Верность слову

– Значит, побежит, – Веретенников непреклонен.

Майор плюнул и побежал назад к своим пушкарям.

Свернулись, сосредоточились в лесу и тронулись дальше. Идёт слух: здесь заканчивают «котёл»1.

Ночью – на исходном рубеже. Утром пошли, рассыпав впереди первый штурмовой батальон автоматчиков Витьки Сазонова, выбивающих из автоматов непрекращающуюся беспорядочную дробь. Впереди нас – только немец. За день заняли две деревни и вышли на окраину посёлка городского типа.

– Димка! Смотри, пленных ведут! – заорал неизвестно как появившийся рядом Витька.

– Где?

– Да вон их девушка-санинструктор ведёт.

Не успели мы рассмотреть пленных, как на них навалились солдаты, избили, а потом и застрелили. Пока занимались этой, скребущей моё сердце процедурой уничтожения немцев, проглядели легковую машину, прятавшуюся за домом. Спохватились, когда она на полном газу полетела к лесу. Дал из ручного пулемёта очередь – ушла…

Задержавшись в этом посёлке и дав немцам возможность перегруппироваться, ночью побежали в панике обратно, потеряв батальон солдат от проутюживших его двух танков. Все наши старания сдержать солдат на опушке леса не увенчались успехом. Двинулись дальше, вглубь нашей обороны, пытаясь отыскать место исходного положения. Просека. Слева по дороге две лошади катят пушку, за которой идёт группа людей. «Кто???»

Взяв ручной пулемёт, лёг в кювет, положив рядом два снаряжённых диска. Наши! Витька Сазонов выводит «сорокопятку» с раненым командиром роты.

Неожиданно из леса стадом побежали наши. Раздалась беспорядочная стрельба. Следом за ними развёрнутой цепью вышли немцы, расстреливая в панике бегущих солдат. Страх впервые охватил меня. Страх окружения. Рядом упал Витька с двумя автоматами.

– Ты давай по левому флангу лупи, – срывающимся голосом прокричал он, – а я – по правому!

Я стрелял не очень-то и целясь, так как немцы подошли уже вплотную. Но наш огонь заставил их сначала залечь, а потом отползти опять в лес. За это время все наши бойцы скрылись в лесу.

– Вот это мы их умыли, – нервно сказал я.

– А ты ничего! – Витька весело смотрел на меня. – Не бздун. Бой-то первый?

– Ага, – почему-то так же весело ответил я.

– Ну, тогда с крещением, братишка! – он обнял меня.

Забежали в лес, нашли обалдевших от боя и беготни солдат. Кое-как организовали их и пошли по лесу, растянувшись в одну линию и соблюдая тишину, стараясь не потерять ориентацию. Впереди поляна. Предательская луна льёт на неё свой неживой свет, серебря снег, заставляя его искриться голубизной.

Пошли вперёд. Окрик в полголоса: «Кто?» Свои!!!

Вышли четвёртой ротой с двумя взводами второй роты. Окопались. Чего-то ждём.

Нагрянуло начальство. Выяснили, кто, куда и откуда бежал. Всё записали. Удивлённо пожали нам с Витькой руки, пообещав представить к наградам.

Перегруппировка трёх батальонов в два. Я остался вне штата. Прикомандировали к штабу полка.

Получив шесть самоходных установок и подтянув поддерживающий нас артдивизион, утром пошли вперёд. Мало патронов.

Снова та деревня, из которой бежали, оставив там пять человек тяжелораненых. Зашёл в дом – все изуродованы.

Город Мехталь. Меня командировали в цепь. Пошёл в атаку. Плохо помню, что ощущал… Мехталь взяли. Вечером немец нас выбил. Остановил расчёт пушки «сорокопятки» и, приняв командование на себя, прикрывал отход наших солдат. Ранило в ногу. Перевязал и остался. В лесу нас нашёл командир батальона. Объявил благодарность за храбрость, с которой мы прикрывали отход частей. Предложил уйти в медсанбат. Отказался.

Тактика немцев этого периода – ночные бои за каждую деревню, а в населённых пунктах – за каждый дом. Днём отходят, оставляя в тылу ракетчиков и отдельные группы автоматчиков, сеющих ночью панику у нас и корректирующих артминогонь.

Силой остановили на опушке леса наше подразделение, удиравшее от немцев, расстреляв несколько паникёров на месте. Утром подошла пара «Катюш», дали залп, и мы пошли вновь вперёд. Стремясь накрыть группки спрятавшихся в лесу немцев, дали артналёт по опушке.

Не дойдя двухсот метров до окраины города, угодил под две мины, лопнувших по бокам. Одна немного сзади. Подбросило, ударив о землю и придавив телами двух убитых солдат. Опомнившись, встал обливаясь кровью, сгоряча бросился вперёд и… сел, почувствовав, как отнялся весь зад и заметив кровь, бьющую фонтаном из ноги. Шесть дыр сразу! Это случилось 26-го января 1945 года.

– Дмитрий Михайлович, просыпайтесь! Нам надо идти в рентген-кабинет.

Он открыл глаза и увидел склонившуюся над собой медсестру Соню.

– Да-да! Я сейчас оденусь, – спросонок пробормотал он.

– Не надо никуда одеваться. Вы и так в пижаме заснули. Просто идите за мной.

Она помогла ему подняться, и они вышли из палаты.

Процедура «фотографирования» лёгких затянулась до обеда. Он принял лекарства, пообедал и опять лёг отдыхать. Его всё время душил надсадный кашель с выделением окровавленной мокроты. «Что-то ты совсем развалился, Дмитрий Михайлович», – сказал он сам себе.

– Что, фронтовые ранения дают о себе знать? – послышалось с соседней койки. – Тебе лет-то сколько?

– Семьдесят пять, а что?

– Да ничего! Молодой ты ещё умирать-то. Живи, душа-человек! Мне вон девятый десяток пошёл, а жить хочется, хоть и без ноги. Я вообще-то привык без неё. А они привязались: «Давай протез сделаем! Сейчас хорошие делают!» А зачем он мне нужен? Я и на культе нормально хожу. Вон она под кроватью лежит родимая, – и он, наклонившись до пола, достал из-под кровати деревянную культю.

– Культя – это анахронизм, – сказал Дмитрий Михайлович. – Правильно твои говорят, что протез нужен. Ты фронтовик? Фронтовик! Ветеран войны? Ветеран! Так и выглядеть должен соответственно. Сейчас – не послевоенные годы.

– Это-то да! Только когда же я к нему привыкать буду? Я и так уже засиделся на этом свете.

Дмитрий Михайлович приподнялся на локте и повернулся в сторону соседа.

– У меня на фронте был товарищ, грузин. Так он в таких случаях всегда говорил: «Живи, кому мешаешь?!»

– Это-то правильно, только не хочется всё же быть обузой никому.

– Так ты и не будь ею! Всё от нас зависит, если здоровье позволяет. А его вон в каких шикарных условиях нам подправляют!

Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Вспомнился медсанбат.

Медсанбат. Сквозные операции потоком. Двухдневное лежание на полу какого-то особняка без стёкол, обогреваемого маленькой печкой, какую обычно устанавливают в теплушках.

Эвакуация в госпиталь №5473 в город Заверцы. Вечер спустился над землёй, когда два грузовика «Шевроле», гружёные ранеными, подошли к сортировке госпиталя. Голые ноги, отсутствие брюк – итог раздевания в медсанбате… Холодно.

Лежим три человека на дне открытого кузова, а выше нас на носилках, установленных на поперечные палки, – ещё шестеро: по три в два ряда. Лежим, громко ругая администрацию, поочерёдно посасывая трубочку, бесперебойно набиваемую отвратительным эрзац-табаком.

Лежим минут двадцать. Холод, донимающий наполовину раздетое и обескровленное тело, заставляет развернуться, несмотря на боль в ногах.

Окликнув проходящего мимо солдата, попросил его занести меня в палатку, из которой доносился говор, а из трубы, выходящей наружу, шёл дым. Там – печь, там тепло…

Въехал в палатку сидя верхом на рослом санитаре.

– Тю, Димка! Ты где такого «скакуна» отхватил? – на меня, широко улыбаясь, смотрел сидящий у буржуйки Витька.

– А сам-то ты откуда свалился? – спросил я, мостясь рядом с ним. – Я что-то не видел, чтоб тебя ранило.

– А чего ты мог видеть? Это я видел, как тебя с солдатами минами накрыло. Думал, всё, отвоевался Димка. А ты, оказывается, живучий!

– Так ещё и не воевал совсем, – бодро ответил я, хотя чувствовал себя очень плохо. – Если тут «родные» доктора не заморозят, то ещё повоюем. А тебя куда долбануло? – спросил я у Виктора.

– Да так, сквозная «царапина», – он приподнял гимнастёрку и показал перевязанную грудь. – Врачи говорят, что до свадьбы заживёт. А я уже женатый! – он громко засмеялся. Находившиеся в палатке раненые тоже заулыбались.

– Степаныч, – обратился Виктор к сидящему у выхода из палатки седому бойцу, – тебя сейчас увозят?

– Дык, говорят, сейчас… А там кто их, бога душу мать, знает! – он сплюнул. – А табе чавоть?

– Так ты моему другу костыли оставь. Тебе они, вроде как, и не нужны больше.

– Так-то оно так, да только я за них, вроде бы как отвечаю.

– Дык, – передразнивая пожилого бойца, сказал Виктор, – теперь Димка за них отвечать будет.

– Это оно так, – протянул Степаныч, – ему сподручней было бы.

– И в чём же дело? – не унимался Виктор. – Мужики, а ну-ка передайте сюда вон те запасные ноги! – и он указал на прислонённые к стенке палатки костыли.

Степаныч сложил их вместе и протянул сидевшему невдалеке солдату, тот передал их другому, и они оказались в руках Виктора.

– На! Носи на здоровье подарок Степаныча, – сказал он, протягивая мне два приличных на вид костыля. – Только не задерживай их долго у себя. Они ещё другим пригодятся. Не ты первый, не ты и последний!

– Спасибо, Степаныч, – сказал я бойцу.

– Ну вот, – опять сказал Виктор. – Я ему костыли достал, а спасибо – Степанычу. Ну, никакой благодарности!

– А какой благодарности тебе надо?

– Вот что значит недавно на фронте. Тут благодарность одна – водка или табачок. Уразумел?

– Пока ни того, ни другого нет, но разживёмся, – почему-то оптимистически ответил я.

Ужин… Нетопленая баня, в которой просидел в мокрых от крови бинтах около двух часов в совершенном одиночестве…

Отнесли в центральную перевязочную, в которой убаюканный матовым светом электрических колпаков и теплотой радиатора, согревшего повязки и как бы погрузившего меня в тёплую ванну, я уснул на лежавших рядом носилках. Проснулся под утро от прикосновения и нежного женского голоса: «Товарищ! Вы были на перевязке?» Смотрю: рядом стройные ноги, затянутые в чулки, уходящие под белизну халата. Белая косынка схватывает русые волосы, хирургическая маска из марли висит на груди, а глаза сверкают искорками задорного смеха.

– Нет, – отвечаю.

– Раздевайтесь!

– А если я не в состоянии сам раздеться?

– Помогут! – парировала она и, брызнув огоньками в глазах, процокала каблучками туфелек за стеклянную дверь, отделявшую операционную от перевязочной. Там, сев за стол лицом к двери, она углубилась в писанину.

С помощью санитара я разделся и с трудом взгромоздился на обтянутый клеёнкой операционный стол. Подошла крупная и несколько уже располневшая, несмотря на молодость, сестра и стала разматывать с меня бинты. Процедура довольно мучительная. Чтоб не кричать – напевал.

Хирург – русоволосая личность, разбудившая меня в перевязочной, так похожая на мою архангельскую Машеньку, сама делала перевязку, и от этого мне было легче.

После перевязки меня положили на носилки и отнесли в палату. Перина, подушка, две простыни, одеяло – чистота и порядок во всём. Мягкий свет матового абажура и тишина, от которой с непривычки оглохнуть можно. После хвои на снегу в короткие передышки боя и деревянного кузова машины, такая благодать убаюкивала меня, и вскоре я уснул…

Проснулся к обеду. Ноги успокоились после перевязки, ощущалась только тупая боль. Знакомлюсь с товарищами по палате. Лежим восемь человек на четырёх двухъярусных койках. Пулемётчик лейтенант Колбасин, доктор Валька Новак, контрразведчик Мишка, сестра госпиталя Маша, заболевшая какой-то хитрой болезнью, и ещё пара лейтенантов, очень скоро покинувших нас.

Лежу, выздоравливаю. Очистили раны, готовят ко шву. Всю работу проделывает Надежда Фёдоровна – ординатор хирургического отделения, в которую я склонен был даже влюбиться, ибо по духовному облику она во многом напоминала мне Машеньку.

Испытал на себе процедуру сближения краёв ран клейким пластырем. Причём полоски пластыря рвал сам. Больно. Чтобы не заплакать, пришлось всё время шутить.

Вся жизнь для меня в госпитале – сон и игра в преферанс, игра, которой нас выучил Новак, этот русский чех.

Госпиталь в Заверцах расположился в польской больнице, потеснив её в один угол. Познакомился с полячкой, жгучей брюнеткой Анной – сестрой больницы. Вместе с ней коротали бессонные ночи. Дальше невинных шуток и бессистемных разговоров на русско-польско-немецком языках дело не пошло.

Сначала двигался по госпиталю на костылях, но после того, как кто-то их умыкнул, пришлось прыгать на одной ноге, а посему снискал себе кличку «воробей». Любим ранеными и обслуживающим персоналом за то, что много пою и шучу. Эх! Кабы не раненые ноги, я бы им ещё и станцевал! Люблю это дело!..

В феврале госпиталь погрузился в вагоны и двинулся вслед за далеко ушедшими частями. После двухсуточного переезда высадились в городе Бернштадт, Германия. Тут опять встретился с Витькой. Упросил хирургическую сестру принести нам немного спирта и выполнил своё обещание, данное в палатке при госпитале, угостив Витьку за костыли. Много смеялись, а потом попросились в одну палату. Разрешили. Прожили неделю, и нас отправили в госпиталь №5475 в город Оппельн, а Вальку Новака эвакуировали в тыл.

Перебирались мы в новый госпиталь на автомашинах вместе с Витькой, Женькой Богоявленским и Мишкой. В Оппельне расположились на окраине города. Причём правая его часть по Одеру – в наших руках, а левая – у немцев. Тут же нам с Витькой вручили ордена Красной Звезды за бои под Мехталём. Не ожидали! Пришлось вновь обращаться к знакомой медсестре. Обмыли награды прямо в палате. Чувствую себя отлично!

Через некоторое время сняли швы. Здесь я под музыку трофейного патефона впервые на фронте станцевал с льнувшей ко мне парикмахершей.

В один из таких послеобеденных музыкальных промежутков времени немец начал свой «концерт». Первый снаряд, лопнувший на ипподроме, что находился в центре лагеря, состоявшего из деревянных бараков, в которых нас и разместили, застал меня за фокстротом. Обстрел госпиталя – штука для раненых страшная. На глазах у врачей умирать не хочется.

Первый снаряд приняли за случайность. Не успел я поделиться своим мнением с Витькой, как совсем рядом лопнул второй. Все стёкла со звоном выскочили на пол. Мы подхватились, и кто как мог, выбрались из бараков в каменные дома города. Страшная паника. Немцы форсировали Одер и совершенно неожиданно атаковали наши части. По улицам бежали солдаты и офицеры. Кто-то из них пытался остановить бегущую толпу, но их никто не слушал и не слышал.

Из окна приютившего нас дома мы увидели, как залп немецкой артиллерии накрыл бегущую толпу солдат. В разные стороны полетели клочья одежды и куски мяса. Страшно закричали раненые. Издали послышался стрёкот автоматов.

– Немцы!.. Давай за мной! – скомандовал Витька, и мы, семеро раненых в госпитальных пижамах, бросились на улицу.

Витька бежал туда, где лежали убитые и раненые солдаты. Зачем – мы поняли только тогда, когда он стал подбирать оружие и патроны. Мы бросились вооружаться. Мне достался хорошо знакомый ручной пулемёт и пара дисков к нему. Женька подобрал автомат и несколько разбросанных дисков к пулемёту. Мишка нашёл где-то десятка полтора гранат, два автомата и пистолет. Другие раненые тоже нашли себе оружие. Мы вновь собрались в доме, укрывшем нас от артналёта.

– Димка, давай на второй этаж. Оттуда тебе будет лучше видна улица, – скомандовал Витька.

Так же чётко и лаконично он поставил задачу перед каждым из нас, находившимся в доме. Двое, после получения задания, перебежали улицу и обосновались в доме напротив. Таким образом мы прикрывали друг друга.

– Ну, сейчас мы с тобой будем отрабатывать полученные награды! – как-то весело крикнул мне Витька через пролом в потолке. – Не дрейфишь?

Я молча мотнул головой.

– Ну и правильно! Чего дрейфить?! – и наклонившись к своему ручному пулемёту, добавил: – Сейчас мы их умоем.

Я выглянул в окно и увидел идущих вдоль стен немецких автоматчиков. Внутри живота что-то булькнуло, и все внутренности подтянуло к горлу. Я прицелился…

– Не стрелять! – крикнул Витька. – Пусть подойдут поближе… Димка!

– Да!

– Перекрёсток хорошо видишь?

– Да вроде как не слепой.

– Как только они его перейдут, так лупи от домов к середине улицы. Понял?

– А чего тут непонятного?! Отрежем их от укрытия.

– Молоток. А вы, парни, добивайте их на улице… Всем товсь!

Я лупил по немцам короткими очередями, не давая заскочить в дом. Они рассыпались по улице, как зайцы, и метались от одного края тротуара к другому, хаотически отстреливаясь и паля из автоматов вслепую. Наконец, они просто побежали назад.

– Хлопцы! Кто тут есть? – послышалось с улицы. – Не пристрелите своих!

В дверях показался майор, за ним виднелись солдаты.

– Вы откуда такие «нарядные»? – прокомментировал он наши пижамы.

– А вы откуда такие пугливые? – съязвил Витька.

– Ты давай, паря, не забывайся. Тут майор, а не девка на свидании. Это вы что ли этих гадов уконтрапупили?

– Нет, они сами от стыда друг друга постреляли, – не мог успокоиться Виктор.

– Звание? – резко спросил майор.

– Лейтенант Сазонов.

– Ещё офицеры есть?

– Да тут все офицеры, – ответил Виктор, – и ещё двое вон в том доме, – он указал на здание напротив.

– Грамотно распределил силы! – похвалил майор. – Чувствуется фронтовая школа. Давно воюешь?

– Больше года.

– Оно и видно, – он засмеялся. – В общем так, братки. Я – начальник штаба батальона. Со мной – два взвода, но без командиров. Все, зараза, разбежались. Пополнение, мать их в душу… – и он смачно выругался матом.

– Значит так, – он повернулся к Виктору, – вот тебе отделение, занимай весь дом. Держи немчуру тут. Смотри, чтобы не обошли по другой улице. Тут ещё одна параллельно проходит. Кого туда пошлёшь?

– Да вот с пулемётом – лейтенант Сверлов. Тоже не новичок. Орден Красной Звезды имеет.

– Давай, орденоносец, бери отделение и – на соседнюю улицу. Ребята, немца нельзя пропустить пока госпиталь не эвакуируют. Вы, наверно, оттуда?

Я молча кивнул головой.

– Упритесь, сынки. Наши должны контрударить. У вас задача – не пустить немцев в госпиталь. Лады? – и он, развернувшись, побежал с оставшимися у него солдатами за дома.

– Так, – вступил в командование Виктор, – кто из вас побежит отсюда – пристрелю! Я ясно изъясняюсь? – спросил он у столпившихся солдат.

– Ясно, – послышалось в ответ.

– Сержанты есть?

Вышли двое.

– Это ваши отделения? – Они молча кивнули головами.

– Один – со мной, – он ткнул пальцем в одного из них, – другой – с лейтенантом Сверловым! Стоять насмерть. Поняли? – повторил он. Все молча глядели на него.

– Дима, – обратился Виктор ко мне, – давай-ка отойдём на минутку.

Мы отошли к побитой пулями стене.

– Димка, братишка! Чую я, что попали мы с тобой в мясорубку. Немчура так просто не отстанет. Они видели, какая паника была у наших. Шанс выжить минимальный.

Я хотел его перебить, но он остановил меня жестом.

– Да я всё понимаю и не призываю тебя быть стойким. Я вот что хочу сказать… Дай мне слово, что если меня убьют, то ты поможешь моей Матрёне и ребёнку. Жаль, что могу и не узнать, кто у меня родился. Если с тобой случится что, то я твоих не забуду и буду им помогать. Сможешь? Договорились?

Я молча кивнул головой. Слёзы душили меня.

– Ну, давай, брат! – сглотнув комок в горле, сказал Виктор. Мы обнялись.

– Беги! И стой там насмерть, а то твоя парикмахерша тебя не простит.

Я ткнул его в бок и направился к выходу из комнаты.

– За мной! – бросил я команду сержанту.

Мы выбежали из дома и дворами проскочили на соседнюю улицу, по дороге собрав разбросанное оружие и боеприпасы. Не успели занять позицию, как показались немцы. Теперь они шли крадучись, прячась за домами, столбами, разбитыми машинами. Со стороны Витьки раздались выстрелы. Немцы, вытянув шеи, прислушивались к звукам очередей, несущихся с соседней улицы.

– Огонь! – скомандовал я, и началась наша работа.

Минут двадцать мы перестреливались с залёгшими немецкими автоматчиками. На соседней улице ударила пушка. Потом второй, третий раз.

– Сержант, – позвал я, – пошли бойца узнать, как дела у соседа. Сам – ко мне.

Подползший сержант вопросительно глядел на меня.

– Как зовут-то?

– Сержант Воробьёв.

– Меняй фамилию на Орлов, – улыбнулся я сержанту. Тот кивнул головой.

– Зовут-то как?

– Димка.

– Во! И меня – Димка! На-ка тебе две гранатки, давай по крышам вон к тому перекрёстку, – я показал рукой на перекрёсток, находившийся от нас метрах в ста. – Там может появиться пушечка, тогда нам кранты. Вот ты её, когда она там появится, и уконтрапупь, – повторил я слово майора. – Понял?

– Есть! Чего тут понимать?! Сделаем!

– Возьми с собой бойца.

– Есть! – и он, пригнувшись, побежал из дома, на ходу скомандовав: – Сарычев, за мной!

Солдат, вскинув на плечо автомат, молча побежал за ним.

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! – услышал я за спиной шёпот.

Повернувшись, увидел присевшего бойца. За ним присело ещё человек пять-шесть.

– Ну?

– Там погибли все. Вот только эти и остались. Они, – он кивнул головой в немецкую сторону, – пушку вкатили в дом и оттуда из окна ахнули по дому, где был Ваш лейтенант. Потом два раза добавили, и дом обрушился.

– Ну?

– Что «ну»? Вот все, кто остался жив.

– Сержант здесь?

– Я сержант, – поднял руку один из сидевших солдат.

– Присягу принимал? – я в упор глядел на него.

– Принимал, – отвечая, стал подниматься с земли сержант.

– Сидеть! – скомандовал я. – Так какого чёрта оставил позицию без приказа? Ты слышал, что сказал лейтенант? За отход – расстрел на месте. Тебя тут шлёпнуть, или ты сам вернёшься на своё место? Там люди, раненые, – я указал в сторону госпиталя, – а он в штаны наложил. Марш на место! И пушку уничтожить!

– Есть! – резко ответил сержант.

– Да не рискуй сам и людьми, – добавил я примирительно. – У тебя же, наверно, мама есть?

– Есть. И сестры две. А батя погиб.

– Ну, так ты иди и живи. Но фашистов не пропусти. Понял?

– Так точно! Ну, я пойду? – он вопросительно смотрел на меня.

– Идите! – скомандовал я.

В это время раздался взрыв гранаты, потом второй. Я бросился к окну. На перекрёстке валялась пушка и её расчёт. «Ай да, Димка! – подумал я, – Молодчага парень!.. Теперь не дать этим крысам нас продавить!»

Мы ещё держались минут тридцать-сорок, отбивая атаки немцев, но из-за реки вдруг ударила батарея.

– Все из дома на улицу, – скомандовал я, и это было последнее, что запомнил. Какая-то сила ударила меня в грудь, и я потерял сознание. Как потом узнал, немцы обстреливали город ещё двое суток, но наши госпиталь сумели эвакуировать и меня вместе с ним. Вытащил меня из-под обломков дома тёзка – Димка. Уж как он умудрился это сделать, не знаю. Я получил серьёзное ранение в грудь. Осколок снаряда прошёл через лёгкое и, слава Богу, вышел насквозь.

А Витька погиб. Когда я очнулся после операции, мне передали письмо, пришедшее в госпиталь на его имя. Жена писала, что у них родилась девочка, и что она назвала её Лилей, в честь его матери.

Нас, оставшихся в живых после бойни в Оппельне, привезли в город Бриг, передав в госпиталь №5474.

«Машенька!

Дня два-три тому назад я разрядился в душе успокаивающим письмом в твой адрес. А вчера успокоился ещё больше, получив от тебя письмо. После довольно-таки болезненной перевязки вернулся в палату, а тут меня ждёт твоё письмо! И, несмотря на боль, принялся читать его. Боль сразу же куда-то ушла, а я читал и читал твоё письмо, испытывая какое-то душевное удовлетворение. А сегодня утром прочёл его ещё пару раз и стал писать ответ.

Ты пишешь о шаблонности интересов молодых людей, к плеяде которых и я, кажется, ещё имею право причислять себя. Меня не затрагивает это и не ущемляет моего самолюбия. Но ты строго судишь молодёжь, родная. Так нельзя. Возможно, что ты вынесла своё заключение о молодых представителях нашего века, исходя из отталкивающих сторон отдельных типов, а не берёшь в основу заключения многогранную жизнь большой массы молодых людей и забываешь учение Дарвина о том, что в природе нет двух особей одного рода, вида, класса совершенно похожих друг на друга.

Я ещё молод и живу в среде молодых людей, знаю их духовные потребности, подчас «влезал» в их интимную жизнь и вынес мнение, которое противоречит твоему. Или, может быть, на гражданке за год молодёжь изменилась? Мало вероятности, хотя война до некоторой степени обесцветила жизнь молодёжи в любых её проявлениях.