Некроманс. Opus 2

Осенённая внезапной догадкой, задержалась у самого порога.

– Это ведь вы пустили в народ слух о пророчестве, верно? – произнесла она, сопоставив кое-какие простые факты.

Ускользающая улыбка Кейлуса послужила ей ответом.

– Буду счастлив побеседовать вновь, лиоретта, – сказал он, прощаясь элегантным сценическим поклоном. – Всегда рад вывести из себя умного человека.

* * *

– Не хочешь прочесть письма? – поинтересовался Миракл, прервав висевшее в гостиной тяжёлое молчание. – Вдруг попросят процитировать особо дорогие сердцу строки.

Герберт не ответил: сидя в соседнем кресле, он черкал что-то в книге для записей, недавно составлявшей Еве компанию во время пряток в туннеле.

– Как знаешь. – Отхлебнув из бокала рэйр, которым Эльен решил капельку подсластить горькие события, Миракл с наигранным весельем щёлкнул пальцами по пачке писем, лежавших на столе перед ними. – Только помни, что сочинить всё это за день не слишком-то легко. Жаль, если усилия пропадут втуне.

– Прочту. Потом. – Не сводя взгляда с формул, покрывавших бумагу ломаными строчками, Герберт закусил кончик пера. – Не знаю, кто окружал дом дядюшки защитой, но она сильнее, чем я ожидал.

– Настолько, что даже ты не сможешь её взломать?

– Думаю, смогу. Подняв тревогу. Но, откровенно говоря, мне уже всё равно. – Сосредоточенность, серостью обесцвечивавшая его взгляд, не сулила Кейлусу Тибелю ничего хорошего. – Когда я войду в этот дом, живых там в любом случае не останется.

– Мёртвая Молитва? Не думаю, что это хорошая…

– Он заплатит. И все, кто ему помогает, тоже.

Мирк вздохнул. Перевёл взгляд с брата на Эльена: дворецкий вошёл в комнату, неся новую бутыль взамен опустевшей.

– Эльен, хватит, – сказал Миракл, пока призрак молча наполнял его бокал. – Я не про питьё.

Тот ловко приподнял горлышко, оборвав янтарную струю без малейших признаков неряшливых капель, и перевёл на гостя недоумённый взгляд:

– Лиэр?..

– Хватит ходить с видом, будто ты снова наблюдаешь собственные похороны.

Эльен даже не пытался замаскировать скорбь – она светилась в его лице не хуже кристаллов, белыми бликами проглядывавших сквозь него.

– Это ведь моя вина, лиэр. Я должен был удержать её, я…

– Посмотрел бы я на того, кто попытается встать между нашей лиореттой и её целью. Вернее, на то, как быстро он перестанет там стоять.

– Успокойся, Эльен, – бросил Герберт сухо. – Твоей вины в этом нет.

– Господин…

– Поверь. Будь это не так, не уверен, что ты уже не был бы упокоен.

Судя по тому, как смиренно призрак склонил голову, довод подействовал.

– Есть другой вариант, – сказал Миракл, когда Эльен удалился сквозь дверь. – Дядюшка не знает, что мы заодно. Возможно, он впустит меня, и я…

– Он неохотно принимает гостей с тех самых пор, как стал единоличным владельцем дома, если ты помнишь. И не думаю, что он впустит кого-либо в свой особняк, когда есть шанс обнаружить там её.

Миракл беспомощно поболтал бокалом, признавая его правоту.

– Давай сперва отыграем завтрашнюю дуэль, Уэрт. Потом что-нибудь придумаем. – Улыбка юноши, не слишком старающаяся замаскироваться под искреннюю, вышла кривой. – Посмотри на это с положительной стороны: целых пару дней никто не будет мешать тебе заниматься делами. Снова одинокая холостяцкая жизнь, да здравствует свобо – да, ура.

– Она не мешала. – Герберт, вновь уткнувшийся в тетрадь, шутку не оценил. – У неё свои дела. Своя цель. Своя семья, свой мир… В том-то и проблема. – Взгляд его оторвался от чернильных строк, чтобы замереть на жарком узоре красного и чёрного, вытканном углями в гаснущем камине. – Даже если я верну её, даже если верну её к жизни… Рано или поздно я её потеряю.

– Успокойся. Пока никто не умеет открывать прорехи в другой мир с нашей стороны, никуда она от тебя не денется.

– Говорят, риджийские маги умеют.

– Мы не в Риджии. И ей об этом знать необязательно.

– Нет. Если она хочет вернуться домой… Если есть шанс, что это поможет ей вернуться… Я обязан ей сказать. И отправиться с ней в Риджию, чтобы узнать, правда ли это.

– Не знаю, утешит ли это тебя, но Риджия сама отправится к нам. Их делегация собирается в Керфи незадолго до Жнеца Милосердного. Думаю, смена власти их не остановит… Если всё сложится благополучно, конечно. – Перегнувшись через ручку кресла, Мирк похлопал брата по плечу так сочувственно, как мог. – Успокойся, Уэрт. Если она тебя любит, она тебя не оставит. Если не любит, значит, она того не стоит.

Взгляд, которым Миракла наградили в ответ, выразил всё, что его обладатель думает по поводу столь примитивной оценки ситуации.

Впрочем, даже такой взгляд был лучше того, чем когда чьи-то живые глаза напоминают цветные стекляшки.

– Иногда ты всё-таки такой болван, – с усталой благодарностью проговорил Герберт некоторое время спустя, прежде чем отложить тетрадь и потянуться к письмам.

– Я расценю это как «спасибо».

Глава 7

Aria[10]

Ева выскользнула из спальни, когда стрелки часов на камине сошлись в верхней точке циферблата, ознаменовав начало нового дня.

Люче пряталась сзади, в руке, крепко прижатой к пуговицам на спине. Огненное мерцание рапиры плясало на стенах, и маскировка выходила так себе, но вернуть оружие обратно в ножны теперь, когда у Евы осталась лишь одна попытка обнажить клинок, было невозможно – только воспользоваться им. В обители Кейлуса магические кристаллы не вспыхивали сами собой, оставляя ей неуверенно пробираться сквозь мрак, и Ева впервые заподозрила, что автоматически они загорались лишь в замке Рейолей, где Герберт похимичил с «настройками».

Странно, неужели её тюремщику силёнок не хватило даже на то, чтобы устроить дома нормальное освещение? Или для него это почему-то дело принципа – прибегать к магии как можно реже?..

В покоях Кейлуса, расположение коих ей любезно открыли за ужином, никого не оказалось. Ловушки, которой она ожидала, тоже – лишь просторная комната в изумрудных тонах с широкой кроватью, изобилующая бархатом и резными завитушками, что покрывали немногочисленную мебель. Особняк вообще обставили со вкусом: даже картины на стенах притягивали взор, бликуя краской в отблесках сияющего лезвия, пока Ева кралась по тёмным коридорам. Она шла мимо моря, тянущего чёрные волны к хрупкому белому паруснику; мимо скелета, приглашающего на танец прекрасную деву; мимо серокожей королевны с янтарными глазами, играющей на лютне в лунном свете, водопада в солнечных лучах, превративших его в радужную вуаль, и светловолосой девочки, бредущей в серебристом тумане по стеклянному лесу.

В других обстоятельствах, наверное, Ева задержалась бы у каждой. Было в них что-то, делавшее их больше, чем элементом декора, – историями в красках, мгновениями, пойманными на холсте, живыми эмоциями в резных рамах.

Сейчас ей было немного не до того.

Спускаясь по серой лестнице на второй этаж, Ева мантрой повторяла себе, что не должна колебаться. Если верить гному (а пока его слова не расходились с истиной), отобрать у неё Люче, даже если она провалится, никто не сможет. Если не провалится – спасёт и себя, и Герберта. И убийство того, кого она собиралась убить, – самозащита, не более; даже в суде такое оправдывают…

Ещё спускаясь, она услышала музыку.

Обрывки мелодий, какого-то начинающегося и постоянно прерывающегося наигрыша переливались в серой мгле, сопровождая Еву на пути к месту, где коротал эту ночь Кейлус Тибель. Сперва она решила, что в ожидании визита тот оставил гостиную открытой: когда она потянула дверь, отделявшую лестницу от коридора к жилым комнатам, фортепианный наигрыш послышался так отчётливо, словно инструмент стоял прямо за порогом. Но когда девушка скользнула в образовавшуюся щель, то увидела лишь очертания худощавой фигуры, сидевшей на полу.

Тиммир Лейд слушал творимую музыку, прислонившись спиной к двустворчатым дверям. Тем самым, что нужны были Еве. Из одежды – рубашка, штаны да мягкие домашние туфли; одна нога согнута в колене, другая расслабленно лежит на ковровой дорожке. В замочной скважине рядом с его макушкой торчало что-то, похожее на ключ с круглой малахитовой рукояткой, слегка светившейся во тьме, и звуки музыки, как с удивлением поняла Ева, доносились именно из неё.

Заметив гостью, вражеский секретарь повернул голову. Щурясь – лицо его отчётливо подсвечивала рукоять ключа, – воззрился на Еву.

– Он злится, когда я подслушиваю, – как ни в чём не бывало пояснил юноша. Так просто и приветливо, точно они были старыми приятелями; негромко, но с силой, достаточной, чтобы заглушить фортепианные переборы и чужой голос, поверх них без слов мурлыкающий отрывки музыкальных фраз. – Не любит, когда слушают то, что ещё не закончено. К тому же после того, как ты поставила мне блок, я рискую свалиться с новым приступом, так что обычно Кейл заговаривает дверь. Пришлось прикупить в магической лавке вот эту штучку. – Он легонько щёлкнул пальцами по светящейся рукоятке «ключа». – Правда, сегодня он оставил дверь открытой. Думаю, ждал тебя.

Ева, совершенно сбитая с толку и этой встречей, и его дружелюбием, подошла ближе.

– Свалиться с приступом? – непонимающе переспросила она, крепче стиснув кожаную рукоять за спиной.

– Так ты не знала? Хотя, если б знала, всё могло сложиться совсем иначе. – Юноша издал негромкий смешок. – Твой блок несовершенен. Вызывает приступы, обмороки… Особенно если пытаешься вспомнить то, что заблокировано. Один приступ случился, когда я слушал, как Кейл сочиняет. Так мы и узнали о тебе. – Он приветливо улыбнулся. – Не знаю, известно ли это тебе, но я Тим. Тиммир Лейд, секретарь Кейлуса.

– Известно. – Ева смотрела на него сверху вниз, сжигаемая досадой за все промахи, которые допустила и которые привели её сюда. – Всё-таки надо было дать Герберту тебя прикончить.

Тим лишь плечами пожал. Мол, может, и надо было, не спорю.

– Что там у тебя? – он заинтересованно кивнул на марево за Евиной спиной. – Тот самый огненный меч?

Вместо ответа она выбросила руку вперёд, устремив сияющее лезвие ему в лицо. И не знала, что служит тому причиной – то, что в действительности жизни Тиммира Лейда ничего не угрожало, то, что Кейлусу было на него плевать, или то, что Люче в самом деле оказалась сильнее чар на браслете, – но на сей раз она не застыла куклой.

– Впечатляет, – признал юноша. Судя по лицу, золотое острие, замершее в десятке сантиметров от его глаз, действительно скорее впечатлило его, чем испугало. – Не поделишься, где такой взять? Тоже хочу.

– Если ты не боишься, зря. Не уверена, что этот ваш замечательный противомагический браслет тебя спасёт, если я соберусь тебя прикончить.

– У тебя доброе сердце. Ты пощадила меня один раз, не убьёшь и в другой.

Правдивость этого ответа почти заставила Еву скрипнуть зубами.

А ведь как просто сейчас было бы взять его в заложники… И тогда она будет ничем не лучше того, кого хочет убить. Не говоря уже о том, что Тиммир Лейд не пробуждал в её душе столько тьмы, чтобы у Евы хватило духу пронзить его сердце.

Грозить тем, чего ты никогда не сделаешь, в той же степени опасно, в какой глупо.

– Нет. Тебя не убью. – Пальцы сжали рукоять рапиры так крепко, что Ева почти слышала, как проминается под ними мягкая кожа. – Если не встанешь у меня на пути.

– Встану, если захочешь убить его. – Чуть повернув голову, Тим кивнул на двери. – Потому я и здесь. Подозревал, что ты попробуешь.

Какое-то время они молчали – сидящий юноша и девушка, грозящая ему заговоренной сталью. Вместе слушая, как волшебный ключ оглашает тёмный коридор отзвуками музыки, созидаемой за дубовыми дверьми.

– Почему ты ему служишь? – устало вымолвила Ева потом. – Ты не похож на мерзавца. И то, что ты говорил под гипнозом… – Кончик рапиры чуть опустился, так, чтобы не загораживать лицо собеседника. – Ты ведь не можешь не понимать, что он творит зло.

– Понимаю, – просто ответил Тим. – Он и сам это понимает. Но я понимаю и то, что им движет. – В голосе прорезалась печаль, словно дублируя аккорды, разливающиеся в воздухе. – В нём больше добра, чем он думает сам, и я обязан ему слишком многим, чтобы его оставить. Не говоря уже о других причинах, куда более личных. – Мажор, вдруг проглянувший за минором, лишь подчеркнул боль и горечь, звучавшие до того. – Знаешь, как я стал его секретарём?

– Не особо интересовалась, – сказала Ева, машинально вслушиваясь в то, что наигрывали за дверьми. – И, если честно, не особо интересуюсь.

За исключением отдельных оборотов, услышанное казалось скорее какофонией, нежели музыкой. Странные, неправильные гармонии аккомпанемента. Пустышки параллельных квинт, вдруг зазвучавших в среднем регистре. Напряжённая резкость тритонов и малых секунд, невнятный наигрыш, запевший в верхних октавах, партия голоса, вклинившаяся ниже будто бы невпопад…

Конечно, рано судить по урывкам отдельных тактов, не слыша целого, но Ева начинала подозревать, почему сочинения Кейлуса Тибеля не находили понимания у слушателей.

– Моя матушка служила горничной в доме королевского Советника по военным делам. Мне было пятнадцать, когда её заподозрили в краже, которой она не совершала. Её избили кнутом до полусмерти и вышвырнули вон, и имели на то полное право. Спасибо ныне действующим законам, – голос Тима был таким спокойным, что Ева поняла: все переживания по этому поводу у него отболели давным-давно. – Я тогда ещё не работал. Заканчивал школу. Сбережений у нас не было никаких. А матушка умирала, и чтобы достать деньги на её лечение, я пошёл воровать. Залезал в дома, «щипал» прохожих на улицах… Неплохо поднаторел в этом деле, пока она шла на поправку. Ей говорил, что работаю по вечерам. Не врал, в принципе… В конце концов она выкарабкалась, но увечья, которые она получила в той экзекуции, были слишком серьёзные, чтобы она могла жить без лекарств. Не говоря уже о том, чтобы работать. Не говоря уже о том, что после той истории её не взяли бы ни в один приличный дом, а участи поломойки в каком-нибудь грязном притоне я ей не желал. Так что я продолжал свою «подработку», пока однажды не решил пощипать знатных господ перед оперой, а Кейлус не поймал меня за руку, когда я вытащил у него из кармана кошелёк. – Он фыркнул, словно находя в этом что-то чрезвычайно весёлое. – Так и познакомились.

– Хочешь сказать, он дал работу карманному воришке? – уточнила Ева, лишь теперь понимая, почему мальчик-секретарь так бойко лазал по стенам замка Рейолей.

– Сперва, естественно, хотел сдать страже. Но я когда представил, что отправлюсь на каторгу, а матушка одна останется… В ногах у Кейла валялся, чуть ли не сапоги лизал, умоляя простить. И в итоге выложил, почему мне на каторгу никак нельзя. Он мне велел его к себе домой отвести: возжелал на мою «больную матушку» посмотреть. Не верил сперва, понятно. – В речи, до того неотличимой от речи самого Кейлуса, всё больше проскальзывали простые интонации мальчишки из низших сословий. Видно, воспоминания о тех временах всё же были слишком живыми. – Другой бы и слушать не стал, а он отправился в наши трущобы. Развлечения ради, думаю. Но как убедился, что я не вру, попросил рассказать, как мы дошли до жизни такой. Потом расспросил, что я умею… И вместо поездки к страже предложил хорошего целителя для матушки и работу для меня.

– А в дополнение к работе, надо полагать, некоторые особые услуги, – брезгливо добавила Ева. – Никак не связанные с кражами.

В ответ на неё взглянули с такой сдержанной холодностью, что выражением лицо Тима на миг напомнило ей Герберта.

– Он не брал ничего, на что я не соглашался бы сам. Наверное, если бы потребовал силой, ради матушки я бы переступил через гордость. Но не уверен. – Глаза, смотревшие на неё снизу вверх, сделались суровыми. – Он спас меня. Как почти всех в этом доме. Взамен не требуя ничего, кроме преданности.

– Что значит «всех в этом доме»?

– Почти, – повторил Тим. – Юмилия… та горничная, что прислуживает тебе… её родители умерли в рудниках. Владели отличной сетью лекарственных лавок, но слишком громко выражали недовольство методами её величества. Юми отпустили, да только всё имущество семьи конфисковали, а от дочери «неугодных» все шарахались, как от заразной. Потом Юми замолвила словечко за нашу экономку – та работала на её родителей, бежала из дому, когда за ней пришли из Охраны… Повар отсидел пару месяцев в подвалах Кмитсверской тюрьмы – служил одному генералу из аристократов, там и сгинувшему, а всех слуг арестовали вместе с хозяином… Ещё с нами живёт пара ренегатов из Охраны. Не выдержали прелестей своей работы, а уволиться оттуда по причине того, что не хочешь пытать людей, – только ногами вперёд. Теперь они охраняют Кейла – не на публике, естественно. Но спасибо им и за твой браслет, и за защиту нашего дома. – Юноша следил за её лицом – внешне расслабленно, однако взгляд оставался цепким. – Почти за каждым – история, в результате которой он стал вне закона. Или пострадал от него. Кто-то, как Юми, при других обстоятельствах жил бы лучшей жизнью, чем жизнь горничной, а кто-то – много худшей. И это в любом случае слаще тюремных застенков, смерти на рудниках или прозябания в трущобах.

Благородный лиэр Кейлус Тибель, защитник униженных и оскорблённых? Смешно.

– Ты лжёшь. Просто хочешь, чтобы я прониклась твоим прекрасным господином. Чтобы играла на вашей стороне.

Тим улыбнулся с таким снисхождением, будто к нему подошла пятилетняя сестрёнка и попросила выгнать чудище из-под кровати. Хотя, возможно, в этом мире чудища под кроватями были куда более реальными, чем Ева привыкла.

– Я понимаю, как тебе хочется верить, что он порождение зла. И всё же, надеюсь, вскоре ты откроешь глаза достаточно широко, чтобы увидеть – это не так.

– И зачем это ему? – скептицизмом в Евином голосе можно было бы крошить лёд.

– Он говорит, это его хобби. Коллекционировать в своём доме тех, кто, так или иначе, пострадал от его сестрицы. Мол, ценит хороших слуг, и сентиментальность тут ни при чём, а в конечном счёте, все они для него ничего не значат… Кроме меня. – То, как Тим качнул головой, ясно выразило вежливое сомнение в данном постулате. Вовсе не на свой счёт. – В одном он прав: из нас действительно вышли хорошие слуги. Мы все обязаны ему жизнью или большим, чем жизнь. Этим он купил нашу верность надёжнее, чем её могли бы купить любые деньги… или страх. Жаль только, он спас единицы, ведь я знаю, сколько ещё остаётся неспасённых. Сколько громко проклинают имя Айрес в трущобах или тихо – в особняках. Сколько лишились родных и друзей и бездействуют лишь потому, что боятся подставить оставшихся… – Он прислушался к тишине, воцарившейся в коридоре, отражавшей молчание инструмента в гостиной. – Похоже, закончил.

– Я тебе не ве…

– Помолчи пару минут, хорошо? В конце он обычно играет то, что получилось. – В словах снова прорезалась усталость: так взрослый просит ребёнка не рисовать фломастером на бумагах с работой, на которую он потратил последний месяц. – Потом можем продолжить, но сейчас я хочу послушать… Думаю, тебе это тоже должно быть интересно. Если, конечно, ты действительно музыкант.

Уняв язвительность, Ева устремила взгляд на светящийся ключ, желчно выжидая, когда оттуда снова польётся то, что Кейлус Тибель считал музыкой.

Вначале в хрупком, трогательном фа-диез миноре зазвучало вступление: кружево высоких триольных переборов, сплетённое светом, одиночеством и трепетной болью живого сердца. Их переливы спустились вниз обречённым вздохом, воспарили обратно к верхним регистрам робкой надеждой на счастье и, истаяв на вопросительной паузе, зазвучали вновь уже в басах, чтобы над ними – ритмом рваным и болезненным, как чьё-то сбивчивое дыхание – Кейлус запел мелодию своего нового романса.

Ты знаешь два пути – я знаю третий,Путь, озарённый пламенем пожаров,По волоску над бездной – в полусветеЗвезды во мгле и лезвия кинжала…

Ева застыла, не видя того, на что смотрит, не веря тому, что слышит. Забыв, где она, забыв, кто играет и поёт за запертыми дверьми, забывая саму себя.

Она не знала, насколько точен перевод, обеспеченный чарами. Не знала, что благодарить за этот перевод, сохранивший красоту рифмы и ритма, – магию или собственное сознание. Но то, что она слышала, завораживало, и всё, что так странно воспринималось разобранным на части, соединилось чарующе органичным целым. Резкость созвучий, прихотливость интонаций, причудливость гармонизации и модуляций – то, что прежде казалось неправильным, теперь слышалось единственно верным. В музыке, сплетённой с пением нерушимой ажурной вязью, далёкое мешалось с близким, понятное – с непостижимым, зов – с предупреждением, насмешка – с мольбой, страсть – с печальной отстранённостью прощания; и этот голос, голос ангела за миг до падения…

Так мог бы петь Люцифер, в последний раз оглядывая рай перед изгнанием.

Мой путь отмечен выжженной травою,Но я смеюсь – кому по нраву стоны?Ты не найдёшь меня среди героев.И среди павших. И среди влюблённых.Я странник Между. Эхо. Сон и пламя.Танцор на грани вымысла и были.Но я коснусь – горячими губами,А не бесстрастным ветерком от крыльев.

Мелодия набирала силу, обрастала шлейфом голосов, вбирала в себя новые тембры. Одинокое фортепиано звучало так, словно за дверьми под властью дирижёра пел целый оркестр: в нём слышалось яростное пламя, рушащее судьбы, чёрный металл отчаяния и чистое золото невинных мечтаний, звон осколков кровавого стекла, на которых кто-то с улыбкой кружится в танце, и заливистый смех над собственной болью. Оно рассказывало о любви и потерях, о счастье, которого можно коснуться рукой, и вечности, ждущей в конце пути; о непролитых слезах и словах, что не прозвучали, обо всём, что когда-либо было тебе желанно, и утраченном, что хотелось бы, но невозможно вернуть.

Ты не успеешь удержать виденье,И песню тени – не живым подслушать.Я появлюсь, как призрак, на мгновеньеИ ускользну, забрав на память душу.Лиловым ветром в волосы подую,Погладит щёку шёлк туманной пряди…В стилетной вспышке стали – околдую.В кровавом вихре танца – жар объятий.

В проигрыше Ева дёрнула ручку, приоткрыв дверь на щёлочку. Кейлус сидел на широкой банкетке за расписным золочёным инструментом. Руки ласкают клавиши, на лице с полуприкрытыми глазами – ни тени улыбки-издевки, что обычно искажала его трещиной по витражу.

Ева смотрела, как его губы золотым бархатом льют голос, хрипотца которого уступила место кристальной чистоте. И больше всего на свете желала поверить, что это морок, колдовство, попытка задурить ей голову, что в действительности поёт волшебный ключ в замочной скважине…

Что угодно. Кто угодно.

Не человек, которого ей нужно убить.

Однажды танец оборвётся в бездну,И некому поймать. И нечем клясться.И мне не надо белизны помпезной —Её так просто сделать серо-грязной…Ты не подаришь мне любви мгновенье,А я не врежусь сталью в твоё сердце.Я знаю путь сквозь пламя и сквозь время,Короткий – вечный – контрданс со смертью[11].

Песня взлетела к кульминации – и в трагедии, обрывающей голос, как неизбежно обрывается земной путь, свет восторжествовал над тьмой, красота над мраком, вечность над забвением. Прощаясь, ветром в крыльях одинокой птицы пели фортепианные пассажи, хрустальными цветами распускались в мелодии трели, победными колоколами разливались в аккомпанементе аккорды; и музыка окутала собою всё, забилась в сердце вместо пульса, заполнила душу, забирая оттуда всё до капли, чтобы взамен оставить то, что прежде ты едва ли чувствовал и осознавал…

За миг до того, как стихли финальные ноты, Тим мягко, но непреклонно притворил двери. Только тогда Ева осознала: всё время, пока она всматривалась в мужчину за инструментом, его секретарь напряжённо следил за ней.

Когда в коридоре воцарилась тишина, в которой лишь болела вывернутая музыкой душа да потихоньку исчезал ком в горле, оба долго молчали.

– Это… это правда написал он?

Вопрос прозвучал так тонко, словно привычный голос Евы ушёл в эфемерное загранье вслед за голосом, певшим только что. И пока отказывался возвращаться.

Она думала, что музыка Кейлуса Тибеля слишком бездарна, чтобы стать популярной… Но всё оказалось проще – и печальнее. Эту дерзкую, необычную, опередившую время красоту мог понять лишь тот, кто жил в двадцать первом веке; тот, кто рос, когда уже родились и прославились Шостакович, Свиридов и Шнитке, металлисты и рокеры.

И совсем немногие из тех, кто обитал в местном аналоге века девятнадцатого – в лучшем случае.

– Естественно. Стихи тоже. – Быстрым гибким движением поднявшись с пола, Тим аккуратно, абсолютно неслышно достал из двери светящийся ключ. Сунув его в карман, отступил на шаг – так, чтобы не помешать выходу из комнаты, но остаться преградой между дверью и Евой. – Ещё одна причина, по которой я всегда буду на его стороне.