Божьи садовники

Незаметно настал месяц мехир – единственный, когда в тех землях могут выпадать ливни. Под такой ливень и попал Ави, когда возвращался с берега реки; он бежал, накинув на голову плащ и стремясь поскорее спрятаться под каким-нибудь навесом, когда краем глаза заметил справа от себя какой-то черный комочек, копошащийся на раскисшей земле. Сколь ни был силен дождь, любопытство Ави оказалось сильнее, и, приблизившись, мальчик увидел щенка, который еле брел на подгибающихся лапах: видимо, его мать погибла, и голод выгнал его из убежища в непогоду. Щенок не испугался Ави: он доковылял до ступни мальчика и лизнул ее. Жгучая жалость охватила Ави; он завернул щенка в свой плащ и поспешил в укрытие, где мог бы обсушиться. Там Ави накормил щенка тем немногим хлебом, который у него был, и потом они оба уснули, прижавшись друг к другу. Когда Ави утром проснулся, щенок был рядом; вчера мальчик еще не знал, оставит ли щенка себе, но теперь оттолкнуть его казалось невозможным, а значит, нужно было добыть пищи на двоих. Вечером Ави вернулся; щенок встретил его, радостно повизгивая и прыгая возле его ног, и от этого у Ави стало веселее на душе. Надо было дать щенку имя, и Ави назвал его Шахор, а по-русски Черныш; щенок быстро стал отзываться на эту кличку. Так они стали жить вдвоем. Вечерами Ави любил пересказывать Чернышу историю своей недолгой, но такой трудной жизни, делиться с ним своими огорчениями и надеждами; щенок внимательно слушал, глаза у него при этом были серьезные, и Ави казалось, что Черныш его понимает. Ави был счастлив: раньше он часто молился, чтобы Господь послал ему верного друга, и вот теперь эта мечта сбылась. Так пролетели два года; Черныш превратился в молодого красивого пса; подрос и Ави, но все еще оставался мальчишкой.

И вот однажды произошло следующее. Ави шел по улице недалеко от того места, где обычно ночевал, и вдруг увидел, что навстречу ему бегут люди. Так народ обыкновенно торопится на какое-нибудь празднество, но теперь лица у всех были испуганные. Приглядевшись, Ави увидал еще и другое: следом за людьми бежала незнакомая собака. Ави растерялся: он не знал, что все это значит, и потому был сбит с ног налетевшим на него грузным лодочником с пристани. Лодочник не помог Ави подняться: он лишь громко выругался, призывая на голову мальчика проклятие всех богов, и побежал дальше. В то же мгновение Ави увидел прямо перед собою оскаленную морду, и с желтых клыков на его щеку капнула тягучая, словно камедь, слюна; такой слюны Ави прежде никогда не видел ни у людей, ни у животных. Чужая собака уже готовилась схватить Ави за горло, как вдруг неведомо откуда взявшийся Черныш налетел на нее, повалил на землю, и через несколько секунд она уже корчилась с перекушенной глоткой. На шее у Черныша алела небольшая ранка, но Черныш не обращал на это внимания; он прыгнул к Ави и принялся облизывать ему лицо. Ави смеялся, целовал и гладил своего друга, который спас ему жизнь.

Через десять дней пришла беда. Ранка, которая, казалось, уже совсем зажила, стала нестерпимо чесаться; Черныш раздирал ее опять чуть ли не до крови, но зуд не унимался. Дальше стало еще хуже: Черныш ослабел, у него начали отниматься ноги – сначала задние, потом передние, будто в его теле распространялся какой-то яд. Теперь Черныш мог только ползать, но даже это делать уже не пытался: забившись в тень, он смотрел куда-то в даль мутным, тоскливым взглядом, и лишь когда приходил Ави, едва заметно шевелил кончиком хвоста. Встревоженный Ави не понимал, что происходит; однажды он попробовал перенести Черныша на солнце, думая, что так ему станет легче, но пес огрызнулся на мальчика – первый раз в своей жизни. С тех пор Ави не пытался приподнимать Черныша и нести его куда бы то ни было: он лишь кормил и поил его, но даже это делать становилось все труднее. Черныш не отказывался совсем от воды и пищи, но и то, и другое он глотал с трудом, словно хлеб был нашпигован иголками, а вместо воды Ави предлагал ему кислоту: пса мучили жестокие спазмы, идущие, казалось, от желудка и до самого рта. Ави продал свой плащ и купил амулет, куда был вставлен засушенный листик благородного лавра; торговка на базаре уверяла, что он помогает при судорогах. Этот амулет Ави надел на шею Чернышу, но облегчения не последовало: то ли мальчика обманули, то ли амулет действовал только на людей. Ави понял, что пес умирает и что с этим ничего уже не поделаешь; с тех пор у мальчика было только одно желание – чтобы страдания Черныша поскорее прекратились. Однажды на закате, когда на небе зажглись первые звезды и среди них багровела планета Хор, Ави поднял глаза вверх и прошептал самую горячую в своей жизни молитву:

– Боже, пошли Чернышу смерть!

И слеза скатилась по его щеке.

Смерти не было – ни в этот день, ни в следующий. Ави решил, что дальше так продолжаться не может, и когда возвращался вечером в очередной раз, нес с собою вместе с хлебом еще и увесистый камень, при помощи которого надеялся прервать мучения Черныша. Хлеб этот уже не был ни куплен, ни выпрошен: Ави украл его с прилавка, когда хлебопек куда-то отлучился; видимо, в его доме произошло какое-то несчастье, поскольку оттуда раздавался громкий плач. Ави задыхался от стыда: ведь ему прежде воровать не доводилось. Но мальчик не видел другого выхода: он боялся, что, если будет голодным, то не сможет нанести задуманный удар с необходимой силой. Не один Ави – многие уличные мальчишки голодали, да и остальным приходилось несладко. Давно уже говорили о невесть откуда взявшейся саранче, о падеже скота и прочих надвинувшихся на страну бедствиях, и на этом фоне судьба Ави казалась не более чем песчинкой, которую поднимает жестокий пустынный вихрь. Сам Ави, впрочем, и не думал об этом: присев возле Черныша на корточки, он рассуждал про себя, как лучше нанести удар. Камень, который мальчик сжимал в кулаке, был неровный, и одна из его сторон образовывала острую грань. Ею, пожалуй, можно было убить сразу, но Ави боялся, что Черныш испытает слишком сильную боль. Другая, гладкая сторона, выглядела не столь пугающей, но и менее надежной. Ави не знал, что же выбрать; если бы он мог просто вынуть из Черныша душу, как извлекают зерно из колоса, то охотно отдал бы за это половину своей жизни. Чем дольше Ави вертел камень в руках, тем яснее понимал, что довершить задуманное тем или иным способом у него не хватит духу. Наконец пальцы Ави разжались, и он выронил камень, который глухо стукнулся о землю. Мальчик опустился на колени и горько заплакал.

Вдруг чьи-то грубые пальцы схватили его за плечо:

– Вот ты и попался, щенок! Будешь теперь знать, как воровать у меня лепешки!

Ави рванулся; прямо на него с недоброй усмешкой смотрел толстый человек в обсыпанном мукой переднике: левой рукой он держал Ави, а в правой сжимал толстую палку, такую, что ей можно было убить крокодила. Внезапно хлебопек, вглядевшись в Ави, переменился в лице, уголки его рта задрожали, и из его глотки вырвался рев, больше похожий на вой гиены:

– Проклятое племя!

Ави похолодел. Он понял, что случилось: чуть искривленный нос и желтоватый оттенок кожи выдали его, позволили распознать в нем дитя того народа, который пришел в эту страну несколькими поколениями ранее и терпел ныне притеснения и глум из-за своей крови и своей веры. Медное лицо хлебопека все более и более наливалось багровой краской, и он продолжал кричать:

– Это вы навлекли несчастья на нашу землю! Из-за вас наши дети рождаются мертвыми! Сегодня я отдал сына бальзамировщику! Мы столько лет мечтали о нем, а теперь моя жена уже не сможет родить, никогда не сможет! Будь моя воля, я бы заживо сжег в печке весь ваш подлый народ! А вашим поганым пеплом удобрил бы поле, чтобы там лучше рос хлеб, который я пеку! И надеюсь, кто-нибудь рано или поздно так и сделает! – Выпяченные, с посиневшими белками глаза хлебопека были злее, чем у той собаки, от укуса которой умирал Черныш. – Выбирай, что тебе сначала сломать: ногу или руку? Или, может, сразу черепушку, чтобы долго не мучился?

Ави слышал о переломанных людях, которых бросали медленно умирать на солнцепеке, и посажение на кол считалось милостивым по сравнению с этой казнью. Он затравленно огляделся; чуть поодаль стояли двое бродяг, которых, очевидно, привлек шум, но они лишь робко взирали на все происходящее: никто из них не хотел ввязываться в драку и рисковать своей шкурой ради какого-то нищего мальчишки. Убежать Ави не мог: даже если бы ему и удалось вырваться, он упал бы, не успев пересечь улицу, поскольку голод и горе последних дней отняли у него все силы. Хлебопек размахнулся палкой, и Ави в ужасе зажмурился, но тут произошло невозможное. Лапы Черныша, казалось бы, окончательно парализованные, вдруг распрямились, он метнулся вперед и вцепился в голую лодыжку хлебопека.

Хлебопек, охнув, выпустил Ави; затем он, опомнившись, ударил Черныша – ударил страшно, изо всех сил, в том месте, где шея соединяется со спиною. Любая собака расцепила бы челюсти после такого удара, но Черныш, казалось, еще крепче стиснул их. Хлебопек ударил еще раз; палка разлетелась на куски, и к треску ломаемого дерева примешался еще какой-то хруст. Только тогда Черныш разжал зубы. Хлебопек увидел, что по его ноге вместе с кровью стекает вязкая слюна; он затрясся, лицо его сделалось белее, чем алебастровая облицовка царских гробниц, словно сама смерть только что заглянула ему в глаза. Припадая на укушенную ногу, хлебопек бросился прочь, и от его истошного крика птицы, сидевшие на кровлях, разлетались в разные стороны.

На дрожащих ногах Ави подошел к Чернышу. Черныш лежал на боку, и из его рта сочилась какая-то розовая пена. Последним усилием он оторвал от земли голову, окинул Ави ровным взглядом, словно желал его утешить, и умер – быстро и спокойно.

* * *

Уже поздней ночью Ави спустился к реке. Он вошел по пояс в теплую воду и опустил в нее тело Черныша – медленно и бережно, как люди помещают в тайник величайшую для них драгоценность. Широкая волна побежала по речной глади, и тотчас вдогонку ей устремилась другая, поменьше, – от упавшей с мальчишеского лица слезы. Похоронив и оплакав своего товарища, Ави уже собирался уходить, когда услышал позади себя:

– Не горюй, малыш!

Ави обернулся; рядом стоял высокий мужчина в длинном халате и с курчавой бородой. Лица его нельзя было разглядеть, потому что луна светила ему в спину, но голос его был ласковым, а рука, которую он положил на плечо Ави, – мягкой. Заметив на этом плече, рядом со своей ладонью, свежий синяк, оставленный хлебопеком, незнакомый мужчина продолжил:

– Видать, тяжко тебе пришлось, понимаю! Но все позади, слышишь, позади! Мы идем в новую землю, где реки текут молоком и медом. И землю эту отдал нам сам Господь! Пошли с нами!

Ави сомневался не долее секунды, затем он резко поднял голову, стряхивая последние остатки слез, и на его губах появилась улыбка – первая за уже многие дни. Оба они – мужчина и мальчик – двинулись к берегу, а потом и дальше, навстречу судьбе, которая их позвала и которую они сами для себя выбрали.

* * *

– Я не дошел до той земли, Господи… Пески Аравии занесли меня вместе со многими моими братьями по вере, как нильские воды поглотили тело Черныша. Скажи, встречу ли я его в раю, если мне суждено там обретаться?

– Нет.

– Почему? Разве он сделал при жизни что-то злое?

– Рай существует для людей, а не для бессловесных тварей.

– Но Черныш все равно что человек. И даже больше, чем человек! Многие ли люди перед смертью думают не о себе? А Черныш думал лишь о том, чтобы меня защитить. Если я в том солгал, ввергни душу мою во прах вслед за телом.

– Этот пес так дорог тебе?

– Дороже мне только сам ты, Господи… Дозволь ему быть со мною!

– У собак нет бессмертной души, но они едят крохи со стола хозяев, когда те готовы поделиться… Я могу прикрепить твою душу к душе Черныша, если ты и сейчас согласен разделить с ним то, что имеешь. Однако скажу вдобавок: ты тогда навеки останешься чернокрылым братом, и в моем доме будешь не более чем редкий гость.

– Да будет воля твоя, Господи, и если она такова, я не возропщу.

* * *

– Так вот кем раньше был Анубис…

Двое мальчишек расположились на крыше высотного здания. Тодик, лежа на животе, смотрел вниз, на огненную реку автострады, которая не иссякала и в самую глухую ночь, а Морти, только что закончивший говорить, сидел рядом, на самом краю, свесив ноги, и они лишь чуть-чуть не дотягивались до верхнего окна. Невидимые и неслышимые для людей, ребята отдыхали, как отдыхают птицы небесные. Но они, по слову Божьему, не сеют и не собирают в житницы; ныне же зерно в житницу Господню было ссыпано доброе, и до нового откровения можно было скоротать время за дружеской беседой: тогда оно летит быстрее и приятнее всего.

– Да, Тодька. Двое стали одним целым, и теперь они неразрывны, как единая плоть.

– Это сам Анубис тебе рассказал?

– Ты знаешь: он молчалив, но земля полнится слухами, и небо – тоже. Кое-что и ворон на хвосте принесет. Он – птица серьезная: это сороки охочи перевирать чужие слова, а вороны что ни скажут – все правда…

– Хорошо бы и нам вот так… – Тодик перевернулся на спину, широко распластав крылья, чтобы они не мешали, и заложил руки за голову: он всегда вел себя подобным образом, если начинал о чем-либо мечтать или вспоминал что-то очень хорошее.

– Как это «вот так»?

– Чтобы никогда не разлучаться!

– Но ведь ты спокойно улетаешь от меня. И вчера так было, и раньше…

– Это не считается: я же всегда возвращаюсь! Или ты меня находишь… – Слова эти Тодик произнес с горячей убежденностью, что иначе и быть не может; поэтому Морти невольно улыбнулся, и вместе с тем у него защемило сердце. В разговоре образовалась томительная пауза; Тодик, который уже и зажмурился, чтобы удобнее было грезить, вдруг открыл глаза, приподнялся на локте и с недоумением поглядел на товарища:

– Морти! Ты что?

Глава 3.

Заслуга и благодать

Облака… Будто по волшебству, они появляются на небе посреди ясного солнечного дня, и кто бы их ни спросил, откуда они пришли, хоть бы брат-хранитель или чернокрылый брат, ответа он не получит. Они отражаются в безбрежной глади океана, в сонном лесном озерце и в грустных глазах потерянного мальчишки, покуда их не развеет ветер – не ведающий преград, прихотливый, как сама Божья воля. Какому-нибудь пятилетнему карапузу они кажутся мягкими и упругими, вроде перины, куда можно зарыться с головой, или подушки, которую можно оседлать и воображать себя лихим конником, о которых рассказывала мама, а раз мама так говорит, значит, такие люди и впрямь жили когда-то на свете. Те, кто умеют летать, судят, разумеется, об облаках вернее и знают, что ни кататься, ни прыгать на них нельзя: можно лишь укрыться в их белесом тумане от назойливых глаз, чтобы о чем-то поразмыслить или поплакать в одиночестве. Но от себя не сбежишь, не спрячешься от собственного горя, которое срослось с душою так же, как рука, нога или крыло срастаются с телом. Поэтому Шинго облака не манили, и он лишь смотрел на них отрешенным взором: так, бывало, маленький ребенок долго глядит вслед автобусу, на котором уехали родители, и неизвестно, вернуться ли они через неделю, как было обещано.

«Куломи…»

Постороннее, непривычное чувство в левой ноге заставило Шинго подтянуть ее к животу. Тут же и в правой ноге возникло то же самое ощущение; Шинго поджал и ее, и тотчас услышал совсем рядом разочарованный голос:

– Да ну тебя, скучный ты какой-то! Я тебе пятку щекочу, а ты только ногу отдергиваешь!

Немного повернув голову, Шинго увидел в полуметре от себя незнакомого мальчика. Широко раскинув крылья, он висел вниз головою, как большая летучая мышь, и, немного прищурившись, разглядывал Шинго, видимо, ожидая, что тот заговорит с ним. Но Шинго молчал; тогда мальчик улыбнулся и протянул руку:

– Привет! Я Морти!

Шинго не ответил на рукопожатие и не назвал своего имени; он отвел глаза и тусклым голосом произнес:

– Оставь меня.

– Как это – оставь? Я твой новый напарник, у нас есть дело!

– Лети один.

– Чернокрылые братья работают в паре, ты что, не помнишь? Здесь недалеко, управимся по-быстрому! А затем я покину тебя, если уж ты сегодня не в настроении. Но нынешнее послушание мы должны исполнить вместе!

– Хорошо, – безучастно ответил Шинго. – Куда лететь?

– Прямо на восток. Подожди, сперва обнимемся: так принято!

Шинго знал, что таков действительно обычай чернокрылых братьев при знакомстве, и потому не стал уклоняться. Морти прижался к нему всем своим телом и крепко обхватил Шинго обеими руками. Шинго вспомнил, как некогда его точно так же держал в своих объятиях Куломи и шептал на ухо первые слова дружбы. Ему стало нестерпимо жаль себя, и он почувствовал, как внутри его сверху вниз растекается какая-то холодная, отнимающая силы волна, от головы и сердца и до самых ступней. Поэтому руки Шинго безжизненно повисли вдоль его тела, и он даже не пытался дотронуться до Морти пальцами. Наконец Морти отстранился и с неудовольствием произнес:

– Такое впечатление, будто я прикоснулся к трупу! Ладно, давай за мною: может, по дороге придешь в себя!

Морти не соврал: лететь пришлось недолго. Вскоре мальчики увидели большой город, а в самом центре города – большой храм; его главный золотой купол ярко сиял на солнце и был заметен издали. Подлетев ближе, Морти шугнул с самого высокого из крестов нерасторопную галку, а затем вполголоса прочел Трисвятое. Шинго молчал, а произносил ли он мысленно какие-либо слова, это было известно лишь ему самому да Богу. Ребята проскользнули прямо в алтарь; там царила тишина, которую не нарушало ни пение с хоров, ни звук проповеди с амвона: видимо, служба уже закончилась. Даже седой мужчина в длинной черной одежде молился перед иконой Спасителя, не размыкая губ; он стоял на коленях спиною к Морти и Шинго, и, кроме него и мальчиков, никого больше в алтаре не было.

– Это настоятель храма, где мы сейчас находимся, – негромко произнес Морти. – Он уже исповедался и причастился, и сегодня ему надлежит отойти к Господу. Он всегда хотел, чтобы это произошло именно так – без маеты, в святом месте и на молитве. Но для этого его душа должна пройти через наши руки! И нам нужно хорошо потрудиться, чтобы его кончина была мирной: нам наверняка попытаются помешать бесы. Они обыкновенно до самой смерти преследуют человека, который посвятил себя Богу и бросил им вызов, и если прежде им не удавалось ему навредить, они пожелают отыграться хотя бы теперь, напоследок. Я сделаю самое сложное – извлеку душу, а ты останешься здесь и поддержишь меня песней. Только не останавливайся и не халтурь! Рассчитываю на тебя!..

Шинго чуть заметно кивнул; его песня зазвучала почти сразу; тихая и торжественная, она плавно лилась в густом от ладана воздухе и проникала в самые укромные уголки алтаря – бесам на страх, слугам Господа на радость. Лицо настоятеля, прежде серьезное, смягчилось, как если бы он принимал у маленького ребенка его первую исповедь. Дрема смежила веки старца, и он склонился перед образом, коснувшись лбом тяжелого резного оклада; так засыпает человек после долгой дороги, твердо зная, что она пройдена до самого конца и что он пришел именно туда, куда требовалось, и в нужное время.

«Хорошо», – подумал Морти.

Краешком глаза Шинго видел, как Морти подошел к настоятелю с печатью в руке и после растворился в зеленоватом свечении. Краешком – потому что он не смотрел на товарища: взор его оказался прикован к иконе, которая находилась прямо под потолком, напротив двери, так, что любой человек, входя в алтарь, видел в первую очередь ее, а затем уже и все остальное. Это была намоленная икона старого письма, и только по большим праздникам ее выносили к верующим. Она изображала момент окончательного небесного торжества, когда крылатые отроки на всех наречиях Земли возносят хвалу Всевышнему, и их осеняет своей широкой кроной Древо Жизни. Глядя на них, Шинго с новой силой ощутил горечь своей утраты; ему вдруг померещилось, что тот из отроков, который стоит ближе всего к престолу и более всего возлюблен Господом, – это Куломи. Наваждение походило на галлюцинацию; Шинго чудилось, что Куломи вот-вот обернется к нему и скажет что-нибудь в утешение или просто улыбнется: улыбки было бы достаточно.

«Куломи, отзовись… Прошу тебя, отзовись!»

Но Куломи молчал, молчали и другие мальчики на иконе. Им не было дела до Шинго, и даже взгляды их были скорее строгими, нежели ласковыми.

«Ну конечно: Куломи теперь и не подумает обо мне. Он в раю, счастлив, а я осужден мотаться без него между небом и землей, в воздухе, этом обиталище демонов и бестолковых птиц. За что же, Господи? За что?»

Шинго всхлипнул – сперва тихонько, затем еще раз – погромче. Он еще думал, что сдержит себя, но уже было поздно что-либо делать. Слезы потекли везде, где только можно: они заструились по щекам, затопили все изнутри, от ноздрей и до самой глотки, как соленая вода заливает горло мореходу, погибающему в шторм на обломках своего корабля. Поэтому Шинго больше не мог петь, и старый священник, вверенный его попечению, остался безо всякой защиты. Далее началось нечто отвратительное, чего ребята не вправе были допустить и чего старец, к которому они сегодня явились, не просил в своих молитвах. Сперва по телу настоятеля, дотоле мирно спавшего, прошла чуть заметная дрожь и тотчас же она сменилась конвульсией: с глухим стоном старец выгнулся назад, а затем словно что-то швырнуло его обратно, так, что он ударился об оклад головою; алая кровь брызнула на рясу, на сам святой лик и на возложенные к нему белые цветы. После этого настоятель рухнул на каменный пол алтаря, но корчи и там его не оставили: он бился в судорогах, подобно агнцу, которому перерезали горло. Наконец его вырвало какой-то коричневой слизью, и бедный старец затих.

Вытаращенными от ужаса глазами Шинго смотрел на страшную агонию. Он понимал, что должен немедленно возобновить свое пение, что он подводит Морти и ставит под удар все их совместное дело, но язык не слушался: казалось, слезы приварили его к гортани, будто они были из жидкого свинца. Спустя несколько секунд появился Морти – злой, исцарапанный, с всклокоченными волосами; в левой руке он держал душу настоятеля, и она едва теплилась от мук, которые ей довелось претерпеть при разлучении с телом. Не говоря ни слова, Морти подошел к Шинго и резко ударил его в челюсть. Шинго упал, не успев даже взмахнуть крыльями; мысли его мешались, и он насилу смог произнести:

– Что ты делаешь? Мы же братья!

– Ты только сейчас об этом вспомнил, да? А ничего, что братья вообще-то должны помогать друг другу? Мой родной брат еще не так меня отмутузил, когда попросил однажды посидеть немного с больным отцом, а я забыл дать ему лекарство! Или думаешь, мне легко было в одиночку отбиваться от бесов? Вот сам бы попробовал! Впрочем, что я говорю: ты только хныкать горазд! Вот и оставайся здесь! А я сам отнесу душу, куда следует! Твоей заслуги здесь нет! Понял?

Потрясенный Шинго, не смея пошевелиться, лежал на холодном полу, возле настоятеля, и казался еще мертвее, чем он. Потом в алтарь пришли люди; раздался чей-то испуганный крик; тело старца приподняли и безуспешно пытались поставить на ноги; какие-то черные ботинки на толстой подошве скользили в крови и рвотных массах. Шинго видел и слышал все это, но по-прежнему оставался недвижным, и лишь когда и храм, и весь город погрузились в темноту непроглядной ночи, отважился встать. Он уже не помнил, как вылетел из алтаря – через окно или через кровлю; теперь, казалось, не только Куломи – весь Божий мир был потерян для него.

* * *

20.00. Из вечерних новостей Лентача.

Сегодня с настоятелем главного храма одного из российских областных центров сразу же после литургии и визита епископа случился припадок. Все святые дары, которые он принял, оказались выблеваны.

Количество лайков: 1,4К.

Верхний комментарий (по популярности):

Видать, поповскую кухню даже их собственные желудки не переваривают.

Количество лайков: 969.

* * *

«Позор…»

– Шинго!

– Учитель Логос?..

– Почему ты отворачиваешься от меня?

Шинго и впрямь отвернулся, когда его окликнули по имени, и уткнул в ладони свое горячее, сухое лицо: после того, что случилось, он не мог даже и плакать. Однако он понимал, что долго так стоять и отмалчиваться не выйдет, поэтому приподнял голову и глухо произнес:

– Я совершил ужасную вещь!..

– Да, я знаю: то, что ты сделал, уже не исправить. И как же ты намерен поступить теперь?

Шинго сглотнул, затем выпрямился и сказал настолько твердым голосом, насколько мог:

– Учитель!.. Отправь меня в вечную муку!

– Ты действительно хочешь туда попасть?

– Я это заслужил! Да и хуже, чем сейчас, мне все равно уже не будет.

– А если я тебе скажу, что ты можешь искупить свой грех?