Мамалыжный десант

– Фамилий много, а партизан у нас пока один, – улыбнулся ротный.

– Я не к тому. Просто мне приказано к минометчикам приписаться, – пояснил новобранец.

– Обойдутся. Не знаю, какой там из тебя минометчик, а бегаешь ты хорошо и не трусоват. Опять же, с местным населением контакт уже установил. В общем, ты тут нужнее, – решительно заключил старший лейтенант. – Перекурите, пока бойцы накапливаются.

Румыны вели артобстрел, но он пока не причинял особого вреда нашим переправляющимся и группирующимся пехотинцам. Тимофею казалось, что обстрел – это куда более страшное дело.

– Это пока жиденько, возьмутся и по-настоящему, – заверил рыжий сержант. – Что ты зыркаешь?

– Мне бы ремень, штык подвесить. И вообще вид принять, – вздохнул Тимофей, которому неуравновешенные тяжести неудобного патронташа, гранаты в кармане, штыка за голенищем и бутылки за пазухой причиняли сильное неудобство. Новобранец колебался: может, отдать цуйку кому-то? Или попробовать на ремень выменять? Неудобно, ремень все-таки форменная амуниция. Лучше помолчать.

– Ремень еще найдешь себе, – сказал автоматчик. – Румынский не бери, уж лучше немецкий. Сточишь бляху, сносу не будет.

– Нормальный советский ремень тебе найдем, – сказал сержант. – Это все трофейное – накипь на щах. Все будет, Тимоха, нам бы только закрепиться на этом бережке.

– Так вроде уже закрепились? – осторожно уточнил обнадеженный боец Лавренко. – Отошли же румыны.

– Румыны – они как то перекати-поле: дунешь – живо укатятся. Вот если немцы войска перебросят… – вздохнул автоматчик.

– Не пугай человека. Немец уже не тот, что прежде. Но медом намазано, как с сегодняшней переправой, уж точно не будет, – предупредил сержант. – Сухари есть у кого?

Едва Тимофей успел сгрызть сухарь, как их позвал ротный. Рядом с ним был комбат – плотный, учительского вида капитан, очень вдумчивый и серьезный. Роты готовились к атаке, следовало выдвинуться к хутору.

– Село возьмем и сразу, не останавливаясь, продвигаемся западнее и южнее, – указывал комбат ориентиры. – Как можно быстрее. Связи не терять! Местный-то ваш где?

– Да вон он чернеется, – кивнул ротный на Тимофея.

– Ага. Ты лес южнее Шерпен знаешь? – нацелил карандаш капитан.

– Я же не очень местный, – робея, предупредил новобранец. – Но лесок от хутора виден, мы смотрели.

– Вот и хорошо. За село зацепимся – отведешь группу к лесу, проверите, что там, и доложите. Доложит, понятно, сержант, а ты смотри, чтобы вообще не заблудились.

Через два часа рота без сопротивления заняла село Шерпены, а Тимофей и двое бойцов во главе с рыжим сержантом продвигались к леску, что теснился на высоком речном берегу. Все порядком устали, у новобранца Лавренко уже ноги едва гнулись, но бойцы понимали: лучше сейчас побегать, чем днем позже выбивать врага с каждого бугорка.

Группу обстреляли на подходе к лесу. Тимофей лежал в чахлой траве, слушал короткие автоматные очереди товарищей, сам дважды выстрелил по смутным стволам рощи. Винтовка мощно лягала в плечо, а двигать загнутую рукоять затвора оказалось жутко неудобно. В первый и единственный раз из боевого оружия Тимофею Лавренко приходилось стрелять еще до войны, когда батя водил в военный тир, где у старшего Лавренко имелся хороший товарищ по Гражданской. Но там в руках была проверенная и понятная трехлинейка, а тут – румынское недоразумение.

– Отходим, гвардия! – крикнул рыжий сержант. – Тимоха, отползай, не черней! И зад не вздумай поднимать…

Отползали. Брюки на коленях мгновенно промокли насквозь, холодная земля проминалась и пыталась удержать пластуна, лопатка упиралась в живот, горлышко бутылки давило под мышкой. Тимофей волок винтовку под ремень и думал, что война очень странная вещь: в сущности, тут от любого посвистывания над головой мгновенно ползать начинаешь. Да когда же эту бутылку выбросить удастся?! Мысли порядком путались.

Потом бойцы перешли на короткие перебежки, скатились в ложбинку.

– Видать, там какие-то отрезанные румыны колобродят, – объяснил рыжий. – Хорошо, что нервные, могли бы подпустить да срезать нас вчистую. Вот так тут, на фронте, Тимоха: чуть ослабил внимание – мигом нарвался. Ничего, до хутора дочапаем, там перекурим, да и ужин уж должны переправить. Плацдарм-то мы, как ни крути, взяли, заслуживаем усиленного питания.

Покурить не пришлось. Когда подходили к хутору, в небе басовито зашипело. Автоматчики упали на землю, Тимофей последовал их примеру, и тут жутко громыхнуло, а потом еще раз. Угол хуторского домика исчез в дыму и пыли, на садовые сливы полетели комья земли и перья разлохмаченной дранки. Из дыма вылетел ошалевший пес, волоча веревку с обломком доски конуры, метнулся по дороге…

Потом ударило вновь и вновь, еще ближе. По спине застучали комья земли, уши заложило. Лежа носом в траву и нашаривая слетевшую кепку, Тимофей услышал, что рядом кто-то кричит от боли. Следующие снаряды ударили по дороге к селу.

– Не кричи, – громко и оглушенно говорил автоматчик. – Сейчас забинтуем. Да не оторвало, говорю! Так, задело слегка.

Бойцы лежали около сержанта. Тимофей с ужасом смотрел на ногу рыжего – ниже колена ее перебило осколком почти начисто, голень лежала под неправильным углом, распоротая штанина и голенище сочились темно-красным.

– Терпи, твою… замотать нужно покрепче, – грубо рявкнул автоматчик, отбрасывая упаковку вскрытого перевязочного пакета.

Сержант мычал. Ему неловко заматывали ногу, а бинт сразу становился красным. Наложили жгут из брючного ремня.

– Ничего, отлежишься, – пропыхтел боец. – Это не в башку и не в брюхо.

– Да… ваша… отрежут же конечность, – стонал рыжий. – Я же меньше месяца как из госпиталя, насмотрелся там. Ох ты ж в бога душу мать…

Ругаться он умел здорово. Слушая, бойцы разостлали плащ-палатку, переложили на нее раненого – сержант взвыл.

– Берись, Тимка, – приказал автоматчик, наматывая на кисть угол импровизированных брезентовых носилок.

Тимофей поспешно перекинул ремень винтовки через спину, ухватился за плащ-палатку. Снаряды падали отдаленно, в садах у села, идти можно почти спокойно. Сержант громко охал на каждом шаге, бойцы его ругали и успокаивали примерно одними словами.

Дошли до почти опустевшей траншеи, оттуда крикнули, чтоб несли раненого прямо к переправе. Внезапные санитары свернули к Днестру. Сержант уже не охал, а скулил, как ребенок.

– Эх, ты сознанье потерял бы, что ли, – в сердцах посоветовал усатый автоматчик. – Не надрывай душу. Мы-то чего сделать можем?

– Я ж понимаю, Степа. Но не поверишь, терпеть никакой мочи нет, – простонал сержант.

– Поверим, чего же не поверить, – пробормотал второй боец. – Но ты все-таки сдержись. Братцы, передохнем, он же тяжелый.

Раненого опустили на землю, сели рядом. Тимофей решился, достал из-за пазухи бутылку и спросил:

– Сержант, тебе хуже не станет?

– Мне? Хуже?! Что ж ты молчал, спаситель?!

– В резерве берег, – пояснил новобранец, выковыривая кукурузную пробку-кочерыжку.

Над запахами крови и сырой весенней земли на миг дохнуло, заглушая, хмельным и крепким сливовым теплом.

– Ой! – Сержант шумно выдохнул, приложился к горлышку еще раз. – Градусов под полусотню. Сразу притупляет и мозг очищает.

Бойцы тоже приложились. Автоматчик протянул бутылку Тимофею.

– Сержанту оставьте, ему нужнее, – вздохнул новобранец.

– Вот это верно. – Рыжий прижал ополовиненную бутылку к груди. – Поехали, славяне! Уж не знаю, донесете ли, но все веселее.

Действительно, Тимофей хоть и не пил, но почувствовал некоторую бодрость. Может, и не отрежут сержанту ногу. Не всем же отрезают.

Тащившие навстречу ящики с боеприпасами бойцы указали дорогу к удобному спуску. У обрыва саперы успели поработать лопатами, спускаться по расширенной промоине было скользко, но не особо опасно. Распоряжавшийся на берегу лейтенант указал санитарную лодку, там уже сидела пара подшибленных бойцов. Общими усилиями загрузили сержанта.

– Прощайте, братцы! Нынче навоевал немного, но уж сколько вышло, – пробормотал рыжий и вдруг принялся непослушными пальцами расстегивать ремень. – Тимка, скидай свой бушлат, а то подстрелят тебя, молодого, сдуру.

С лодки отдали ремень и телогрейку сержанта, Тимофей передал свой пиджак. Подошел еще один раненный в голову боец, ему помогли забраться в лодку.

– Все, полный комплект, следуем до пристани «Парк культуры и отдыха», – объявил сапер-гребец. – Двиньте катер.

Автоматчики и Тимофей отпихнули лодку от берега.

– Будьте живы, гвардия! – слабо крикнул рыжий. – Держись, Тимка, привет от меня передай тому Кишиневу!

Разведчики поднялись на обрыв, оглянулись. Лодка с ранеными уже затерялась среди других: с левого берега шли и шли лодки со стрелками, пулеметчиками, разгружали патронные цинки и мешки.

– Надо пойти комбату доложить, – сказал Степан-автоматчик.

– Да видели они все из села, мы же как на ладони были, – вздохнул его товарищ. – Пошли, конечно, жрать охота, может, уже перекинули что из пайка. Слушай, Тимка-партизан, а ты где такой убойный самогон достал?

– Там уже нету. Взорвало, считай, первым же снарядом, – объяснил Тимофей.

– Вот гады, сразу стратегически нас накрывают. Это немецкая батарея, я вам точно говорю, – выругался автоматчик.

Сержантская телогрейка сидела на новобранце как влитая, только рукава пришлось подвернуть. В кармане обнаружились складной нож и зажигалка «катюша». Хороший человек был рыжий, пусть его нога быстрее заживает. Хотя, конечно, не похоже, что там быстро зарастет.

Тимофей повесил на подаренный ремень штык, потуже подпоясался. Почувствовал себя не то чтобы легко, но получше. Протянул автоматчику снятый подсумок с тяжелым диском.

– Давай лучше наоборот. – Усатый гвардеец скинул с плеча ремень сержантского автомата. – Пользуйся! Диски умеешь снаряжать?

– Так чего там… «ручейком».

– Именно. А винтовку отдай старшине, может, на медаль зачтется. Или хотя бы добавку сухарей отсыплет.

Старшины Тимофей не нашел. Говорили, что старшина с ужином на том берегу застрял, и сегодня случилась постная война. Но голодными не остались, поскольку были захвачены котлы со сваренной румынами мамалыгой – словно на полк противник наготовил перед своим героическим отступлением. Холодная мамалыга – яство на любителя, но Тимофей уже давно привык питаться тем, что имеется.

Тем более и дожевать толком не дали, был вызван к комбату: «Проводишь связистов во вторую роту, а то заблудят в темноте». Где, собственно, вторая рота, новобранец Лавренко и сам не особо знал, но раз надеются на тебя, то нужно соответствовать.

Вернулся уже ночью, отдал донесение о трофеях. Вокруг штаба батальона окапывались, на окраине Шерпен коротко и дежурно строчил, пугал противника пулемет, иногда над околицей повисала мерцающая осветительная ракета.

Тимофей завалился на охапку соломы, в изобилии принесенной бойцами, прижал локтем автомат.

– Э, Партизан, ноги прибери, ишь, раскинул. Подвигайся! – сказал кто-то.

Тимофей подвинулся, рядом укладывались бойцы, а ракета все висела и светила. Новобранец закрыл глаза и почувствовал, что засыпает.

Так закончился второй день рядового Лавренко в армии и его первый день на плацдарме[6].

К исходу двенадцатого апреля на плацдарме было уже два батальона 266-го полка 93-й дивизии, и переброска войск продолжалась. Именно командир 266-го полка подполковник Ухобатов предложил дерзкий план дневного форсирования реки, без артподготовки, в расчете на полную внезапность. План полностью оправдался[7].

2. Май. Сталинградцы

Сверху, с кручи, виднелись изгибы русла Днестра, переправа, скопившиеся повозки и машины, зеленеющие плавни и рощи левого берега, а подальше раскинулось большое и уже почти мирное село Буторы. Да и вообще вся половина хорошего тылового мира лежала как на ладони. Если присмотреться, да с биноклем и в ясный день, пожалуй, и Чемручи можно разглядеть.

Нет, Тимофей твердо знал, что Чемручи разглядывать незачем, бинокля у него нет, а день выдался обычный для нынешней весны – влажный и стылый, того и гляди опять дождь пойдет. Но пока жить было можно, и боец Лавренко смотрел, как внизу, над водой, мелькали быстрые белые ласточки. Повыше носились крупные, похожие на «фоккеры» стрижи. Но это природа, ей бомбиться ни к чему, так, нагадит слегка да дальше полетит.

Тимофей оперся об автомат, поднялся и двинулся в батальон. Над плацдармом стояла тишина, боец Лавренко ее не особо слышал – в ушах после вчерашнего по-прежнему звенело, – но чуял, что тихо. По утрам так иной раз случалось, поскольку немцы завтракали и своей фашистской гнусности давали перерыв. Хорошие такие моменты, когда можно было лежать и ничего не делать. Сейчас Тимофею очень даже хотелось лечь и лежать.

Вчера снаряд грохнул так близко, что от сотрясения голова в каске вмялась в стену «лисьей норы», а сверху на Тимофея начали съезжать пласты грунта. С перепугу боец рванулся в траншею, увидел, как Пашка что-то кричит, но не разобрал ни слова. Обстрел вроде бы закончился, никого не убило, но звон в ушах и подташнивание остались. Хлопцы позвали санинструктора, тот что-то говорил, Тимофей кивал, не особо соображая. Контузия наверняка была легкой, но противной. К вечеру слух частично вернулся, но пришел комбат и приказал, чтобы не дурил, двигал в санбат, пусть посмотрят. Это Викторыч, санинструктор, настучал.

От провожающего Тимофей отказался, поплелся к медицине сам: пусть без слуха и с какой угодно тошнотой, дорога вполне отыщется. Даже нынешний, разросшийся плацдарм боец Лавренко знал как свои пять пальцев. После взятия Шерпен он считался посыльным при штабе батальона, но этот самый батальон почти и не видел: то на КП полка, то к связистам, то на переправу встречать кого, то, наоборот, провожать. С разведчиками трижды ползал на нейтральную полосу в группе прикрытия, а то вообще на сутки приписали к самому тяжелому вооружению – помогал устроиться и осмотреться батарее дивизионных трехдюймовок.

Плацдарм ныне составлял более двенадцати километров по фронту, а по глубине доходил до шести с гаком. На юге была освобождена Спея, у северной излучины наши с трудом, но зацепились за село Деллкеу. Удерживали плацдарм силами войск двух соседствующих армий, переправа оставалась единственной, что путало и затрудняло снабжение и передвижение. Но постепенно подтягивались подкрепления: командование готовило удар на Кишинев.

Немцы тоже нагнали побольше войск, временами пытались нащупать слабину наших позиций, но не преуспели. Днем бомбежки и обстрелы, ночами все двигались, смещались, новые части так вообще располагались почти на ощупь: тут поневоле заблудишься, если петляющий берег Днестра и позиции точно не изучил. Но непрерывно обустраивались новые артиллерийские огневые; пушкари и минометчики пытались копить запас боеприпасов, хотя с подвозом все еще было сложно.

Доводилось Тимофею встречать и роты вновь призванных. Новобранцы еще пестрели гражданской одежкой, неповоротливые и нервничающие; оружие им наскребали по всем сусекам, наверняка кому-то из почти земляков досталась и та памятная румынская винтовка. Между прочим, «манлихером» именовалась и считалась хорошим оружием. Штык, конечно, у Тимофея «позабылся»: инструмент нужный, а новобранцы все одно потеряют.

За эти полмесяца боец Лавренко уже перестал считаться молодым солдатом. На передовой в пехоте вообще все очень быстро: опыта поднабрался (это если успел) – и в госпиталь. Это если везучий. Если невезучий, так земля и неопытного бойца примет, земля – она радушная, никому не отказывает. Но хотелось бы, конечно, повоевать.

Роты редели ежедневно, пополнялись не особо регулярно, и Тимофей все реже встречал тех бойцов, с кем в первый день на кручу забирался. Зато все немногочисленные офицеры, да и солдаты взводов, знали Тимку Партизана: считалось, что он изначально на плацдарме был, может, даже специально оставленный каким-то предусмотрительным партизанским соединением. Объяснять, что это вовсе не так, смысла не было: Тимофей уже понял, что народу нравится думать, что ничего случайного не бывает, что не просто так в оккупации люди сидели, а вредили немцам и румынам, неустанно дороги взрывали и загодя готовили плацдармы для армии. Так оно наверняка и было, пусть и не вот в этих здешних местах.

Как-то ночью вредные румынские «кукурузники» вместе с бомбами накидали листовок. Бумагу с серым шрифтом разобрали на курево, хотя парторг роты, пулеметчик уважаемый и достойный, сказал, что «от такой заядлой брехни и дерьмовой бумаги у нормального куряги одышка случается». Тимофей из интереса глянул, чего там врут.

«Сдавайтесь в плен!» – прямолинейно призывала бумажка, а далее подслеповатым шрифтом:

Рiднi братя, украiнцi! Чорнорубашечники! Росiяни гонят вас, як скiт на убой, пiд дулами своих автоматiв. Вам не довiряют новоi зброi, не обучають современной войне, а также не дають обмундирования: все равно смерть! Повертайте зброю протiв ненависнiх жидiв-комiсаров! Переходьте до нас. Тут ви зустрiнете своiх истиних друзiв – борцiв за самостийную Украiну, незалежну от радяньской тиранii…

Ну и прочая ерунда. Вот кому это немцы пишут? Нет, понятно, что дураки везде есть, но не так уж много. Какая «новая зброя», если у всех оружие одинаковое, пусть временами и приходится перебиваться трофеями? Да и с формой… Вот вам гимнастерки или снаряды в первую очередь на передовую везти? Понятно, что боеприпасы. Когда наладится подвоз, всех переоденут и переобуют. В общем, врут немцы без особой фантазии. Лучше бы чистую бумагу бросали: когда до Берлина дойдем, фрицевым интендантам то могло бы засчитаться.

Курить Тимофей начал дня через три на фронте. Дым махорки не то чтобы нравился, но давал чуть-чуть уюта. Дожди лили каждый день, в траншеях было мокро, ноги все время сырые. Как-то выдались два дня, так и вообще стало нестерпимо: задувало дико, дождь со снегом бил в рожу, едва высунешься из укрытия, в лесу деревья ветром валило. Как тут не задымишь самокруткой, хотя оно и вредно? Махру выдавали исправно, кормили похуже: утром и вечером, можно даже и не гадать, только пшенка. Правда, можно ей напихаться вдоволь.

Жаловаться было глупо: с голоду не помрешь, курево есть, одет и вооружен. Да, а еще был внезапно награжден рядовой Тимофей Лавренко. На второй день после взятия плацдарма прицепили прямо на телогрейку «За отвагу», пусть и без особой торжественности, но с дружескими поздравлениями. Что, как не крути, приятно. Возникла, правда, сложность: пока не имелось у товарища Лавренко красноармейской книжки, да и присягу он не принимал, но, как сказал комбат, «все дооформится в ближайшее время».

Жизненный опыт подсказывал, что отсутствие документов может вызвать некоторые сложности. Вот убьет бойца Лавренко где-нибудь на левом фланге или у переправы, а там бойцы только и знают Тимку Партизана, так и зароют под придуманной кличкой. С другой стороны, какая разница? Похоронку все равно некому посылать, и так сойдет.

Как обычно, мысль, что похоронки-то и вообще не нужно, вызвала прилив горечи и… да, горечи и печали, больше ничего не вызвала. Неспешно шагая, Тимофей поковырял в звенящем ухе: зенитные батареи открыли стрельбу. Опять летят, гады, закончили кофе пить. Боец Лавренко ускорился, хотя контуженый организм протестовал. Успел спрыгнуть в траншею, когда громыхнули первые бомбы.

Немцы клали по переправе. Иногда в высоте над траншеей проплывали силуэты «юнкерсов», вроде бы не особо торопливые. Тявканье и стук зениток, казалось, не приносили им вреда. Это было не так: Тимофей видел, как горели и падали фашистские бомберы. Но выглядела обманчивая вальяжность немцев откровенно оскорбительно.

По траншее пробежали пехотинцы из новых гвардейцев, наполовину в домашнем гражданском, обутые в легкие постолы-опиньчи или в самодельные галоши из покрышечной резины. Боец Лавренко поджал ноги, а то отдавят сослепу. Необстрелянные мужики, бывает. Эти, кажется, из-под Тирасполя. Кто-то наберется опыта, кто-то не успеет. Во, этот черный уже обратно бежит. Тимофей поймал бегуна за штаны, заставил сесть. Глаза у парня казались белыми от страха, скорчился, двумя руками шапку к башке прижимает. Что-то говорит, говорит, но из-за взрывов и звона в ушах ничего не слышно.

– Не тарахти, все равно ничего не слышу, – по-молдавски сказал Тимофей. – Закурим лучше.

Стоило достать кисет, как новобранец в овечьем «шлеме» слегка успокоился. Курили, вжимая морды в колени. Громыхнуло где-то рядом, сыпануло комками земли. Тимофей жестом показал: да, вот это рядом. Молдаванин закивал, глаза его слегка прояснились, но пальцы дрожали. Можно понять человека: под бомбежкой чуть ли не в первый раз, да и вообще пока не повстречались на его боевом пути толковые сержанты и умные командиры рот, не научили верным солдатским маневрам. Это Тимофею повезло. А этим хлопцам…

В некоторых новых ротах только сам ротный да взводные что-то фронтовое знают и понимают, а сержантов и командиров отделений прямиком в траншеях из вот таких селян назначают. И много ли с них толку? Впрочем, к бомбежке и обстрелу все равно не привыкнешь. Снаряду или бомбе безразлично, на кого падать, солдатский опыт тут ничего не гарантирует, по большей части от удачи зависит. Хотя метаться и бегать совсем глупо, так вернее под осколок подвернешься.

Стихло. Тимофей поднял прикрытый под телогрейкой автомат, похлопал почти земляка по плечу:

– Ничего, это фрицы по переправе метили. Сюда не попадут. Будь здоров, товарищ.

Парень вымученно улыбнулся.

Мимо пронеслась расхлябанная полуторка, где-то пережидавшая авианалет. Тимофей шел вдоль свежих отпечатков шин, темнеющих на молоденькой зеленеющей травке, у сапога трепетали мелкие лиловые цветочки. Завтра Первомай, праздник. Батя этот день любил, непременно на маевку старался семьей выбраться. Мама еще не болела… И где это все осталось?

Две недели… Уже больше двух недель плацдарма над Днестром – только это и казалось явью. Все остальное как сном истаяло. Харьков, новый обеденный стол, хитро-раздвижной и пахнущий изнутри свежим столярным клеем, детский сад в светлой комнате на первом этаже, первый класс школы, отцу квартиру дали – даже не верилось, что отдельная, без соседей. Мама всегда была дома. Вот как ни прибежишь с нового, еще пахнущего цементом и стружками двора – сразу: «Тимка, иди снедать!» В пионерлагерь ездил… Было такое или от звона в ушах причудилось? Потом здесь у тетки в Молдавии в гостях оказались, внезапная война и обострение маминой мучительной болезни. Потом румыны и немцы… и еще…

Боец Лавренко знал, что нужно поспать. Лечь, накрыться с головой непонятно чьей однополой шинелью и поспать. Помогает.

* * *

Прошло первое мая, немцы никакой тяги к солидарности трудящихся не проявили, наши тоже особо не настаивали. Дежурные обстрелы, бомбежка средней тяжести. Из праздничного случился визит комсорга, порядком подпортивший Тимофею настроение.

– Ага, Лавренко, который Партизан. – Долговязый смешной старшина Бутов присел на солому на приступке траншеи. – Как голова? Звенит?

– Проходит потихоньку. Левым ухом уже почти нормально слышу.

– Это хорошо. Тогда чего от комсомола прячешься, товарищ Тимофей?

Звучало несколько странно, и товарищ Тимофей откровенно удивился. С Бутовым, комсоргом батальона, виделись только вчера, правда, по делу совсем не комсомольскому, а когда пилу пропавшую искали и потом ругались с вороватыми саперами.

– Чего же я прячусь, товарищ старшина? Ты же мне сам вчера толковал, что крыть ворюг можно и нужно, но не матерно.

– То одно. А на повестке другое. В комсомол почему не вступаешь? Не чувствуешь себя готовым влиться в ряды головного коммунистического резерва?

– Чувствую. Только я еще присягу не принимал и красноармейскую книжку не получил. Получу, сразу к тебе приду и заявление напишу. Если листочек дашь.

– Листок я тебе найду, даже три, – заверил комсорг. – Но писать нужно не мне, а в ячейку по месту прохождения службы. Ты у минометчиков числишься, туда и пиши, не жди. С присягой твоей как-то затянулось, это верно, а твоя красноармейская книжка лежит у вашего нового комбата.

– О, так я заберу книжку, спасибо! А почему я у минометчиков числюсь, если я связной батальона?

– Да черт его знает. Я сам вчера узнал, когда в штабе полка встретил лейтенанта Малышко. Он теперь назначен комсоргом полка, это если ты пока не знал. Так он конкретно о тебе интересовался, насчет твоего поведения и прочего. У тебя, Тимка, с ним чего такого плохого вышло? Похоже, лейтенант зуб на тебя имеет, а? – Бутов смотрел вопросительно.

– Да чего вышло… Ничего не вышло. Я с ним и говорил-то единственный раз в самый первый день. Он меня мигом приписал к роте старлея Мазаева, и мы двинули через реку. И все. Потом несколько раз мельком в штабе полка виделись, так он мне и слова не сказал.

– А ты его, часом, в тот первый раз не посылал по известному адресу? Похоже, зол он на тебя. Этак остро вопросы ставил… – Бутов в сомнениях покрутил длинной ушастой головой.