Скорбь Сатаны

– Разве вы не чувствуете, что мир уже лежит у ваших ног? – спросил он полушутя, полуиронически. – Словно мяч, готовый для удара. Мир этот просто абсурден, знаете ли; им так легко манипулировать. Во все века мудрецы изо всех сил пытались сделать его менее нелепым, но тщетно, поскольку до сих пор здесь в почете глупость, а не мудрость. Футбольный мяч или даже волан среди прочих миров, который можно отбить куда угодно и как угодно, если ракетка из чистого золота!

– Князь, в ваших словах я слышу ноту горечи, – сказал я в ответ. – Не сомневаюсь в том, что вы хорошо разбираетесь в людях.

– Так и есть, – с нажимом произнес он. – Владения мои весьма обширны.

– Значит ли это, что вы по-прежнему правите ими? – удивленно воскликнул я. – И что титул ваш не только для почета?

– Для вашей аристократии это и есть всего лишь почетный титул, – быстро ответил он. – Когда я говорю, что мои владения обширны, то подразумеваю, что правлю людьми, подчиняющимися власти денег. Разве с этой точки зрения я неправ, называя свои владения огромными? Разве оно не почти безгранично?

– Мне кажется, что вы циник. И все же, верите ли вы в то, что не все можно купить за деньги, к примеру, честь и достоинство?

Он изучающе смотрел на меня, загадочно улыбаясь.

– Полагаю, что честь и достоинство действительно существуют, – ответил он. – Конечно, в таком случае их не купишь. Но опыт говорит о противном – я могу купить все и всегда. Те чувства, что большинство людей зовет честью и достоинством, самые непостоянные из всего, что можно представить; если добавить достаточно денег, не успеешь и глазом моргнуть, как они превратятся в продажность и развращенность. Любопытно, весьма любопытно. Должен признаться, что как-то столкнулся с тем, кого нельзя было купить, но случай был единичным. Быть может, подобное повторится, хотя шансы весьма сомнительны. Что же до меня самого – прошу, не думайте, что я пытаюсь вас одурачить или выдать себя за кого-то, кем не являюсь. Уверяю вас, что я подлинный князь, и подобной родословной не способно похвастаться ни одно из старинных семейств, но владения мои давно раздроблены, а бывшие подданные разбросаны среди народов – анархия, нигилизм, потрясения и политические конфликты в целом вынуждают меня не особо распространяться о своих делах. К счастью, денег у меня с избытком – ими вымощен мой путь. Однажды, когда мы познакомимся поближе, вы узнаете больше об истории моей жизни. Имен у меня множество, и множество титулов, но я предпочитаю обходиться самыми простыми, так как большинство людей не в состоянии выговорить чужеземное имя. Моим близким друзьям свойственно опускать мой титул, и звать меня просто Лучо.

– Это ваше христианское имя?.. – спросил было я, но он резко и гневно оборвал меня.

– Вовсе нет – ни одно из моих имен не связано с крещением. В моем характере нет ничего христианского!

Звучавшее в его голосе раздражение было столь сильным, что я на минуту растерялся, не зная, что и сказать. Наконец, я тихо пробормотал:

– В самом деле?

Он разразился хохотом.

– «В самом деле!» И это все, что вы можете сказать! В самом деле и на самом деле меня крайне раздражает слово «христианский». Не существует ничего подобного. Вы не являетесь христианином – да и никто другой, все лишь притворяются, и этот акт притворства куда богохульнее, чем любой из падших демонов! Я же не склонен притворяться, и вера у меня одна…

– Какая же?

– Та, что глубока и ужасна! – взволнованно проговорил он. – И хуже всего то, что это правда – это так же истинно, как существование вселенских механизмов. Но это предмет для иных бесед – когда, будучи в дурном расположении духа, мы захотим поговорить о вещах мрачных и устрашающих. А сейчас мы прибыли туда, куда нужно, и главным вопросом для нас, как и тем, что занимает умы большинства людей, должно стать качество нашего ужина.

Экипаж остановился, и мы покинули его. Едва завидев черных лошадей в серебристой сбруе, подносчик багажа вместе с парой-тройкой других слуг бросились нам прислуживать, но князь прошел в холл, не удостоив их даже взглядом, препоручив себя заботам степенного вида слуги, одетого в черное, приветствовавшего своего хозяина глубоким поклоном. Я тихо проговорил, что мне бы тоже хотелось снять номер в этом отеле.

– Мой человек об этом позаботится, – беспечно сказал он. – Здесь есть свободные номера, во всяком случае, не все из лучших заняты, а вам, конечно же, захочется остановиться в одном из них.

Изумленный половой, до сего момента разглядывавший мою изношенную одежду с особым презрением, что свойственно проявлять высокомерным лакеям в отношении тех, кого они считают бедными, услышав эти слова, внезапно стер глумливую ухмылку со своей лисьей мордочки и подобострастно склонился передо мной, когда я проходил мимо. Меня передернуло от отвращения, смешанного с подобием гневного торжества – ханжеское одобрение этого низкого человека было совершенным образцом того, как ко мне бы отнеслись в обществе «приличных» людей. Ведь в нем суждение о богатстве не отличается от суждений простой прислуги, и единственным мерилом служат одни лишь деньги – если ты беден и скверно одет, тебя отталкивают и избегают, но если ты богат, ты можешь одеваться так скверно, как только захочешь, и с тобой будут любезничать, тебе будут льстить и отовсюду слать приглашения, хотя ты можешь быть величайшим из живущих глупцов или подлейшим из тех негодяев, по кому плачет виселица. Пока в моем сознании проносились все эти мысли, я следовал за своим угостителем в его номера. Он занял почти все крыло отеля: в его распоряжении была большая гостиная, столовая и смежный кабинет, обставленные самым роскошным образом; кроме того, были еще спальная, ванная и гардеробная, а по соседству комнаты для его слуги и двух личных камердинеров. Стол был накрыт к ужину: он сверкал великолепным хрусталем, серебром и фарфором и был украшен корзинами экзотических цветов и фруктов, и в несколько мгновений мы заняли свои места. Слуга князя прислуживал в качестве метрдотеля, и я заметил, что в ярком свете электрических ламп его лицо казалось очень мрачным и отталкивающим, даже отвратительным, но свои обязанности он выполнял безупречно, расторопно, внимательно и почтительно, так что я мысленно укорял себя за проявление инстинктивной неприязни к нему. Звали его Амиэль, и я обнаружил, что невольно слежу за его беззвучными движениями; даже его походка была скользящей, словно у крадущейся кошки или тигра. Ему помогали два камердинера, полностью подчинявшихся ему, столь же ловких и отлично вышколенных – а я наслаждался изысканнейшим ужином из всех, что мне доводилось отведать за невероятно долгое время. К столу подали вино, о котором могли только мечтать его истинные ценители – для них оно было недоступно. Я начал сознавать все удобства своего положения и говорил уверенно и свободно, все сильнее очаровываясь моим новым другом с каждой минутой, проведенной в его обществе.

– Продолжите ли вы свою литературную деятельность теперь, став владельцем этого небольшого состояния? – спросил он, когда мы закончили ужинать и Амиэль подал выдержанный коньяк и сигары, а затем почтительно удалился. – Будет ли вам вообще до нее дело?

– Ну разумеется, – ответил я, – хотя бы веселья ради. Видите ли, с помощью денег я могу сделать так, что публика меня заметит вне зависимости от того, как ей это понравится. Ни одна газета не откажется от публикации платных объявлений.

– Ваша правда! Но разве вдохновение не иссякнет от полного кошелька, но пустой головы?

Это замечание нимало меня не задело.

– Так вы считаете меня пустоголовым? – спросил я с некоторой досадой.

– Не сейчас. Дорогой мой Темпест, не позволяйте токайскому, что мы пили сейчас, или коньяку, что мы будем пить, говорить за себя! Уверяю вас, что я не считаю вас пустоголовым – напротив, насколько я слышал, она полна идей – прекрасных и оригинальных, но им нет места в мире литературной художественной критики. Будут ли эти идеи давать всходы или зачахнут теперь, когда туго набит ваш кошель – вот в чем вопрос. Выдающаяся оригинальность и вдохновение, как ни странно, редко присущи миллионерам. Вдохновение должно быть даровано свыше, деньги – наоборот. Однако в вашем случае и вдохновение, и оригинальность расцветут и принесут плоды – я верю в то, что это возможно. Впрочем, бывает и так, что Бог оставляет подающего надежды гения, осыпанного деньгами, и тогда на сцену выходит дьявол. Слыхали вы о таком?

– Никогда! – с улыбкой ответил я.

– Что ж, конечно, это утверждение смехотворно, и кажется вдвойне глупей в наш век, когда люди не верят ни в Бога, ни в дьявола. Однако оно содержит намек на то, что человек должен сделать выбор – вознестись или пасть; наверху гений, внизу деньги. Нельзя же и летать, и пресмыкаться одновременно.

– Вряд ли обладание деньгами заставит человека пресмыкаться, – возразил я. – Они необходимы, чтобы поддерживать его силы в полете, чтобы он мог воспарить на недосягаемую высоту.

– Вы так считаете? – И мой хозяин с печальным и задумчивым видом закурил сигару. – Боюсь, что вы не очень-то знакомы с тем, что я назову физической основой природы. То, что принадлежит земле, притягивается ей – понимаете ли вы это? Золото совершенно определенно принадлежит земле – его добывают из земли, из золотоносной породы, переплавляют в слитки – это вполне осязаемый металл. Никто не знает, откуда рождается гениальность – ее не выкопаешь, не передашь другому, с ней ничего нельзя сделать, кроме как восхищаться ей – это редкая гостья, капризная, как ветер, зачастую вносящая ужасную разруху в ряды шаблонных людей. Как я упоминал, она родом из горнего мира, выше земных запахов и вкусов, и те, что ей обладают, всегда обитают в неведомых высоких широтах. Но деньги – предмет полностью земной; когда у кого-то их много, он опускается на землю и остается стоять на ней!

Я рассмеялся.

– Как убедительно вы произносите речи против богатства! Ведь вы сами необычайно богаты – разве вы жалеете об этом?

– Нет, не жалею, так как в этом нет смысла, – ответил он, – и я никогда не трачу время понапрасну. Но я говорю вам истинную правду – гений и богатство почти никогда не идут рука об руку. Возьмем, к примеру, меня самого – вы и представить не можете, какими способностями я обладал – о, как давно это было! – прежде, чем стать свободным!

– Уверен, они по-прежнему с вами, – заявил я, глядя на его благородное лицо и ясные глаза.

На его лице снова мелькнула та странная, едва заметная улыбка, которую мне уже доводилось видеть прежде.

– О, вы желаете мне польстить! Вам приятен мой облик – как и многим иным. И все же нет ничего более обманчивого, чем внешность. Причина в том, что как только проходит детство, мы навсегда перестаем быть самими собой и вынуждены притворяться, и наша телесная оболочка лишь скрывает то, чем мы являемся на самом деле. Придумано действительно ловко и хитро – таким образом ни друг, ни враг не способен заглянуть за преграду плоти. Каждый человек – одинокая душа, что томится в рукотворной тюрьме, созданной им самим, – оставаясь в одиночестве, он вспоминает об этом и часто ненавидит себя, а иногда пугается прожорливого, кровожадного чудовища, что скрывается под личиной его привлекательного тела, и спешит забыть о его существовании, предаваясь пьянству и разврату. Так иногда поступаю и я – полагаю, вы обо мне так не думали?

– Никогда! – быстро ответил я, так как что-то в его словах и лице странным образом тронуло меня. – Вы клевещете на самого себя, очерняя собственную душу.

Он тихо усмехнулся.

– Может, и так! – рассеянно проговорил он. – Поверьте в то, что я не хуже большинства людей. Но вернемся к вопросу вашей литературной деятельности – вы говорили, что написали книгу, так опубликуйте ее и посмотрите, что из этого выйдет – если она будет пользоваться успехом, вас ждет удача. И есть способы сделать так, чтобы она стала популярной. О чем же ваш роман? Надеюсь, это что-нибудь непристойное?

– Вовсе нет, – горячо возразил я. – Это роман о благороднейших людях и высоких стремлениях – я написал его с целью возвысить и очистить мысли моих читателей, а также по возможности утешить мучимых горем или чувством утраты…

Риманез сочувственно улыбался.

– О, так не пойдет! – прервал он меня. – Уверяю, что нет; не та эпоха. Может, его и одобрят, если право первой ночи вы отдадите критикам, как поступил один из моих ближайших друзей, Генри Ирвинг – первая ночь, да еще отличный ужин и хорошая выпивка. Иначе все без толку. Чтобы он стал успешным, не стоит пытаться преуспеть в изящной словесности – стоит сделать его непристойным. Настолько неприличным, насколько это возможно, при этом не оскорбляя прогрессивных женщин – и вы обеспечите себе большое преимущество. Приправьте все как можно большим количеством пикантных подробностей и беременностью – если вкратце, пусть предметом вашего дискурса станут мужчины и женщины, единственной целью существования которых является размножение, и вас ждет невероятный успех. Во всем мире не сыщется такого критика, что не станет рукоплескать вам, а пятнадцатилетние школьницы будут с вожделением проглатывать страницу за страницей в своих тихих девственных спальнях!

Глаза его смотрели глумливо и насмешливо, и я не находил слов, чтобы ответить ему; в то же время он продолжал говорить:

– Дорогой мой Темпест, как вам вообще пришло в голову написать книгу, предметом которой, как вы говорите, служат «благороднейшие формы жизни»? На этой планете таковых не осталось – сплошь торгаши да плебеи, люди ничтожны; столь же ничтожны и их стремления. Ищите благородные формы жизни в иных мирах! ибо они существуют. К тому же люди не желают ни возвышенных, ни чистых мыслей – для этого у них есть церковь, где они зевают от скуки. И с чего бы вам утешать тех, кто по собственной глупости сам навлек на себя несчастье? Они не станут утешать вас, не дадут и полшиллинга, чтобы спасти от голода. Мой добрый друг, забудьте про свое донкихотство так же, как забыли про свою бедность. Живите для себя – если вы будете помогать другим, взамен вам отплатят лишь черной неблагодарностью, так что последуйте моему совету и не жертвуйте личными интересами из каких бы то ни было соображений.

С этими словами он встал из-за стола, повернувшись спиной к огню, и спокойно курил сигару; я же смотрел на его статную фигуру и красивое лицо, но мое восхищение омрачала мелькнувшая тень болезненного сомнения.

– Не будь вы столь хороши собой, я бы назвал вас бессердечным, – сказал я наконец. – Ваша внешность полностью противоречит тому, что вы говорите. На самом деле в вас нет безразличия к людям, которое вы стремитесь продемонстрировать – весь ваш облик говорит о благородстве духа, которое вам не подавить. Кроме того, разве вы не всегда пытаетесь творить добро?

Он улыбнулся.

– Всегда! Иными словами, я всегда занят тем, что пытаюсь угодить людским желаниям. А хорошо это для меня или плохо, еще не доказано. Потребности людей почти не знают границ, хотя, насколько мне известно, единственное, чего бы не желал ни один из них – прекратить всяческие сношения со мной!

– С чего бы вдруг? Разве могут они поступить так, познакомившись с вами? – Абсурдность его слов рассмешила меня.

Он бросил на меня косой, загадочный взгляд.

– Желания людей не всегда добродетельны, – добавил он, отвернувшись, чтобы стряхнуть пепел в камин.

– Но вы, конечно же, не потакаете им в их порочных намерениях? – спросил я, все еще смеясь. – Тогда бы это значило, что вы слишком рьяно играете роль благодетеля!

– Вижу, что наш с вами разговор ведет нас прямиком в зыбучие пески предположений. Мой дорогой друг, вы забываете: никто не может решать, что есть порок, а что есть добродетель. Эти понятия подобны хамелеонам, и в разных краях принимают разные обличья. Авраам имел трех жен и нескольких наложниц и, согласно Священному Писанию, был воплощением добродетели, а какой-нибудь лорд Остолоп в современном Лондоне имеет одну жену, нескольких наложниц, и во многом весьма схож с Авраамом, но считается чудовищем. «Кто будет прав, коль спорят мудрецы?»[1] Не будем больше об этом, так как мы никогда не придем к соглашению. Чем мы займем остаток вечера? Сегодня в Тиволи[2] выступает одна ушлая широкобедрая танцовщица, пытающаяся покорить одного мелкого дряхлого герцога – быть может, взглянем на то, как извивается ее роскошное тело в попытках протиснуться в ряды английской аристократии? Или вы устали, и вам по душе долгий ночной сон?

По правде говоря, я был порядком измотан: волнения и тревоги минувшего дня сказались как на моем душевном, так и телесном состоянии, и голова гудела от вина, которого я так давно не пил.

– Честное слово, сейчас бы я предпочел сон чему угодно, – признался я. – Но как быть с моей комнатой?

– Об этом позаботится Амиэль – давайте его попросим. – Он нажал кнопку звонка, и в тот же миг явился его слуга.

– Есть ли комната для мистера Темпеста?

– Да, ваше превосходительство. Номер почти напротив комнат вашего превосходительства. Не так благоустроен, как хотелось бы, но я сделал все возможное, чтобы там можно было провести ночь.

– Большое спасибо! – сказал я ему. – Очень вам обязан.

Амиэль почтительно поклонился.

– Спасибо вам, сэр.

Он удалился, и я собрался пожелать хозяину спокойной ночи. Он сжал мою протянутую руку и задержал ее в своей, загадочно глядя на меня.

– Вы нравитесь мне, Джеффри Темпест. И поскольку вы мне нравитесь, а также потому, что я вижу в вас задатки чего-то большего, чем обыкновенная земная тварь, я сделаю вам предложение, которое, быть может, покажется вам необычным. Вот его суть – если я вам не нравлюсь, скажите об этом немедля, и мы расстанемся сейчас, не узнав друг друга ближе, и я постараюсь больше не вставать на вашем пути, если только вы сами не захотите этого. Но если я пришелся вам по душе, если вы находите в моем нраве или складе ума нечто близкое вашей натуре, пообещайте мне, что на какое-то время станете мне другом и товарищем – скажем, на несколько месяцев. Я введу вас в высший свет, познакомлю вас с прекраснейшими женщинами во всей Европе, равно как и с самыми блистательными из ее мужей. Я знаю их всех и верю, что могу быть вам полезен. Но если в вашей душе есть хоть малейший след неприязни ко мне, – тут он ненадолго умолк, и затем заговорил вновь с необычайной серьезностью, – тогда, во имя Всевышнего, дайте ей волю и отпустите меня – ибо, клянусь не шутя, что я не тот, кем кажусь вам!

Я был решительно поражен переменой его облика и еще больше – тем, как прозвучали его слова. На мгновения меня одолели сомнения – если бы я только знал, что в тот самый миг решалась моя судьба! Он был прав – мимолетная тень недоверия и отвращения к этому удивительному и такому циничному человеку в самом деле промелькнула в моей душе; видимо, он догадывался об этом. Но теперь всяческая подозрительность рассеялась, и я снова горячо сжал его руку.

– Мой дорогой друг, ваши предостережения запоздали! – удовлетворенно ответил я. – Кем бы вы ни были и кем бы себя не считали, вы так близки мне по духу, насколько это возможно, и я считаю невероятной удачей знакомство с вами. Мой старый друг Кэррингтон в самом деле оказал мне хорошую услугу, сведя нас вместе, и смею заверить вас, что стану гордиться нашей дружбой. Мне кажется, вы с завидным упрямством хулите самого себя – но вспомните старинную пословицу: «Не так страшен черт, как его малюют».

– И это так! – мечтательно прошептал он. – Бедный дьявол! Его прегрешения, без сомнений, преувеличены святошами! Так значит, мы станем друзьями?

– Надеюсь! Я не нарушу договор первым!

Его черные глаза смотрели на меня задумчиво, но в них блуждала улыбка.

– Слово «договор» мне нравится, – сказал он. – Значит, мы будем считать это договором. Я хотел помочь вам улучшить ваше материальное положение – теперь в этом нет нужды, но думаю, что смогу помочь вам выбиться в свет. Найти любовь – разумеется, вы обретете любовь, если уже не полюбили кого-то – я прав?

– Не полюбил! – быстро и искренне ответил я ему. – Мне еще не доводилось встречать женщину, что соответствовала бы моим представлениям о красоте.

Он разразился хохотом.

– Клянусь, нахальства вам не занимать! Значит, вам нужен идеал красоты, и ничего кроме? Друг мой, не забывайте, что, хотя вы неплохо сложены и вполне хороши собой, вы далеко не лучезарный Аполлон!

– Это не имеет ни малейшего отношения к делу, – возразил я. – Мужчина должен тщательно выбирать себе жену в угоду собственным потребностям, так же как лошадей или вино – не признавая ничего, кроме совершенства.

– А женщина? – спросил Риманез, и глаза его весело сверкнули.

– У женщины нет права выбирать, – ответил я с удовольствием, так как давно вынашивал эту мысль, желая с кем-нибудь ей поделиться. – Она должна сочетаться браком при любой возможности, чтобы ее обеспечивали. Мужчина всегда остается мужчиной – женщина лишь его придаток, и, не будучи красивой, она не может претендовать ни на его любовь, ни на его поддержку.

– Верно! Совершенно справедливое и логически обоснованное наблюдение! – воскликнул он с необычайной серьезностью. Сам я ничуть не симпатизирую новомодным идеям, касающимся женского интеллекта. Женщина – не что иное, как самка человека, вместо души в привычном понимании у нее есть лишь непроизвольное отражение мужской души; за неимением логики она неспособна формировать верное мнение о чем бы то ни было. Вся мошенническая религия держится на этих истеричных созданиях, незнакомых с математикой. Любопытно, что, будучи столь ничтожными, они умудрялись сеять столько несчастий по всему свету, расстраивать замыслы мудрейших правителей и их советников, которые, будучи мужчинами, должны были бы подчинить их себе. А в наши дни они стали совершенно необузданными.

– Это скоро пройдет, – небрежно бросил я. – Всего лишь очередное модное поветрие, а поддерживают его только те женщины, которых никто не любит и которых не за что любить. Женщины мало меня заботят – сомневаюсь, что я вообще когда-либо женюсь.

– Что ж, времени у вас предостаточно, а между прочим вы можете развлекаться в обществе красавиц, – сказал он, пристально глядя на меня. – Меж тем, если вам угодно, я покажу вам ярмарки невест всего мира, хотя самая большая из них, конечно же, находится в этой столице. Нас ждут крайне выгодные сделки, мой дорогой друг! Прекрасные блондинки и брюнетки нынче необычайно дешевы. Мы займемся этим на досуге. Рад, что вы решили стать моим товарищем – я горжусь этим, должен заметить, я чертовски горд и не навязываю свое общество никому из тех, кто желает от меня избавиться. Доброй ночи!

– Доброй ночи! – отозвался я. Мы вновь пожали друг другу руки, и в этот самый миг внезапная вспышка молнии озарила комнату, и вслед за тем послышался чудовищный раскат грома. Свет погас; лишь отблески пламени плясали на наших лицах. Я был слегка напуган и растерян, но князь и бровью не повел, а его глаза сверкнули во мраке, совсем как кошачьи.

– Ну и буря! – весело заметил он. – Гроза зимой – дело необыкновенное. Амиэль!

Вошел слуга, чье зловещее лицо в темноте напоминало бледную маску.

– Лампы погасли, – заявил его хозяин. – Очень странно, но цивилизованное человечество до сих пор не научилось как следует управляться с электричеством. Можешь привести все в порядок, Амиэль?

– Да, ваше превосходительство.

И в несколько мгновений, благодаря некоей ловкой манипуляции, невидимой глазу и непонятной мне, лампы в хрустальных светильниках снова зажглись ярким светом. Где-то высоко снова раздался оглушительный громовой раскат, и с неба хлынул дождь.

– В самом деле, погода для января весьма примечательная, – сказал Риманез, снова протянув мне руку. – Доброй ночи, мой друг! Крепкого вам сна.

– Если на то будет воля разгневанной стихии! – с улыбкой ответил я.

– Забудьте о стихиях. Человечество почти подчинило их своей воле, и вскоре возобладает над ними, так как постепенно начинает понимать, что никакое божество не способно помешать его планам. Амиэль, проводите господина Темпеста в его номер.

Амиэль подчинился, пересек коридор и открыл передо мной дверь в большую, богато обставленную комнату, где ярко горел камин. Едва я вошел, меня обдало уютной волной тепла, и я, с самого детства не видавший подобных удобств, почувствовал, как меня наполняет ликование перед лицом столь внезапно улыбнувшейся мне удачи. Амиэль почтительно ждал в стороне и, как мне казалось, поглядывал на меня с насмешкой.

– Угодно ли вам что-нибудь, сэр? – обратился он ко мне.

– Нет, благодарю вас, – ответил я, стараясь придать голосу оттенок беспечности и снисходительности, так как чувствовал, что этого человека стоит держать на коротком поводке, – вы были так обходительны, и я не забуду этого.

На его лице мелькнула тень улыбки.