Великий Север. Хроники Паэтты. Книга VII

– Что с ребёнком? – наконец обернулся он к Сурге, хлопотавшей над младенцем.

– Жив, – ответила та. – Но очень слаб.

– Затянули вы! – бросив осуждающий взгляд на Шерварда, проворчал знахарь. – Раньше надо было резать!

– Но всё теперь будет хорошо? – умоляюще спросил тот. – С ними всё будет в порядке?

– Всё будет так, как решит Великая Матерь, – ополаскивая руки, ответил знахарь. – Мы сделали всё, что в наших силах. Теперь – очередь богов.

Глава 13. Тавер

Сейчас Лойя почему-то походила на юную девочку даже больше, чем в день их свадьбы. На её осунувшемся личике застыло выражение какого-то испуга, и это надрывало душу Шерварда ещё сильнее…

Несчастная женщина не перенесла тяжёлых родов. Измученный, истерзанный организм не справился с нанесённой ему раной, а может быть лекарь где-то схалтурил. Так или иначе, но Лойя, по сути, истекла кровью, причём кровило где-то внутри. Да и наружный шов почти не заживал, несмотря на постоянные хлопоты домочадцев. Ослабевшая после родов, Лойя всё чаще стала проваливаться в забытьё, и однажды просто не вернулась из него.

Она прожила лишь восемь дней, но почти на целую седмицу пережила новорождённую дочь. Бедняжка родилась очень слабой, почти задохшейся, и Сурга сразу сказала, что дитя не выживет. Лойя пыталась кормить дитя грудью, но та никак не могла начать есть, лишь беспомощно тыкаясь маленькими синюшными губками в разбухший, сочащийся молоком сосок. Она угасла, словно лучинка, на следующий день после того, как появилась на свет.

Шервард даже не плакал сейчас, хотя он, безусловно, винил во всём в первую очередь себя. Если бы он не смалодушничал, если бы он позволил извлечь плод сразу же, как только Сурга предложила это!.. Скорее всего, сейчас была жива хотя бы его дочь, а, быть может, тогда и Лойя нашла бы в себе силы жить дальше.

Плач сестры и невестки над телами жены и дочери раздирал ему сердце, но сам он плакать уже не мог. Внутри не было ничего, кроме сосущей боли. Больше всего на свете ему хотелось бы сейчас лечь рядом с Лойей и умереть. Но покончить с собой было бы слишком подло по отношению к родным, а ещё страшно. Вот если бы Отец сжалился бы над ним, хотя бы из чувства вины за то, что Мать не сберегла его любимых!..

Но боги не стыдятся и не винятся перед людьми. Жрица Великой Матери, что читала сейчас отходные молитвы над Лойей и безымянной девочкой, твердила, что люди обязаны принимать любую волю, исходящую от богов, чей промысел им неведом. Но Шервард никак не мог понять – для чего Матери могла потребоваться смерть его жены и дочери?..

Увы, этот тяжкий удар пришёлся не только по самому Шерварду. Его отец и брат сейчас едва держались на ногах. Первый, хотя и не перенёс каких-то нервных припадков или ударов, но словно постарел сразу на десять лет. Он сгорбился и сморщинился, будто мех, из которого выпустили воздух. Сейчас он едва мог доковылять до нужника, и уже несколько дней не прикасался к своим мазанкам. Ну а второй был пьян уже который день, пытаясь забыться и оградиться от происходящего.

Шерварду же не хотелось даже напиваться. Он не мог ещё раз предать Лойю, оставить её. Он впитывал в себя всю боль до последней капли, потому что видел в ней своё наказание и своё искупление.

Надо сказать, что сейчас именно женщины, оставшиеся в доме, демонстрировали наибольшую стойкость. Они, конечно, не переставая голосили – кто-то более, кто-то менее искренне, но, во всяком случае, именно они взяли на себя все хлопоты, включая подготовку к погребению, тогда как Шервард лишь тупо сидел напротив лежанки, ещё недавно бывшей их с Лойей супружеским ложем, а теперь ставшей смертным одром; Тробб храпел, упившись до бесчувствия, а отец, изредка кряхтя, лежал, уткнувшись лицом в стену.

Здесь, на островах, где каменистая почва иной раз оставалась промёрзшей на глубине половины человеческого роста почти до самого лета, мёртвых не зарывали в землю, как это делали арионниты-южане. Костёр превращал умерших в прах, коим они и были когда-то, на заре времён.

Погребальный костёр был уже готов – поленья для него натаскивал, в том числе, и сам Шервард. Сейчас оставались последние приготовления – последние напутственные слова жрицы, последние обряды, последние прощания. На молодого вдовца напал какой-то ступор – монотонный голос жрицы Матери уносил его в пустые и мрачные глубины, подобно тому, как Дригзель увлекает за собой души павших воинов.

Наконец всё было кончено. Настала пора вынести Лойю и ребёнка за пределы деревни – туда, где кругом были сложены почерневшие за века камни, в центре которых разводился огонь. Шервард, машинально поднявшись, направился к Троббу и принялся расталкивать его. Отец с большим трудом встал со своей лежанки и мелкими неверными шажками направился из дома. Притихшие было сестра и невестка завыли вновь.

Проснувшийся наконец Тробб на удивление быстро сообразил что к чему, и это было хорошо, потому что Шервард рассчитывал, что он поможет отнести носилки с покойницами к костру. Сам он шёл осторожно, словно стараясь не расплескать то отупение, что наполняло сейчас его голову. Вместе с братом они подняли почти невесомую теперь Лойю и переложили её на носилки. Сверху Шервард осторожно уложил тельце дочери, целиком завёрнутое в холстину. Увы, прошло уже много дней, и оно стало понемногу разлагаться, но сама Лойя, словно предчувствуя скорую смерть, запретила сжигать малютку. Она хотела, чтобы они вознеслись к Матери пламенем одного костра, чтобы там, в мире мёртвых, им не пришлось долго разыскивать друг друга.

Позднее Шервард с трудом мог вспомнить этот день. В голове остались лишь какие-то обрывки воспоминаний. Он не помнил, как они оказались возле погребального круга, где уже был возведён огромный костёр. Он помнил жар от огня на своём лице, но не помнил – сколько он простоял там. Впрочем, он припоминал, что его оттуда привела домой Генейра – уже на закате, когда от огромного костра остались лишь чёрные головни с пробегающими по ним огненными точками и редкими язычками пламени, выбивавшимися наружу словно последние вздохи умирающей.

Дом, куда возвращался Шервард, был ужасающе, невыносимо пуст. Здесь всё напоминало о Лойе – её обувь, стоявшая у лежанки, нож, которым она любила разделывать рыбу и мясо, ленты, что он подарил ей после одной из поездок в Реввиал… И запах смерти по-прежнему витал внутри – запах крови и запах разложения… Здесь было страшно…

Эту ночь Шервард провёл во дворе. Он просидел там почти без сна, машинально поглаживая жёсткую шерсть цепного пса. Иногда на него накатывала невыносимая безнадёга, и тогда он начинал плакать, а верная псина тоскливо скулила, уткнувшись мордой ему в бок. Затем он на время успокаивался, а раз или два даже ненадолго задремал – прямо так, притулившись спиной к плетню.

Лишь сейчас он, пожалуй, впервые по-настоящему горевал ещё и о смерти дочери, потому что до того эта утрата несколько меркла перед тревогой за жизнь Лойи. Здесь, на островах, смерть новорождённых и младенцев не была чем-то из ряда вон выходящим – жизнь была иной раз излишне сурова к ним. И всё же привыкнуть к этому было невозможно, особенно когда речь шла о долгожданном собственном ребёнке. И потому Шервард с новой силой и новой болью переживал сейчас смерть безымянной девочки, которая ещё больше бередила свежую рану.

Дня два после погребального костра Шервард был сам не свой. Он почти не ел, мало спал, избегал общения даже с Генейрой, как будто его тяготил сам вид сестры. Иной раз он и сам чувствовал отвращение к себе, к тому, что вёл себя, словно плаксивый ребёнок, но никак не воин… Но это отвращение быстро растворялось в жалости к своей судьбе, злости на богов и ощущении бессмысленности собственной жизни.

И наконец Шервард понял, что не может больше так жить. Внезапная пустота дома, потухшая Генейра, враз ослабевший отец, вечно нетрезвый Тробб… И давно остывшее пепелище за околицей. Он понял, что если останется здесь ещё – просто сойдёт с ума. Может быть, мужчине не пристало так переживать – плевать! Плевать на всё… Отныне ничто не имеет смысла…

Он ухватился за идею отъезда на материк, как тонущий хватается за соломинку. Может быть там, вдали от дома, вдали от этой земли, по которой ветер разнёс пепел его жены и дочери, он сумеет вернуть душевные силы. Ну или хотя бы отвлечься от этого кошмара, чтобы вновь стать мужчиной и воином…

Он сообщил о своём решении в тот же день, не смея взглянуть в глаза осунувшемуся и словно хворому отцу, похожей на бледную тень самой себя Генейре, да и остальным домочадцам тоже. Шервард понимал, что им сейчас немногим легче, чем ему самому, что впереди самая горячая пора сбора урожая, что дальше будет суровая снежная зима… Что ж, оставалось лишь молить богов, чтобы они не оставили его семью в час испытаний!.. Впрочем, в последнее время особой надежды на богов у него тоже не было.

Как бы тяжело ни было семье расставаться с Шервардом, никто не возразил ему даже полусловом. На Баркхатти не было человека, оспорившего бы путь воина. Уходит – значит, так надо. Тробб поглядел на брата очень странным взглядом, в котором, кажется, было нечто похожее на чувство вины и стыд. Несмотря на то, что наруч по-прежнему был на нём, Тробб, похоже, уже понял, что его война закончилась навсегда. И он явно знал, что Шервард также понимает это – понял ещё тогда, на Такки. Поэтому сейчас старший брат испытывал одновременно и чувство стыда, и чувство благодарности к младшему, что тот продолжает делать вид, будто верит в перспективу нового похода для него, Тробба.

Крепко обняв на прощание родных, Шервард отправился в Реввиал в тот же день, несмотря на то что рисковал не поспеть туда засветло. Но его внутренности скручивало от одной мысли о том, чтобы провести ещё одну ночь на их с Лойей ложе, которое, казалось, до сих пор хранило запахи крови и околоплодных вод…

***

Шерварду понадобилось немало усилий, чтобы разыскать Диона – наиболее близкого к ярлу Желтопузу из тех, к кому он мог бы обратиться. Тот поначалу удивился, но, узнав причину столь внезапного появления будущего разведчика, тут же посерьёзнел. Он особенно ничего не говорил, но одно его поведение говорило красноречивее любых слов. И главное – это была не жалость, а сочувствие, не покровительство, но уважение. И Шервард был очень тронут этим.

Дион пообещал, что в ближайшее же время сообщит ярлу Желтопузу всё необходимое, и что с ближайшим же драккаром молодой человек сможет отправиться на материк.

– Не нужно ли чего ещё? – тактично поинтересовался Дион.

– Есть одна просьба, – мрачно кивнул Шервард.

Всю дорогу до города он размышлял – стоит ли заводить этот разговор, но искреннее участие и доброжелательность Диона избавили его от этих сомнений.

– Собираясь в поход, я набрал кое-каких вещей в долг, чтобы моя семья… – голос его невольно дрогнул. – Чтобы моя семья не знала ни в чём лишений, пока нас с братом не будет. Я пообещал сполна рассчитаться той добычей, что привезу из Шевара, но…

– Я понял тебя, – кивнул Дион. – Ярл Желтопуз позаботится об этом. Ты у него на службе, и теперь это его забота.

– Меня не будет дома до будущей весны, а может и дольше…

– Можешь не беспокоиться на сей счёт, – прервал его Дион. – Твоя семья ни в чём не будет нуждаться.

– Спасибо, – просто сказал Шервард, чувствуя, что этого будет достаточно.

– Где я найду тебя? – лишь кивнув в ответ, спросил Дион.

– Я остановился у Кейра рядом с рыночной площадью.

– Отлично. Я пришлю за тобой, как только всё выяснится.

Ещё раз сердечно поблагодарив Диона, Шервард отправился в обратно в указанный им трактир, где он провёл уже две ночи. У Кейра было относительно многолюдно даже теперь, когда не было ярмарки. Во-первых, какие-то торговцы продолжали сбывать свой товар каждый день, а во-вторых, весь Реввиал знал, что здесь подают едва ли не лучший эль в округе. Вот и сейчас едва ли не десяток человек, сбившись в три-четыре шумные компании, сидели в общей зале. Все они знали Шерварда, и в другое время он устал бы отбиваться от их приглашений пропустить вместе кружку-другую. Впрочем, тогда он вряд ли бы стал отбиваться…

Но сейчас посетители лишь молча приветствовали его, приподнимая над головой глиняные и деревянные кружки. Несмотря на то, что он не особенно распространялся о случившемся с ним, похоже, весь город уже знал об этой беде. Хвала богам, никто не лез к нему с приторным сочувствием, да это было и не принято на Баркхатти. Здесь каждый с детства привыкал сам справляться со своими невзгодами.

Лишь вечерами, когда тоска плотно брала его за глотку, Шервард выползал из своей комнаты, чтобы пропустить пару кружек с Кейром, который к тому времени уже заканчивал свои дела и мог позволить себе посидеть у очага с теми из своих постояльцев, к кому чувствовал настоящую симпатию. Сейчас, когда ярмарки не было, постояльцев тоже было раз-два и обчёлся, и потому выходило так, что они коротали вечера вдвоём.

Кейр был отличным собеседником – наверное, как и все трактирщики. Он умел слушать почище любого жреца, а говорил лишь тогда, когда это было нужно, никогда не переходя определённых границ. Для Шерварда эти вечера были настоящей отдушиной. В силу характера ему было гораздо проще выговориться постороннему человеку, чем излить душу отцу или сестре. Наверное, немало способствовал этому и эль, хотя оба за вечер не выпивали больше, чем по две кружки.

За всё время, прошедшее со смерти Лойи и девочки, боль нисколько не притупилась, хотя здесь, вдали от дома, Шерварду, как ни странно, было как будто бы немного легче. Но он по-прежнему очень плохо спал, то и дело просыпаясь от мучивших его кошмаров, а за день едва съедал пару кусочков, даже не сильно понимая, что именно он ест.

Почему-то ему казалось, что отъезд в Шевар поможет приглушить эту боль. Он ждал этого, как больной ждёт выздоровления, или как узник ждёт свободы. Наверное, в глубине души Шервард осознавал, что, когда он наконец уедет, ничего существенно не поменяется, но сейчас ему нужна была эта надежда, и он лелеял её мучительными бессонными ночами.

По счастью, ждать пришлось недолго. Уже на следующий день после визита к Диону от него явился человек, сообщивший, что Шерварда ожидает аудиенция у ярла Желтопуза. Неизвестно, планировал ли ярл лично напутствовать каждого из своих разведчиков, но такая честь не могла не тронуть юношу. Он тут же отправился следом за посланником, и в душе его впервые за последние дни затеплилось чувство, непохожее на отчаяние.

Желтопуз встретил Шерварда сдержанно и по-дружески. Он коротко высказал свои соболезнования, но тут же перешёл к главному.

– Перед тобой будут стоять две основные задачи. Первая – наблюдение. Разузнай всё, что можешь о городе, его окрестностях, людях, а главное – об имперских легионах, расположенных в его окрестностях. Знаешь ли ты имперский?

– Всего несколько слов, но я быстро учусь. Думаю, с этим проблем не будет.

– Дион говорит, что малый ты общительный, так что охотно верю! – улыбнулся ярл. – Постарайся разнюхать всё, до чего сумеешь дотянуться. Но смотри, не привлекай слишком много внимания!

– Я не только общительный, но ещё и неглупый, – бледно улыбнулся Шервард. – Не попадусь.

– Это хорошо. Такие нам и нужны. Особенно для того, чтобы выполнить вторую задачу. Ты, должно быть, знаешь, что ярл Враноок задумал ударить по самой Кидуе, в её самое сердце, – Шервард кивнул в ответ. – И он уверен, что многие шеварцы примкнут к нам. Они уже давно живут под ярмом империи, но до сих пор среди них хватает тех, кто недоволен существующим положением дел. Конечно, в городах вроде Тавера таких немного, но всё же. Оглядись там хорошенько – быть может, сумеешь сыскать людей, имеющих вес в шеварском обществе, и недолюбливающих Кидую. Если сыщешь хотя бы одного такого – уже хорошо. Когда придёт время, нам нужно будет поднять Шевар за собой.

– Сделаю, – не колеблясь, кивнул Шервард.

– Что ж, вот и хорошо. Детали разъяснит Дион. Рад знакомству, Шервард Гримманд! И можешь не переживать за твою семью – я прослежу, чтобы они ни в чём не нуждались.

– Благодарю, ярл, – молодые люди, оба поднявшись на ноги, пожали друг другу руки, после чего Шервард вышел в сопровождении Диона.

– Драккар отходит через три или четыре дня, когда немного успокоится море, – на ходу говорил Дион. – Ты – купец с Баркхатти, ведёшь большие дела по всему побережью. Не стесняйся пускать пыль в глаза. Пусть думают, что ты – важная птица. Заключай договоры, встречайся с людьми, веди себя уверенно. Мы дадим тебе имперских монет – их хватит до весны. Помни, Шервард: Тавер – очень важный город, и ты был не единственной кандидатурой. Я поручился за тебя, так что ты уж не подведи!

– Не подведу, – произнёс Шервард с уверенностью, которой вовсе не испытывал.

– Главное – учи язык! – напоследок напутствовал его Дион после того, как подробно рассказал о всех основных деталях.

– Это за полцены! – на неплохом имперском ответил ему Шервард одну из немногих фраз, которые знал, и оба рассмеялись.

Впрочем, для Шерварда эта весёлость была недолгой – мгновение, и суровые складки вновь исчертили его лицо, а взгляд, не успев загореться, снова потух. Они попрощались, и молодой человек отправился в трактир, чтобы скоротать последние деньки на Баркхатти.

А ещё через три ночи, в течение которых он спал так долго, как никогда за последнее время, Шервард отправился на одном из драккаров Желтопуза на юг сквозь всё ещё неспокойное Серое море. Он с жадностью глядел вперёд, в туманную даль. Никогда прежде ещё не бывал он за пределами Баркхатти, и ни разу не видал чужого берега. В отличие от многих островитян (да того же Тробба), ему всегда было интересно поглядеть на то, как живут южане, как выглядит эта далёкая страна, и внезапно у него появилась возможность сделать это.

И вот в утреннем тумане позднего лета показались очертания южного берега, а на нём – силуэты множества построек, так не похожих на строения островитян. Стоя на носу драккара, Шервард не сводил глаз с приближающейся суши. Перед ним был Тавер – шеварский город, о котором он столько слышал, но до недавнего времени даже не надеялся однажды увидеть воочию.

Глава 14. Риззель

Время в поместье на побережье Серого моря текло медленно, и особенно медленно оно стало двигаться после отъезда Линда. С тех пор минуло уже около года, и это время стало трудным испытанием для всего семейства Хэддасов.

Через некоторое время после скоропалительного отъезда младшего Ворлада стало очевидно, что Динди беременна. Брум узнал об этом позже отца с матерью, но до того, как округлившийся живот его сестры стал хорошо заметен.

Чтобы избежать скандала, отец, по сути, посадил Динди под домашний арест – ей было категорически запрещено появляться на людях. Было объявлено, что она больна, и отныне в комнату её могли входить лишь члены семьи, да пожилая служанка, которая была предана молодой госпоже пуще цепного пса.

Брум не мог понять – насколько сестра осознаёт то, что с ней происходит. Она неплохо переносила беременность – с ней почти не случалось приступов тошноты и прочих неприятностей, которые боги зачем-то наслали на несчастных женщин. Впрочем, сам Бруматт, признаться, практически ничего не знал о беременности и о том, чего от неё ждать, а потому для него всё было в новинку, и, с одной стороны его удивляло всё, но с другой – не было ничего удивительного в том, о чём мы сказали выше.

В любом случае, он по-прежнему не отходил от Динди, и стал даже ещё более заботливым с ней, если это вообще было возможно. Он обрёк себя на добровольное затворничество, и проводил дни напролёт в её комнате, просто наблюдая за тем, как она тихонько сидит у окошка и смотрит вдаль с тупым непроницаемым лицом. Похоже, девушка всё-таки осознавала, что в её жизни произошло нечто важное, но никак не давала это понять окружающим.

Динди всё так же оставалась худышкой, так что всё больше вздувающийся живот выглядел особенно комично. Впрочем, никто сейчас не смеялся, и Брум был бы последним человеком во всей Сфере, позволившим себе это. Он глядел на сестру с невероятной нежностью и жалостью, но иногда его черты внезапно искажались от ненависти. Это бывало тогда, когда он вспоминал о Линде.

С тех пор, как этот ублюдок уехал, Брум ни разу не поинтересовался его дальнейшей судьбой. Более того, он внушил себе, что тот уехал именно потому, что испугался его – Брума – угроз, и убедил себя в том, что непременно убил бы паскуду, если бы тот остался.

Ненависть эта, разумеется, распространилась и на барона Ворлада. Этот напыщенный гусь продолжал жить в их доме как ни в чём не бывало, и отец, к сожалению, не смел выставить его вон. Да и вообще вся семья Хэддасов в присутствии важного гостя продолжала вести себя вполне по-прежнему, хотя Брум знал, что родители затаили злобу на него, и за глаза иной раз позволяли себе весьма нелицеприятные высказывания.

Что же касается самого барона, то он, похоже, и думать забыл о том позоре, что нанёс его отпрыск достойному семейству. Его поведение нисколько не поменялось, он время от времени захаживал во флигель Хэддасов, или приглашал их «к себе», чтобы отведать, к примеру, вина из южной Кидуи, присланного ему прямиком из столицы. За всё время он ни разу не поинтересовался судьбой Динди, да и вряд ли он вообще заметил её исчезновение. Впрочем, он ничего не знал о её беременности – сеньор Хэддас иногда умел быть гордым, а, может, это была никакая не гордость, а лишь реальный взгляд на жизнь. Было ведь совершенно ясно, что, даже узнай барон Ворлад о том, что скоро станет дедушкой, это ни коим образом ничего не изменит…

В общем, несмотря на то что с отъездом Линда в поместье, на первый взгляд, почти ничего не поменялось, на самом деле перемены были весьма существенны. Это подмечали даже слуги, хотя Хэддасы ревностно защищали тайну дочери ото всех. Единственный, кто продолжал пребывать в блаженном неведении, был барон Довин Ворлад.

На время родов вся прислуга была выдворена из флигеля, несмотря на мороз – большинству из них были даны те или иные поручения, а остальные чуть ли не целый день провели в хозяйственных постройках, чтобы хоть как-то согреться. Динди положили в одну из глухих дальних комнат, чтобы её криков не было слышно во дворе. При родах присутствовала лишь госпожа Хэддас, акушерка, да та самая служанка, что самоотверженно ухаживала за молодой хозяйкой всё это время.

Роды были непростыми, но всё закончилось благополучно. Динди родила крошечную, но вполне здоровую на вид девочку. Теперь благородному семейству нужно было решить главную проблему – сохранить лицо в глазах общественности. Их усадьба, с тех пор как здесь поселились Ворлады, перестала быть уголком тишины и уединения. Нечасто, но сюда заявлялись представители высшего общества Тавера и окрестностей, и потому произошедшее могло бросить тень на доброе имя Хэддасов.

Было решено, что ребёнка заберут у Динди, и она продолжит жить своей жизнью, тогда как малышку воспитает кто-то из дворни. Разумеется, рассматривать новорождённую в качестве потенциальной наследницы имени и состояния Хэддасов было нелепо, а потому не было никакой разницы – в какой семье она вырастет. Предполагалось, что тайна рождения несчастной девочки будет надёжно укрыта от всех, кроме нескольких посвящённых.

Госпожа Хэддас ответственно подошла к поиску семьи, и на это ушли остатки нынешнего и весь будущий день. На это время девочку вернули Динди, и та была просто вне себя от счастья, выражая радость с несвойственной ей обычно экспрессией. Молодая мама не выпускала дочку из рук и, обычно такая молчаливая, теперь она, не переставая, лопотала что-то на странном мурлыкающем языке. Стоит ли говорить о том, что Брум был рядом, с обожанием глядя на племянницу.

Увы, именно этот нюанс старшее поколение Хэддасов по какому-то недосмотру упустило из виду. Пока они решали судьбу новорождённой, боги, похоже, решили распорядиться по-своему. И исполнительницей воли богов стала та самая служанка Динди, которая и принесла своей любимице ребёнка, тогда как этого, очевидно, не следовало бы делать.

В общем, когда госпожа Хэддас пришла, чтобы забрать дитя, Динди подняла такой крик, что, казалось, от него сейчас рассыплется весь дом. Этот страшный крик тут же подхватила малышка, а на шум сбежалась вся дворня, решив, что кого-то здесь точно убивают. И одного взгляда на их изумлённые лица было достаточно, чтобы понять, что тайна вокруг Динди и её ребёнка закончилась.

Бедняжка прекратила кричать лишь тогда, когда сеньор Хэддас и его супруга отошли от кровати на расстояние, которое Динди сочла безопасным для своей дочери. Она судорожно прижимала девочку к груди, и выражение её лица сейчас было страшным. Брум, стоявший рядом и совершенно опешивший от происходящего, вдруг понял, что его сестра, пожалуй, способна напасть даже на родителей в попытке защитить дитя, и что она, возможно, даже способна убить их.