облик, поведение и то, какие у тебя отношения с преподавательским составом. Не думай, Васильева, что легко отделалась.
Кристина и не думает. На самом деле ей характеристика не нужна. В колледж любого возьмут. Если бы в прошлом году решили, что станут тянуть ее на золотую медаль – тогда, естественно, все бы так легко не прошло. Но сейчас… Ей только очень стыдно.
– Поможешь подготовить ребятам отчет о поездке, отдашь фотографии, но на сцену не лезь, ты пятнадцать минут славы в стамбульском аэропорту уже получила. – Нинель Владимировна отпила из стакана, повозила мышкой по столу, во что-то вгляделась на мониторе.
Кристина продолжала ждать. Пауза еще не означала, что наступил конец экзекуции, а она хорошо помнила, что бывает, если попытаться уйти пораньше.
Кристина аккуратно переступила с ноги на ногу. Ботинки промокли, пока она неслась по ноябрьской грязи с утра в школу, и в жарко натопленном директорском кабинете неприятно высыхали и сжимались. Где-то в рюкзаке ждали чистые теплые носки и сменка, но ей не дали ни переодеться, ни даже повесить пуховик, сразу под конвоем отправили к директрисе. Кристина предпочла бы оказаться даже на уроке алгебры, который был в самом разгаре где-то там, наверху.
– Итак, Кристина… – Нинель Владимировна вздохнула и потерла виски кончиками пальцев. Понятно, откуда у Людмилы этот жест! Но у Нинель он смотрелся органичнее – как у аристократки. – Хотела бы я сказать, что и мы были молодыми и совершали ошибки… Но ты должна понять: у тебя подобного права нет… – Голос директрисы стал задушевным, будто она действительно давала добрый совет, а не готовилась унизить еще сильнее прежнего. – Тебе надо приложить все усилия, чтобы добиться хоть чего-нибудь. Таланта мало, нужны условия для его развития. А у тебя и талант… без прикрас говоря, небольшой. И если хочешь подняться выше матери, нужно забыть о гордости и налаживать хорошие отношения с теми, от кого зависят жизненные шансы. Вот тебе мое, считай, родительское напутствие.
В воздухе повисло логичное: «Уж если родная мать тебя жизни не научила».
Мама научила Кристину засовывать свое мнение куда подальше, когда от него нет никакой пользы, кроме вреда, поэтому провинившаяся кивнула и уставилась в пол.
– Что ж. Ступай в библиотеку, я пришлю остальных, подготовите отчет для завтрашнего выступления перед фондом.
На выходе из кабинета ждал Вик. Прогуливал, конечно.
– Окунула в дерьмище, попеняла баблом и отправила пахать за наших золотых ребят? – поинтересовался он, пристраиваясь к быстрому шагу Кристины, которая торопилась, собираясь переодеть ботинки.
– Я с тобой не разговариваю. А в состав золотых ребят и ты входишь.
– Крис, забей. Сама виновата. Могла бы раньше вернуться. – Вик сел на скамейку, на которой уже устроилась Кристина, и толкнул ее в плечо.
– Можешь со мной вообще никогда больше не общаться? – взмолилась Кристина, отодвигаясь.
– Ага, если скажешь Варьке, что ты мне очень благодарна и я хороший парень.
– Чего? – Кристина оторопела. – Ты опять, что ли? Вик, она только забыла тебя…
– А я передумал, – ухмыльнулся он, перекусывая зубочистку и сплевывая на пол.
9. Ирн
Семь золотых эльфиек кружились под призрачную музыку в просторном танцевальном зале под холмом. Сумрачные тени ложились на трепещущие крылышки непосильным грузом, тяжелый воздух пустых столетий сопротивлялся, словно водяная толща, и эльфийки постоянно сбивались с такта и спотыкались.
Земляной потолок нависал слишком низко, бриллиантовая паутина выцвела и растрепалась, зеркало воды на полу помутнело, кое-где завелась плесень. Ее не было видно, но, сколько бы эльфийки ни взмахивали крылышками, разгоняя по залу аромат цветов, привкус гнилой влаги все равно возвращался.
Ирн полулежал на выбеленной морем коряге в виде двухместного трона, впрочем, ему и одному едва хватило места развалиться, задрав босые ноги к потолку. Волосы цвета старого золота свисали до пола, отсутствующий взгляд блуждал по серым корням деревьев, за столетия прокопавшиеся в заброшенный зал. Он, казалось, не смотрел на тонких золотых эльфиек, но, стоило им замереть, поднимал руку, и музыка становилась чуть громче, принуждая пальцы – сплетаться, ступни – скользить, а тело – выгибаться.
Все было не то.
Ирн развернулся, перевел взгляд на танцующих:
– Может, вам нужны партнеры? – Он тряхнул волосами, рассыпая сияющую пыльцу на пол бывшего бального зала.
Подходящий заброшенный холм нашелся прямо в городе – в Гринвичском парке Лондона. Ирн даже не сомневался, что там никого нет, и оказался прав. Похоже, во всей Британии нынче не сыскать фейри, кроме тех, что сотворил он.
Он знал, что надо сделать следующим – поискать в других местах. В иных странах, в тайных рощах – повсюду – и посмотреть в глаза правителям: не бывало еще такого, чтобы у королей в роду не встретилось фейри и в зрачках смертных не мерцали золотистые искры. Но сегодня ему хотелось ненадолго вернуться в привычный мир, в котором царили вечные танцы, вечное вино, недолговечная любовь и серебристый смех.
Со смехом тоже было не очень. Острозубые свежерожденные эльфийки не знали старых танцев, не умели веселиться так, как древние фейри, почему-то шарахались от него и вообще походили на поломанный механизм с куклами-автоматами – резкие движения, заедающая мелодия и облезлая краска на шестеренках.
Пыльца мигнула золотом и скрылась в мутной воде… но через несколько мгновений из каменного пола выросло шесть черных силуэтов. Что там за тысячелетия скопилось под магическим зеркалом воды, Ирн не знал, но ему стало любопытно.
Золотой меч скользнул в руку и тотчас прошелся по шестерым, оставив каждому отметину: на плече, животе и на горле, на колене, виске и на губах. Остатки крови смертных смочили темный камень, пыльца фейри впиталась в пористую поверхность, и фигуры задрожали, расплываясь, словно Ирн смотрел на них сквозь горячий воздух.
Вороньи перья, осколки стекла и крошки булыжников, оброненные кольца, жухлая листва, кости рыб и мелких зверей, сгнившие шкуры, уголь и песок – все шло в дело, встраивалось, вплавлялось и искало место на высоких черных фигурах, поначалу неуклюжих, но с каждым мгновением все более угловато-резких и ловких.
– Звезды… – негромко позвал Ирн, подняв голову к потолку, и своды холма раздвинулись, открывая бывший бальный зал ночному небу.
Двенадцать звезд сорвались с небосвода и упали на протянутые ладони Ирна. Он встряхнул пальцами – и фигуры открыли сияющие светлые глаза.
– Танцуйте! – махнул Кровавый Король, закрывая холм.
Музыка – отражение звучащей когда-то в зале – возникла из сотен прошедших лет и заставила шестерых темных сидов[6] шагнуть к шестерым золотым эльфийкам и заскользить в диковинной призрачной джиге, танцевальных па которой не знал никто, даже Ирн, но тела фейри и эльфийские души странным образом подсказывали, что делать.
Ирн подскочил с трона, убирая меч за спину, обернулся в золотой плащ, который мигом превратился в рубашку с широкими рукавами и чрезмерно обтягивающие штаны, и протянул руку последней – седьмой эльфийке.
Чуть ярче засияли мхи на стенах, громче ударила джига, но все равно шуршание крыльев, чешуи, перьев, топот ног, шорох одежды звучали сильнее. Они были реальными, а музыка – нет.
Киндеирн подкинул в воздух партнершу, подождал, пока она ударит слюдяными крылышками, и поймал в ладони невозможно тонкую талию.
Оглянулся:
– Весело?
Все казалось иллюзорным. А имитация веселья – чьим-то сном, сумбурным и вялым одновременно.
Едва Ирн отпустил магию музыки – пары застыли и обернулись к нему. Словно он продолжал быть центром их вселенной. Это бы польстило Кровавому Королю, будь они настоящими древними фейри, но сейчас чудилось, что он дергает за ниточки кукол. И едва отвлекается – они безжизненно виснут, даже не пытаясь что-то сделать.
Ирн раздраженно дернул на себя эльфийку, чуть не сломав ее тонкий стан:
– Где ваша воля? Где жизнь? Сколько бы магия ни вливала в вас сил, вы до сих пор не превратились во что-то путное!
Эльфийка испуганно смотрела на него огромными золотыми глазами. Ее маленькие пальчики, подрагивая, легли на его грудь. Она заглядывала в его лицо снизу вверх, стараясь уловить, чего хочет король.
Зеленые глаза бешено сверкнули:
– Не умеете танцевать – трахайтесь!
Полулежа на выбеленном морем троне, Кровавый Король наблюдал, как в центре бального зала сплетаются тонкие руки, мускулистые ноги, черные перья и золотистые крылья, волосы светлые и волосы темные, касается кожа бледная – кожи смуглой, соединяются по двое – трое-четверо в причудливые фигуры немногочисленные подданные. Играла призрачная музыка. Тонкие губы эльфийки скользили по его члену в том же ритме.
10. Ирн
Утро наступило незаметно. В полутьме холма его не почувствовал никто, кроме Ирна, очнувшегося от мыслей, в которые он погрузился столь давно, что и не запомнил, в какой момент эльфийки и сиды наконец угомонились. Переплелись золотыми и черными телами, утомленно уснули в призрачном свете.