Дым под масками

– Мне всегда казалась странной эта… практика. Вы были в борделях «Механических Пташек»?

– Знаете, Готфрид, если мне когда-нибудь нестерпимо захочется присунуть механизму я, пожалуй, пристроюсь за выхлопной трубой экипажа.

Готфрид зевнул и сменил тему:

– Итак, вы собираетесь в Гардарику.

– Угу.

– Расскажите о вашем представлении. Какого рода у вас номера?

– Вообще-то наш прошлый шталмейстер был фокусником. Он ставил большинство номеров, у нас… перформативное представление, – ввернул он модное слово. – Пять лет назад мы заполучили Инмара и Несс Вольфериц, – Штефан сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию собеседника, но для Готфрида имена явно ничего не значили. – Есть такой город, Рингбург, столица некого Кайзерстата, и там есть охрененно большой театр, а в нем – охрененно известные комедийные актеры.

– Вот как. И что же они делают в вашем представлении? Устраивают буффонаду? Колотят друг друга по голове бутафорскими молотками?

– Когда вы в последний раз были в цирке, Готфрид? – ласково спросил Штефан, с трудом справившись с желанием сломать чародею нос.

Он поводил в воздухе рукой, и взгляд у него стал совсем отсутствующим.

– Что вы собираетесь делать в Гардарике? Вы заставили Хезер согласиться взять вас в труппу, верно?

Штефан не хотел себе признаваться, но Готфрид его пугал. Он прятал от себя этот страх, так же, как страх перед змеями и морем. Мог контролировать, мог осознавать, но никак не мог перестать чувствовать. Рядом с Готфридом он чувствовал особую уязвимость – этот человек мог заставить его сделать все, что угодно. От его влияния не защититься и не отмахнуться, как от иллюзий Нора Гелофа.

К тому же ему все меньше нравилась идея брать его в труппу. Готфрид будто и не прятался – носил выделяющую его из толпы петлю, не прятал лицо и не скрывал морлисского акцента. С другой стороны – брезгливо отодвигал тарелки и позволял себе шуточки о будущей работе. У него была дорогая одежда, хорошее оружие и явная привычка к комфорту, но он покорно глотал приторный лигеплацкий чай и собирался ехать выступать с разоряющимся цирком.

Сейчас в Морлиссе заняты восстанием, но что будет, когда власть его подавит – а в этом Штефан не сомневался – и займется преступниками и дезертирами?

Ему не хотелось проверять.

– Давайте проясним, Штефан, – в голосе Готфрида звучала обреченная усталость. – Колдовство не берется… из ничего. Мы все платим. После каждого серьезного… внушения мне желательно сутки даже искры пальцами не высекать, кстати, я надеюсь, вы знаете, как выглядит человек, у которого случился инсульт и что в этой ситуации делать. Во-вторых – это попросту больно. И я не стану никому ничего внушать просто так. И, наконец, я помимо силы обременен еще понятиями об этике.

– У вас странные понятия…

– Вы выглядите довольно сильным человеком. Вы много конфликтов решаете силой?

Штефан решал силой очень много конфликтов, но говорить об этом Готфриду не стал. Вместо этого он еще раз перебрал его последние слова и нашел те, что вызывали опасения.

– Я знаю, почему чародеям больно колдовать. – Штефан заметил мелькнувшее в его глазах удивление и усмехнулся: – Я антрепренер. Разбираюсь… в людях. И чародеях. Вам ставят блоки, вы проходите регистрацию и должны регулярно ходить на осмотры, чтобы блоки не мешали. Если вам больно колдовать, значит, кто-то ваши блоки ослабил, но не снял, а отмечаться вы не ходите. К тому же я вчера ничего не сказал, но рассказывайте про горящие дирижабли кому-нибудь другому. Никогда не поверю, что чародей на войне пришел в ужас от вида боя. Даже бойни. Нет, Готфрид, вы не мальчишка-рекрут. Вам насрать было бы на какой-то там дирижабль. А на три дирижабля трижды насрать.

Штефан достал пачку папирос, закурил и откинулся на стуле, чувствуя, как первая затяжка полощет легкие.

Потом поднял взгляд на Готфрида.

Томас так и не получил «общее гражданство». Чаще всего этим правом пользовались артисты и Идущие, и им выдавали такие документы охотнее всего. Они освобождались от воинской службы и ряда гражданских обязанностей, но лишались защиты своей страны, и судили их только по законам страны, где они находились. У Штефана и Хезер давно были такие удостоверения, а Томас хранил верность Эгберту, чьи жители славились рыжими волосами и непроходимым упрямством.

Штефан все это сказал, когда Томас собрался на фронт. Говорил, что запрет его в сарае вместе с Нором Гелофом, а если потребуется – прострелит ему колено, что Томас уже не молод, что ему незачем лезть под пули, и вся эта война – одна большая, жестокая глупость. Томас что-то говорил про долг, про тех, у кого выбора нет, и прочую чушь. Штефан злился, говорил, что проще заставить барана плясать канкан, чем переубедить в чем-то жителя Эгберта.

А потом записался добровольцем, оставив антрепризу Хезер и матери Томаса.

Войну Штефан вспоминать не любил. Густую черную грязь и мертвецов – белых, раздувшихся, тянущих руки из каждой канавы. В Гунхэго бросали мертвых солдат в канавах и колодцах, оставляя врагов без питьевой воды.

Альбионские солдаты оставляли трупы пленных приколоченными к косым крестам на полях, чтобы сторожили ворота взятых городов.

Это почти все, что Штефан помнил о войне. Трупы, грязь, а еще удушающая жара, рвущая легкие на части. И Томас, который смотрел на это с каким-то тупым равнодушием, а по вечерам вместо того, чтобы отдыхать, помогал санитарам в госпитале и даже ассистировал молодому альбионскому хирургу, которого вроде недавно повесили за какие-то убийства. Штефан плевал в грязь и шел спать.

Он хорошо понимал, почему мальчишка начал убивать еще и дома.

– Вы не совсем правы, – тихо начал Готфрид. – Я действительно был на войне. Действительно выполнял там… самые разные приказы. Убивал людей, сам и очень много. Я был немного моложе, намного злее, и действительно не мучился совестью.

– А потом?

Готфрид достал короткую морлисскую трубку с металлической крышкой. Потряс кисетом, сгоняя в угол остатки табака и начал забивать трубку, сосредоточенно, будто в первый раз.

– А потом дирижабли. Я их действительно не поджигал. Все выглядело логичным – дирижабли было действительно проще сжечь, у одного была утечка, второму надо ремонтировать двигатель, а третий… впрочем, вам это не интересно. Наш командир, Отто Риц, сказал, что пятеро из нас, кто управлял воздушными потоками, должны расположить дирижабли над ущельем, Вилло должен поджечь, а я, как всегда, должен стоять рядом и следить, чтобы все выполняли приказы. Мне ни разу не приходилось применять силу к своим.

Готфрид закурил. Табак у него был странный – пах сырыми осенними листьями. Помолчав, чародей продолжил:

– Вы понимаете, как все выглядело? Хороший же план. Мне, честно сказать, наплевать было даже на альбионских солдат в ущелье.

– Вы думали, что дирижабли пустые, – догадался Штефан. – Что ими управляют чародеи.

Готфрид кивнул. Он молчал, видимо посчитав, что рассказал все, что должен был. Но Штефану так не казалось.

– Кто там был? Кто управлял одним из дирижаблей? Не верю, что вам и на сослуживцев было не наплевать.

– Мой… друг. Вечно рвался геройствовать, пробрался на дирижабль тайно, вперед человека, который должен был его поднять.

– Врете.

– Вру, – улыбнулся чародей и стряхнул пепел прямо на остывшую яичницу. – Так расскажите, кто кроме охрененно известных комедийных актеров у вас в труппе? – снова сменил он тему, и Штефан понял, что больше ничего не добьется. Решение избавиться от чародея с его паршивыми секретами окрепло.

– Сетна Мольеф, факир… – миролюбиво ответил Штефан, про себя не переставая лихорадочно считать. Чтобы раздать долги и выплатить жалование нужно семнадцать представлений, если залы будут заполнены на две трети, как обычно…

Чтобы покрыть убытки от потери фургона, экипажа и срочного отъезда…

Революция в Морлиссе кончится, скорее всего, через…

А кроме выплат жалований надо еще…

Ничего не сходилось. А если избавиться от чародея сейчас и попытаться нанять кого-нибудь в Гардарике?..

– Правда из Сигхи? – безмятежно спросил Готфрид, наверняка не подозревающий, почему собеседник так нервно стучит согнутым пальцем по краешку стола.

– Нет, из Флер, – усмехнулся Штефан, вспомнив бледного черноволосого юношу, перед каждым выступлением затемнявшего гримом все открытые участки кожи и обводившего золотом глаза. – Он еще одна наша гордость. Может с помощью пои нарисовать огненную бабочку…

– И как он выступает в театрах? – заинтересовался Готфрид.

– Никак. В некоторых странах и в шатрах никак, только на улицах. Выпустим пиротехника в зале – нас в большинстве стран лишат лицензии, а в некоторых еще и арестуют.

– Хорошо, и кто же еще у вас есть?

– Метатель ножей, – нехотя признался Штефан. – И его ассистентка.

Эжен Ланг был ровесником Томаса, а Энни Лаффет недавно исполнилось девятнадцать, и их роман был головной болью всего «Вереска». Штефан был уверен, что однажды Эжен все-таки метнет нож аккуратно между глаз Энни. Того же мнения придерживалась вся труппа, включая самих Эжена и Энни. Штефан давно хотел дать им расчет, но теперь не мог себя заставить лишить труппу еще двух артистов.

– Кто-то еще использует метателей ножей?

– У нас красивый номер. Все представление – символическое преодоление смерти, было бы глупо обойтись без метателя ножей, – огрызнулся Штефан.

– Хорошо, кто еще?

– Осветитель, механик, костюмерша…

– Погодите, Штефан, я спрашиваю об артистах. Вы же не хотите сказать, что у вас есть ведущая, помощница, метатель ножей, пара клоунов и мальчик, которому нельзя выступать в помещениях?

– Двое умерли, трое ушли вместе с иллюзионистом, одна… просто ушла. – Штефану не хотелось признавать, что «парой клоунов» в этой ситуации выглядят они с Хезер. – Да, у нас кризис. Можно сказать, неразрешимый.

«И ты его не решишь, нет, хренов ты колдун, ты нас всех похоронишь», – обреченно подумал Штефан. Цифры говорили обратное. Хорошие, гладкие, холодные цифры. Если только революция продлится подольше.

– А нет у вас… ну знаете, карликов? Бородатых женщин, мужчин, поросших шерстью?

– Есть, – мрачно кивнул Штефан. – Механик. Я же объяснил вам, мы не как тот мужик с Континента, который возил с собой толпу уродцев и оперную певицу. У нас… искусство. Было.

– Зачем же вы едете в Гардарику?

– Мы взяли аванс. До вашей проклятой революции, которая оставила нас без фургона, гимнастов и… – Штефан осекся. – А еще в Гардарике много ценителей прекрасного.

– Меценатов, – подсказал Готфрид.

– Да, меценатов. Так чем вы можете быть полезны? Не очень хочется выволакивать из-под арены ваш труп.

– Не волнуйтесь, на иллюзии у меня вполне хватит сил. Правда я не вижу в этом смысла, – признался чародей. – У вас нет труппы. Представление не делается из трех артистов, девочки-шталмейстера и мороков, даже если вы представите механика медведем, дадите ему балалайку и он будет петь «Ой ты быстра реченька».

– Об этом мы подумаем на месте. Главное – добраться до Гардарики, дать выступление по имеющейся программе… исключив некоторые номера. А потом мы подумаем, что делать дальше.

«Мы с Хезер. И труппой», – уточнил про себя Штефан.

– Надо же, день только начался, а ты уже изворчался!

Штефан не заметил, как Хезер спустилась. Она села за стол и кончиком пальца потыкала в край тарелки Готфрида. Укоризненно посмотрела на чародея:

– В цирке, между прочим, готовят еще хуже.

– Я как раз пытался объяснить Готфриду, чем мы собираемся заинтересовать меценатов в Гардарике.

– И чем же? Фройляйн, принесите кофе, еще хлеба и масла. Как нет масла? Ну тогда сыра.

Хозяйка куда-то ушла, вместо нее осталась подавальщица – дочь, судя по лицу. И бюсту.

– Мне бы кто объяснил, – фыркнул Штефан. – Но если мы в Гардарике не найдем заказчика – можно будет расходиться.

– А гонорар? Мы ведь взяли только аванс, нам должны будут заплатить за выступления…

Штефан с облегчением вздохнул. Ему было тяжело рассуждать об актерах и символической победе над смертью, зато о деньгах он мог говорить сколько угодно. Он вытащил из нагрудного кармана жилета огрызок карандаша и записную книжку, и вдохновенно начал описывать, почему они обязательно разорятся. Половина расчетов уже была, и он почти с удовольствием дополнял их все новыми деталями. В графе «мороки» он, несколько секунд поколебавшись, обозначил будущий гонорар Готфрида – вдвое больше того, что они платили Нику Блау.

– Вы же не рассчитывали с нами разбогатеть, – криво усмехнулся он.

На самом деле он надеялся, что Готфрид оскорбится и уйдет. Или подумает и вежливо откажется. Или начнет торговаться, и его можно будет послать. Но унизить его, предложив ставку молодого и неопытного чародея, не позволила гордость.

– И посему, господа, лучше нам всем повеситься прямо сейчас – спасибо, фройляйн! – и не длить своих мучений и скорбей, – скривилась Хезер, когда он закончил. Штефан фыркнул и сунул подавальщице чайник, сделав жест «повторить». Хезер говорила что-нибудь такое каждый раз, когда речь заходила о бухгалтерии.

– А еще в честь ярмарки они задерут цены на билеты. И вообще на все, – добавил он.

– Будем ждать, пока подешевеет – больше переплатим за гостиницу и жратву.

– На корабль билет будет гораздо дешевле, особенно если мы со Штефаном согласимся его защищать в случае нападения, – заметил Готфрид.

Штефан метнул на него ненавидящий взгляд.

Он терпеть не мог говорить о своих слабостях. Каждый раз приходилось буквально вырывать из себя признание, и среди многих вещей, за которые он был безмерно благодарен Томасу и Хезер было то, как тактично они обходили острые углы и заставляли других делать так же. Их труппа никогда не путешествовала по воде. Почему? Потому что мать Томаса стара, и у нее ноют кости, у Томаса от корабельной еды приступы меланхолии, Хезер укачивает, канарейки дохнут, и вообще «потому что». Всех устраивал такой расклад, но новички вечно влезали с такими предложениями, и сейчас на Готфрида некому было шикнуть.

– Мы не путешествуем на кораблях, – как можно дружелюбнее ответил Штефан.

– Мне показалось мы познакомились именно на корабле, – Готфрид намеков явно не понимал.

– Да, и меня туда затащили в бессознательном состоянии.

К счастью, Готфрид не стал больше ни о чем спрашивать, но его взгляд Штефану не понравился – заинтересованный, цепкий. Он представил, как чародей делает пометку в воображаемом блокноте.

…

За билетами Штефан пошел один. Хезер захотела в порт, Готфрид сослался на какие-то дела, впрочем, его никто с собой и не звал. Он сунул Штефану несколько купюр, пробормотав что-то вроде «надеюсь, этого хватит», а потом еще что-то про то, что ему нужно обменять морлисские деньги. Штефан хотел объяснить ему, почему это плохая идея, но потом решил промолчать. В конце концов, если бы чародей вообще не вернулся – Штефану было только легче.

Башевую станцию он нашел почти сразу – маленькое здание, опутанное припорошенными утренним снегом рельсами. Вот только ни одного рогатого вагончика он так и не дождался.

Штефан сидел на небольшой лавочке под навесом, курил третью папиросу, и у него мерз кончик сломанного носа. Шерстяную шайкачу, которую он обычно залихватски сдвигал на бок, пришлось натянуть чуть ли не до ушей. Удивительно, когда это Кайзерстат успел стать таким холодным.

В конце концов ждать надоело, и Штефан медленно побрел вдоль рельс к центру.

Окраина рабочего квартала, с его безрадостными серыми домами, кончилась быстро. Лигеплац был городом с картинки, и Штефан, сколько бы ни фыркал, все же поддался его очарованию. Дома были разными, казалось, во всем городе не найти двух одинаковых – они различались цветом, ставнями, формой крыш и окон, затейливыми украшениями, трубами и флюгерами. Какие-то дома были неправдоподобно-белыми, словно обсыпанными сахарной пудрой. Другие, из простого красного кирпича, приветливо мерцали окнами из желтого дымчатого стекла. А в одном доме, совсем обычном, даже без странного крыльца, все окна были круглыми.

Штефан знал, что Кайзерстат претендует на звание культурного центра, соревнуясь с Флер. Это было удивительно, потому что более занудных и консервативных людей, чем в столице, в Рингбурге, Штефан не встречал даже на Альбионе. И все же в Кайзерстат съезжались как люди искусства, так и ремесленники. Казалось, каждый дом проектировал другой архитектор, и каждую решетку ковали в другой мастерской.

Лигеплац, при всей своей пестроте, сохранял уютную гармоничность. Словно одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков.

А еще местные жители питали какую-то нездоровую любовь к цветам. Они стояли на каждом подоконнике, на улицах повсюду были разбиты клумбы – сейчас припорошенные снегом – а некоторые вешали на двери искусственные венки, почему-то не похожие на кладбищенские.

– Купите кофе, герр, – раздался рядом мрачный голос.

Штефан отвернулся от очередного затейливого позолоченного венка, висевшего на зеленой двери, и встретился взглядом с угрюмой женщиной в черном платье. На ее рукаве серебрилась вышивка – солнце в волнистых лучах.

Женщина стояла у обочины, рядом с расписной тележкой, на которой был установлен огромный термос. Судя по надписи, она торговала местными фруктовыми пирожками, и Штефан удивился, что не почувствовал запах. Потом вспомнил про ему совсем недавно сломали нос, и удивительно, что он вообще чувствует запахи. Век механических людей и чародеев, а какой-то сломанный нос до сих пор не зажил!

– Далеко ли пешком до центра, фрау? – спросил он, протягивая женщине монетку. Кофе ему не хотелось, но на улице было зябко. – Добавьте перец.

– Часа два, – безжалостно сказала она, выливая на дно стакана густой перечный концентрат. – Вы из Хаайргат? Там любят такую дрянь.

Штефан ненавидел, когда кто-то заглядывал в его тарелку, осуждал его привычки и напоминал, откуда он родом. Кофе окончательно расхотелось.

– Будет он дрянью или нет зависит от того, кто его готовит, фрау, – сказал он. Криво улыбнулся, поставил нетронутый стаканчик на край тележки и развернулся, чтобы уйти.

– Расплатился моими же деньгами и рад, – прошипела она ему в спину. – Можно подумать, в вашей паршивой стране есть свои!

Штефан хотел обернуться и ответить грубостью. Потом ему захотелось снять шапку и спрятать в карман. Он не сделал ни того, ни другого, только поднял выше воротник пальто и пошел дальше. Дома и венки он больше не разглядывал.

…

Штефан понял, что произошло непоправимое, когда наконец-то увидел баш. Он походил к станции, звеня замершими колесами по рельсам. Красный вагончик, сияющий свежей краской, с чисто вымытыми стеклами можно было фотографировать для рекламы общественного транспорта.

Штефан замерз, у него ныли ребра и болел нос.

Штефан решил, что нужно будет поблагодарить Готфрида, который явно помогал лечить перелом.

А еще подумал, что гулять полезно.

Лигеплац очень красивый город, а Хезер нужно купить на ярмарке платок.

Штефан стоял на станции и думал о какой-то чепухе, пытаясь отогнать очевидную мысль. И только когда баш отошел, и он не смог подавить облегченный вздох, мысль проскользнула через успокаивающую чушь и впилась в сознание.

Он не смог заставить себя зайти в баш, полный людей. Когда двери закрылись, Штефан почувствовал легкую тошноту от облегчения и стыда.

Не удержавшись, он опустился на скамейку и спрятал лицо в ладонях. Шерстяная темнота вязаных перчаток, закрывшая мир, была спокойной и уютной, но он заставил себя опустить руки и уставился на рельсы.

На время ярмарок закрывались все магазины и кассы. Работали только аптеки. Билеты он сможет купить только на ярмарке – кассы обычно ставили недалеко от входа, и все же там будут люди. Очень много людей.

В порту тоже было многолюдно, но тогда он слишком радовался ощущению земли под ногами. А еще тогда они уходили от толпы.

– Нельзя, – пробормотал Штефан, вытирая нос. С удивлением посмотрел на перчатку.

Стянул ее, еще раз притронулся к носу кончиками пальцев – действительно, опять потекла кровь. Выругавшись, он достал из кармана платок, завернул в него комок рыхлого снега и прижал к переносице. Хорошо, что Хезер не пошла с ним. Хотя ее он бы потерпел, а вот Готфриду делать рядом точно было нечего.

Штефан перевернул платок чистым углом. Отчаянно хотелось напиться. От усталости, ощущения беспомощности, одолевающих страхов. Пожалуй, вместе с платком он купит Хезер бутылку абрикосового шнапса. А себе пылинки, к которой вообще-то был равнодушен, но после слов женщины с солнцем на рукаве был просто обязан купить именно ее.

– Если подумать, – пробормотал он, разглядывая испачканную перчатку, – что может быть более жалким, чем циркач-социофоб?

К счастью станция была пуста – все уехали, добавив к толпе на ярмарке столько людей, сколько поместилось в баш. На другой стороне улицы то и дело мелькали прохожие, не обращавшие на него внимания, да мальчик в шерстяном костюме бросал в стену мяч.

Штефан опустил глаза.

Встречу с левиафаном он представлял с того самого дня, как затонул «Пересмешник». Начал представлять, глядя с дирижабля, как волны слизывают кровь с палубы, и с тех пор делал это почти каждый день. Хоть на секунду, но мысль мелькала, иногда в самые неожиданные моменты – когда дежурил на кухне, мыл полы в общей спальне, копался в огороде и даже когда впервые поцеловал девушку. Настойчивая, раздражающая мысль, словно кто-то ходил за ним и иногда бросал в затылок мелкие камушки – а что будет, когда в следующий раз?..

И когда следующий раз настал, он думал о Хезер. И что надо обязательно воткнуть в Готфрида гарпун. Да, он боялся, но совсем не так, как представлял все эти годы.

И когда почти через полчаса к станции подошел следующий баш, Штефан вошел и позволил дверям закрыться.

…

Первую палатку с алкоголем Штефан заметил у самой станции. Мир мгновенно сузился до желто-красного пятна и дружелюбно поблескивающего стеклом прилавка. Штефан несколько секунд постоял, пытаясь держать спину прямо и спрятать глубже в карманы дрожащие руки. Сердце бешено колотилось, ладони пришлось незаметно вытереть о пальто, но все же поездка оказалась менее ужасной, чем он предполагал.

Он предполагал, что сердце у него просто остановится.

Как только Штефан почувствовал себя в состоянии говорить не заикаясь, он подошел к палатке, и с нежностью выдохнул пожилой Идущей за прилавком:

– Шнапса!

Вообще-то он хотел выпить пару рюмок, расслабиться, купить билеты и уйти. Но на ярмарке уже собралась толпа.

Оживленная, галдящая, празднично одетая. От женщин густо пахло средствами для укладки и парфюмом, от палаток – специями, выпечкой, кожей и деревом. Все это чувствовалось ярко, несмотря на залеченный перелом. Раньше Штефана радовала подобная атмосфера – обычно она означала представление, деньги и близкий отдых. Но теперь он не мог думать ни о чем, кроме давки у забора и черного лепестка дирижабля, опускающегося на толпу.

– Еще, – прохрипел он, ставя на прилавок пятую рюмку.

Мужчина, купивший стакан пива, опасливо покосился на Штефана и торопливо отошел.

– Э, золотой, а ты неспокойный, – заметила Идущая.

– Что, правда? – заинтересовался Штефан.

Шнапс пился как вода и не приносил облегчения. Сердце по-прежнему колотилось, и он никак не мог себя заставить пройти дальше и купить проклятые билеты. Можно вернуться и попросить Хезер, но это было бы совсем унизительно.

– Правда, – кивнула женщина и воровато оглянулась – больше покупателей пока не было. – Хочешь, э?

Она быстро показала ему раскрытую ладонь – на смуглой исчерканной черным коже блестел маленький кристалл неправильной формы. Штефан мотнул головой и отвел глаза – он хотел.

Но если он сейчас согласится – билеты точно не купит. И в гостиницу, пожалуй, не вернется.

Вместо этого он попросил большую порцию глинтвейна с бренди, и когда показалась лежащая на дне распухшая звездочка бадьяна, Штефан, наконец, почувствовал силы зайти на ярмарку.

Люди превратились в пятна, голоса слились в монотонный гул, а запах больше не распадался на отдельные ароматы, и Штефана это устраивало.

У кассы стоял вальяжно улыбающийся русоволосый парень в серой шинели, а за его рукав цеплялась насмерть перепуганная девчонка в черных очках и сползающем с лица шарфе. Штефан только вздохнул, услышав, как парень расспрашивает о комфортабельности кают. У него был легкий, едва заметный альбионский акцент и заметно альбионские манеры. Впрочем, Штефана больше интересовала девочка – худенькая, в каких-то жутких обносках и так нарочито закрытым лицом, что ему хотелось сказать парнишке, чтобы он снял с подруги шарф и не позорился такой неумелой конспирацией.

Следующее ее движение он успел заметить только потому, что привык следить за Томасом. Да и движения почти не было, просто часы проходящего мимо мужчины скрылись в кармане ее юбки, прощально блеснув платиновой цепочкой.