После маскарада

– Что ж, – Грених сузил глаза. – С него и начнем. Найти и привести на место.

Рита осталась у двери палаты, не решившись войти, Грених и не настаивал. Ее напугали приготовления и таинственные лица других пациентов, перешептывающихся друг с другом.

– Что сейчас бу-удет! Ой-ё-ё-й!

– Очнется другим человеком.

– Если очнется.

Петя убрал свой блокнот с карандашом в карман и встал рядом с Ритой, обеспокоенно на нее поглядывая, готовый в любую минуту поддержать.

Погрузив алкоголика в гипнотический сон, схожий с состоянием сомнамбулизма, Грених заставил того испытать все муки жесточайшего отравления.

Зрелище действительно было невероятное. Все дружно ойкали, айкали и тихо вздыхали, очень сочувствуя Виктору Филипповичу. На глазах у больничной публики он зеленел, желтел, синел, корчился от боли, вскрикивал, умолял, даже просил смерти и раз свалился с кушетки – пришлось надзирателю и Пете броситься на помощь и вернуть его на место. Апофеозом этой страшной пантомимы, мрачности которой добавлял давящий, монотонный голос профессора, живописавшего муки в таких густых красках, что делалось невыносимо тошно, стал длительный приступ рвоты у пациента. После Виктор Филиппович сделался таким же бледным, как выкипяченная простыня, на которой он лежал.

Тотчас по щелчку пальцев Грениха явилась медсестра с ведром и тряпкой, быстро распахнула окна, ловко вытерла полы и с помощью двух надзирателей перестелила постель и переодела больного в точно такой же комплект одежды, какой на нем был во время сеанса.

В больнице уже привыкли: если Грених проводил гипнотические представления (так называли это больные), порой имевшие не слишком приятные последствия, рядом всегда дежурила одна из медсестер, заведомо получившая ряд указаний.

Рита по-прежнему стояла с Воробьевым в дверях, прижав ладони к бесцветным щекам, она едва дышала, глаза ее – большие и круглые, как у мыши, – стали еще больше. Грених кивнул стажеру. Тот шагнул в палату, откашлялся и заговорил, обращаясь к пациентам:

– Граждане-товарищи… друзья, помните, вы являетесь самыми главными помощниками в нелегком случае товарища Сабурова. Не заручившись вашей поддержкой, Константин Федорович и думать бы не стал о подобном мероприятии. Если кто нарушит слово о молчании, то сегодняшние мучения пациента можно счесть напрасными: он примется за старое. Продолжаем вести себя так, словно ничего не произошло. Вернитесь к кроватям.

Все молча, согласно кивая, разбрелись по своим углам.

Грених повернулся к больному и, нагнувшись к нему, громко произнес:

– Сейчас вы проснетесь и ничего этого помнить не будете. В памяти останется лишь ощущение пережитого. Проснитесь!

Тот открыл глаза и минуту смотрел перед собой пустым, больным взглядом. Грених поприветствовал его, пожелав доброго утра, сказал, что зашел проведать перед завтраком. И говорил с ним таким тоном, будто действительно зашел минуту назад и никакого гипноза сейчас в помине не было. Больной постонал, поохал, собрался с силами и принялся рассказывать, что видел весьма неприятный сон. Константин Федорович выслушал его, сокрушенно качая головой, и, к удивлению окружающих, объявил, что сегодня, раз уж приснился такой неприятный сон, распорядится, чтобы медсестра ему выдала рюмку водки. По лицу Виктора Филипповича пронеслась болезненная судорога, причины которой он не знал. Он хотел улыбнуться, но лицо скривилось в страдальческой гримасе. Он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов, не найдя причины и странному головокружению.

– Ты какое-то чудовище, – проронила Рита, когда Грених вышел.

Они направлялись ко второму пациенту с нервным истощением и частыми пограничными расстройствами в анамнезе. Это был худой, жилистый студент, загремевший в институт Сербского сразу после экзаменов. Еще до того, как было произведено внушение Виктору Филипповичу, Грених попросил старшую медсестру занавесить в его палате окна, поставить ширму и перевести всех пациентов в общую комнату, а студента Головина оставить. Теперь тот нервно прохаживался от одной койки к другой, с силой сжимая кулаки и с присвистом дыша, точно в ожидании пытки. Когда вошла старшая сестра и поставила на его тумбочку тибетскую чашу, он обмер и уставился на нее, как на гильотину.

– Помнишь, что это такое, Рита? – спросил вошедший в палату Грених, слегка похлопав Головина по плечу, чтобы тот расслабился.

– Ах, ведь это поющая чаша, Костя! – воскликнула она, подлетая к тумбочке и беря в руки увесистый, похожий на ступку, древний потемневший предмет. – Это ведь чаша Макса, не так ли?

– Так, – кивнул Константин Федорович.

– Он был помешан на всех этих индийских и китайских штучках. Где он только их доставал? У нее божественный звук… А еще он всюду таскал с собой несколько томов всяких индийских книжек: «Бхагавадгиту», «Махабхарату», «Упанишады»… Это все, что я запомнила, – говорила Рита с нежностью поглаживая чашу по отполированному боку с замысловатым тонким узором, изображающим переплетенные буддийские символы, какие-то восточные цветы и парящих драконов.

– Эти книги включают в себя больше психоанализа, чем даже лекции Фрейда и Юнга. Не зря Шопенгауэр так интересовался «Упанишадами». Сам по себе психоанализ и появился у нас именно после того, как он перебросил мост от восточной философии к западной. Помнишь, как с ней обращаться?

Рита продолжала поглаживать чашу, унесясь мыслями куда-то в заоблачные дали, и не сразу услышала Грениха.

– Да, конечно, – вздрогнув, ответила она.

– Тогда начнешь по сигналу. Без удара, только круговые движения по краю пестом.

Грених велел ей вместе с Петей идти за ширму, сам стянул с постели Головина покрывало, расстелил его прямо посреди палаты на полу и попросил студента лечь.

– Что же вы будете со мной делать? – Голос пациента дрожал.

– Техника йогической медитации, Головин. Я вас не трону, вы сами все сделаете, я просто буду подсказывать.

– Нельзя ли все же каких-нибудь лекарств?

– Каких лекарств вы хотите?

– Морфия, что ли…

– Давайте начнем с простого. Ложитесь, представьте, что вы – морская звезда.

– Но, насколько я знаю, – мялся Головин, – во время медитации надо… с-сидеть.

– Сидеть вам еще рано. Но уверен, вы не только сидеть потом будете, но и левитировать. Ложитесь. Вам понравится. Это лучше морфия.

В течение получаса студент, по рукам и ногам которого поначалу напряжение гуляло электрическим током, лежал на полу. Под тонкий, проникающий в самые отдаленные участки мозга, звук тибетской чаши, которую завела Рита за ширмой, под тихое внушение Грениха, повелевающего отслеживать работу тела часть за частью, переносить внимание на процесс дыхания, концентрироваться то на тишине внутри себя, то на определенных точках тела, мысленно вызывая ощущения то холода, то жара, Головин смог расслабить все напряженные мышцы, успокоить дыхание, сердцебиение, в конце концов почти уснул.

Вставал он с покрывала совершенно другим человеком. Ему не хотелось говорить, он улыбался, погруженный в какие-то внутренние осознания, лишь спросил у уходящего профессора, сможет ли он сам повторить подобный опыт.

– Конечно! Вы можете это делать везде и всюду, лежа и стоя, на людях и наедине. Вы обладаете невероятным знанием – вы теперь умеете управлять своим телом и разумом. И все, что вам нужно – ваша голова.

Когда Грених покидал палату Головина, подошел надзиратель, сообщив, что Виктор Филиппович не стал пить предложенной водки, и ему вновь стало дурно, так что пришлось мыть полы в столовой прямо во время завтрака.

– Ничего, сегодня его будут мучить приступы – это постгипнотические явления, они проходящие. Завтра он поправится. Питание ему назначим диетическое.

– Зачем ты так его истязаешь? – встряла Рита. – Почему с ним тоже не попробовал тибетскую чашу?

Грених качнул головой.

– Идем дальше. Нас ждет визит на выставку высокого искусства.

Спустились на первый этаж, вернулись к кладовым, где Рите несколькими часами ранее выдали старую форму сестры милосердия. Грених отпер одну из узких дверей и посветил карманным фонариком внутрь. Маленькая каморка шириной в метра полтора была заполнена плоскими свертками прямоугольной формы. Грених отдал Рите фонарик, а сам взял один пакет и разорвал на нем бумагу.

– Это старания нашего хроника Якова Васильевича Синцова, – проговорил профессор, разворачивая картину лицом к Рите. На полотне было изображено разнообразие геометрических фигур, но со строгим соблюдением цветовой гаммы, так что сразу можно было понять, что это не абстракция, а вид из окна осенью на городской парк или садик, только какой-то чрезмерно угловатый и резкий. Рита сделала шаг назад, закрыла один глаз, потом другой, приблизилась, вновь отдалилась, светя фонариком под разными углами.

– Меня один художник учил так смотреть на невразумительные произведения искусства. Нынче картины принято рисовать с ноткой сумасбродства и ахинеи. Очень модно!

– Это писал больной с нарушением зрительного восприятия. Одна из форм фотопсии из-за отслоения стекловидного тела. Он видит все вокруг таким, каким изображает на своих работах. Он уже несколько лет лечится у нас. Кладем на неделю-другую, потом отпускаем. Не буен, тих, смирен, склонен к эпилепсии, порой ему докучает мир, разбитый на углы и линии. Тогда Яков Васильевич теряет сон, аппетит и, если его не госпитализировать, может и погибнуть, столь же тихо, как и живет.

Рита в раздумьях склонила голову набок.

– И что ты от него хочешь?

– Хочу, чтобы он принял такое восприятие за норму, смирился с ней, делал иногда гимнастику для глаз и обрел радость жизни.

– То есть лечить ты его не собираешься?

– Это, увы, уже не лечится.

– А этим своим гипнозом?

– Гипноз не всевластен. Есть вещи, которые внушить невозможно. Если светлокожему, скажем, немцу, под гипнозом внушать, что он азиат, в китайца, к примеру, немец не превратится.

Грених развернул другую картину. Молча они любовались пестрыми мазками на холстах, Грених сверял даты, пристально вглядывался в изгибы и линии изображений, потом со словами: «Все ясно» – вышел из кладовой. На ходу он поймал за руку одну из медсестер.

– Я в кладовой Синцова немного похозяйничал. Будьте добры по датам его картины расставить.

– Да, Константин Федорович.

Якова Васильевича тоже спасали сеансом гипноза, на котором Рита пригодилась, чтобы подавать больному заранее приготовленные художественные принадлежности, когда тот во власти транса их попросит. Константин Федорович задался целью внушить вдохновение художнику, чтобы он настроился провести в лечебнице время за созданием своих шедевров. Обычно после плодотворной работы больному становилось легче. Прежде чем приступить, Грених долго расписывал Синцову – высокому, средних лет мужчине с согбенной спиной и втянутыми плечами, сколько всевозможных способов имеется, окромя больничной палаты и бесед с врачами, чтобы обрести радость жизни.

Рита участливо хлопотала вокруг него.

– Вы только не слушайте, Яков Васильевич, когда вам говорят, что солнце круглое. Может, и не круглое на самом деле, – ворковала она, укладывая пациента на кушетку, готовя его к сеансу, – а треугольное, как на той вашей картине, где пшеничное поле изгибается полусферой. Никто еще к Солнцу не летал и не знает наверняка, какое оно.

– Правда? – улыбнулся Синцов. А делал он это лишь в исключительных случаях.

– Еще какая! Самая что ни на есть. Вон только недавно открыли, что Земля не плоская. Так и форму Солнца скоро тоже откроют, правильную. Может, она сегодня круглая, завтра треугольная, послезавтра квадратная. Вот вы над всеми тогда посмеетесь.

Рита была счастлива видеть пример мягкого гипноза и постепенного выхода из него. Пробуждение Грених внушил Синцову в виде медленного счета от одного до десяти. Со словом «десять» Яков Васильевич проснулся умиротворенным и со множеством творческих идей в голове.

На десерт Грених оставил иностранца из одиночной палаты, Серджио Черрути – племянника чрезвычайного и полномочного посла Италии, приступившего к своим обязанностям этой зимой. После длительного лечения в Европе, не давшего никаких результатов, родственники решили принять помощь русских врачей в исследовательском институте, в котором профессора показывают удивительные чудеса науки, – о гипнотерапии неустанно писали в прессе и несколько статей успели просочиться за рубеж.

Одиночная палата Черрути располагалось сразу после буфета, дверь в нее была всегда закрыта. В карточке значилось: панические атаки перед открытым пространством. Кроме того, пациент страдал болезнью Брике с конверсивными реакциями и ипохондрией – он и часа не мог прожить без беседы с терапевтом, поскольку беспрестанно находил у себя несовместимые с жизнью симптомы: то его мучило сердце, то он не мог дышать, то вдруг хрипел. И каждый раз был уверен, что смертельно болен. Причем весьма настаивал болезнь эту поскорее открыть и изучить, чтобы можно было сыскать должное, по его мнению, лечение. Равнодушные доктора не торопились ему помочь, приходилось самому изучать свои многочисленные случаи.

Палата его была сплошь завалена итальянскими медицинскими книгами, с которыми пациент не расставался ни на миг, листами бумаги и блокнотами, испещренными записями. Исписаны были все стены, одеяла и подушки больного. За постельные принадлежности, которые больной отдавал с неохотой, поскольку те хранили отпечатки его мыслеформ, всегда велись нешуточные бои, в которых порой приходилось участвовать самому Довбне. Больной не единожды пытался заклеивать стекла в окнах листами, вырванными из блокнотов, пользуясь в качестве клея больничным супом. Невзирая на буйные протесты со стороны пациента, медсестры всякий раз их отдирали. Двери и окна его никогда специально не запирали, ибо он больше всего на свете боялся выйти наружу. Гипнозу итальянец поддавался легко, быстро впадал в транс по щелчку пальцев, благодаря тому что в Европе по отношению к нему уже не раз применялись похожие техники. Но лечить его было невозможно – Грених не говорил по-итальянски.

Теперь же у него была Рита. Он решил не просто воспользоваться ее услугами переводчика, но собирался возложить на ее хрупкие плечи весь процесс гипноза, да еще и привнести в гипнотический сон частицу реальности.

– Сейчас открою, зачем на самом деле позвал тебя, – сказал он Рите, прежде чем войти к пациенту. – Для моего опыта не хватает хорошенькой женщины, знающей итальянский.

Рита удивленно вскинула брови.

– У тебя есть шанс спасти ему жизнь. Примени все свои актерские таланты.

Итальянец был юн и весьма симпатичен, подбородок выбрит, над губой легла тонкая полоска усиков. Рите он сразу понравился, и ей не потребовалось играть через силу. Сделав вид, что занят приготовлениями, Грених попросил свою ассистентку занять Черрути беседой. Тот, узнав, что хоть кто-то здесь говорит на его родном языке, обрадовался и стал расспрашивать Риту про ее жизнь в Риме.

Во время сеанса в комнате находились только она и Грених, Петя притаился с блокнотом за спинкой койки на полу. Когда его присутствие было лишним, он, с разрешения Грениха, прятался и весь сеанс судорожно конспектировал.

Гипнозом управляла Рита, а Константин Федорович руководил, шептал ей на ухо слова, она переводила их вслух замогильным, утробным голосом. Иногда Грениху приходилось просить ее сбавить чрезмерную торжественность речей и говорить проще. Сначала он повелел Рите живописать московские улицы, чтобы итальянец мог представить себе оживленное движение и не пугаться при этом. Рита томно шептала ему о том, как он бредет от Арбата в сторону Денежного переулка, где располагалось песочного цвета с колоннами здание итальянского посольства, разглядывает старые городские усадьбы, лица прохожих, слушает звуки проезжающих мимо трамваев, извозчиков, отголоски бесед, бредет Александровским садом, поднимает голову к куполам церкви Бориса и Глеба, гуляет по набережным, двигается к Никитскому бульвару, идет на Смоленскую площадь, а там заходит в одну из небольших новых кондитерских на углу. Потом Грених велел пригласить пациента в кафе. Рита послушно перевела просьбу присесть за столики.

Тут внезапно Константин Федорович схватил ее за локоть.

– Сейчас принесут твое платье. Ты должна будешь переодеться.

– Прямо здесь? – едва не вскричала Рита, тотчас в испуге глянув на пациента, распластавшегося на больничной койке. Грених накрыл ей рот ладонью.

– Никаких слов не по сценарию, – прошипел он, больно сжав ей лицо. – Мы настроили на твой голос его очаг возбуждения…

– Сторожевой пункт мозга, – подал Петя голос из-за спинки кровати.

– Вы – его гипнотизер, – Грених едва не пригвоздил Риту взглядом к стене. – Он вас только и слышит!

Рита не сразу поняла, почему порой, чтобы отдать приказ Пете, который молчаливой тенью следовал за профессором, он пользуется условными жестами или говорит шепотом.

Грених отпустил ее лицо, Рита с посиневшими от тревоги губами, с малиновым румянцем на щеках принялась расправляться с форменной одеждой сестры милосердия прямо в палате. Явившаяся медсестра с перекинутым через локоть платьем Риты помогла ей выполнить распоряжение профессора. Потом зашел надзиратель. Вместе с Петей они приподняли больного и вынесли в коридор. На шум и движения пациент не реагировал. Грених замыкал процессию, на ходу ему подали плащ, он выдернул руки из рукавов медицинского халата и оставил его небрежно висеть на перилах лестницы.

Черрути на носилках спустили во двор, поместили в фырчащий, заведенный санитарный автомобиль с красным крестом на дверцах и вместительным кузовом, который спроектировал русский врач Климов еще в царское время. Грених, надзиратель, Петя и Рита уселись в кузове напротив пациента, шофер тронулся с места.

Риту терзали недоумение и вопросы. Впившись пальцами в сиденье, она переводила растерянный взгляд с серьезных лиц Пети и Грениха на спящего итальянца. Проехали не больше двух километров, остановились на Смоленской площади у бывшей пивной Жильцова, где на самом углу были выставлены на улицу плетеные столики. Молча надзиратель и Петя вынесли спящего из экипажа. В карете остались только Рита и Грених.

– Мы инсценируем встречу его и твою за одним из столиков кафетерия, – Константин Федорович наклонился к ней. Рита, которую события завертели таким вихрем, что она позабыла обо всем на свете, еще не совсем понимала, что к чему. – Продолжи беседу, начни с того, на чем остановились перед гипнозом. Кажется, ты рассказывала о Ривьере и Лигурийском море. Некоторое время я буду с вами, потом уйду. Вернусь минут через десять – для первого раза достанет с него короткого свидания с реальностью. Буду подходить к нему со спины и вновь погружу в сон. Когда заметишь меня, не поворачивай головы, не смотри в упор, не меняйся в лице, не показывай удивления или других эмоций, иначе он обернется, увидит меня… Если он узнает, что мы вытащили его на улицу в бессознательном состоянии, подаст в суд, и меня упекут за решетку, а заодно и весь штат нашего исследовательского центра вместе с Евгением Николаевичем. Лечебницу полностью передадут ОГПУ.

– А если он примется орать?

– Тогда погрузим его обратно в сон.

Рита неуверенно и боязливо кивнула.

Больного усадили за столик, она села напротив, профессор остался стоять. Помощники удалились, прежде попросив немногочисленную публику кафетерия не мешать человеку, который «хватил лишку», своим чрезмерным вниманием. Санитарная машина отъехала. Грених подождал, пока не перестанут глазеть на них, и, дав знак Рите быть готовой, щелкнул пальцами у висков итальянца два раза, громко произнеся по-итальянски: «Проснитесь!»

Тот вскинул голову.

– Рад вас видеть, Черрути, – непринужденно сказал Константин Федорович на ужасном ломаном итальянском: фразу Рита написала ему на бумажке, и он ее долгих минут пять заучивал.

Больной не сразу понял, почему сидит на улице, но удивление на его лице было невелико, поскольку Рита хорошо постаралась и внесла в описание окрестностей довольно деталей, чтобы, когда Черрути очнулся, он ощутил себя в месте вполне знакомом.

Он спросил, как здесь оказался, и невольно улыбнулся, увидев перед собой Риту в ее очаровательном белом платьице с рукавами-крылышками. Она подхватила инициативу, стала стрекотать по-итальянски, доверительно переходила на шепот, касалась руки пациента, наклонялась к нему, за какую-то минуту полностью завладев его вниманием. Чертовка! И чего удивляться и бледнеть от ужаса при виде того, как кто-то пользуется набором психологических уловок, делая это так умело и не проявляя при этом никакой неловкости. Похоже, Рита просто не осознавала того, что делала. Манипуляторство было у нее в крови, в подсознании. Она была точно птица, которая умела летать, совершенно ничего не смыслив в аэродинамике.

Притаившийся неподалеку Грених наблюдал за их беседой. Часы дрожали в его пальцах, десять минут казались вечностью, а меж тем пациент был полностью во власти очарования Риты, отвечал, улыбался, выпил кофе, вынесенный официанткой в белой форменной шапочке, хотя Грених предупреждал не давать ему ничего.

Усыпил Константин Федорович его двумя громкими щелчками у висков и резким возгласом: «Усните!» тоже по-итальянски.

Лицо Риты перекосилось от негодования.

– Ты явился слишком быстро, – бросила она. И принялась гладить разметавшиеся по столу волосы итальянца. – Он ведь больно ударился.

– А я, кажется, просил ничем не поить пациента. После кофе о каком гипнозе может идти речь!

Тут же подбежали Петя с надзирателем, под изумленными взглядами публики они подхватили больного и понесли в сторону санитарного автомобиля. Грениху пришлось задержаться, пока не явилась официантка, которой заранее все было объяснено и уплачено за участие. Девушка принесла извинения гостям, отчаянно отвлекала внимание тех, кто пришел в особенное удивление и принялся вскакивать и что-то кричать Грениху вслед. Но профессор уже ретировался.

– Мне одно непонятно, – шепотом проговорила Рита, когда все благополучно расселись в кузове санитарной машины, а шофер завел мотор. – Как вам удается одним словом «Проснитесь!» и «Усните!» переключать людей из состояния бодрствования в сон и обратно? Подойди ко мне кто сзади, щелкнув у висков пальцами и гаркнув в затылок это ужасное «Усните!», я просто залепила бы ему оплеуху.

Грених улыбнулся, придав своему лицу наигранную загадочность.

– Ну, скажи, Костя! – не выдержала Рита.

Вместо ответа Константин Федорович сначала указал на сопящего Черрути, на лице коего было запечатлено выражение блаженства, что говорило о возможном положительном эффекте от проделанной работы, потом провел указательным и большим пальцами по своим губам, изобразив автоматическую, непрерывную застежку-молнию. Сейчас лучше ей никаких слов не произносить – все они будут услышаны пациентом, отпечатаются в подсознании и привнесут нарушения в мышление, с таким большим трудом перешитое.

Рита отправила Грениху гневный взгляд. Но к ней повернулся Петя и тихим шепотом принялся объяснять, что такое раппорт, какими техниками прежде Грених пытался ввести итальянца в гипноз, чего достиг в своих попытках вводить его в транс – пациент отключался моментально. Рассказал и том, что внушенное гипнотик воспринимает как сновидения, что при гипнозе происходит понижение чувствительности и что гипноз и сон вообще очень похожи.

– Только вот «усните» и «проснитесь» – это все, что мы знали по-итальянски, – словоохотливо объяснял Петя, низко нагнувшись к уху изумленной Риты. – У нас, конечно, есть словарики. Но надобно было что? Чтобы кто-то красиво улицы наши московские описал, чтобы ему было понятно и непременно захотелось по ним прогуляться. Заинтересовать его.

– Господи, Костя, ты какое-то невозможное чудовище! – совершенно искренне возмутилась Рита.

Константин Федорович пригрозил ей кулаком.

К вечеру он проводил уставшую и потрясенную артистку в Денисовский переулок. Едва Рита переступила порог своей квартирки, как вылила на Грениха ушат негодования и ярости. Она бросалась из стороны в сторону и вскрикивала, мол, с чего тот взял, что она готова к такой работе, Макс никогда ничего подобного не делал, а Константин Федорович – исчадие ада, и так с людьми обращаться – форменное насилие.

– Боже, как голова болит, – выдохнула она, откинувшись спиной на стену и закрыв лицо руками.

Грених подошел, положил одну ладонь ей на подбородок, другой подпер затылок, слегка надавил, так что шея Риты мгновенно выпрямилась.

– Так голову держи, и она болеть не будет, – сказал Константин Федорович, потом взял ее руки, расположил поверх головы, большие пальцы умастил в ложбинках под основанием черепа. – Дави большими пальцами – сильно, так чтобы ощутить легкую боль в центре черепа. Чувствуешь?

Рита ахнула, выпрямившись, послушно выполняя указания Грениха.

– Лицо расслабь.