По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

Чжурчжены от роду были людьми прямыми, бесхитростными. Им самим бы и в голову не пришло извлечь из разъезжающих по их земле купцов какую-нибудь иную выгоду, кроме купли и продажи товаров. Но китайские мудрецы надоумили простодушных властителей работящего и воинственного народа, чтобы те приблизили к себе крупных купцов, превратив их в осведомителей.

Встревоженные и напуганные подобными предложениями, купцы сразу же послали людей к Джэлмэ. Мудрый Джэлмэ после недолгих раздумий пришел к простому решению: он разрешил всем купцам дать согласие чжурчженам работать на них. Но как работать – другое дело.

После этого купцы из монголов или примкнувшим к ним народов стали своими людьми в землях чжурчженов, перед ними открылись все дороги, упростились формальности. Им даже разрешили торговать за Великой стеной, углубляться в пределы Китая. Многие военачальники и даже правители округов постепенно оказались их приятелями.

* * *

Купец Игидей, некогда росший вместе с Тэмучином, совершенно обжился среди найманов. Торговал он в основном скотом. Это было хлопотное дело, требующее больших разъездов. Перегнать стада баранов, табуны лошадей или караваны верблюдов, чтобы те не потеряли в численности, а по пути нагуляли вес, что называется, не мед хлебать. Нужен постоянный надзор и еще раз надзор не только за животными, но и за целым сюняем пастухов, надсмотрщиков, лекарей, торговцев и прочего работного люда.

Игидей всегда завидовал Сархаю, продающему оружие, или Махмуду, торгующему китайским шелком. Им был не страшен мор животных или падеж. Они могли остановиться, отложить дела в распутицу или иное межвременье, переждать, отдохнуть. А скот и на день не оставишь без присмотра, не запрешь на замок. Ему нужен корм с утра до вечера, а для этого требуются все новые и новые пастбища, вечные сборы, короткие стоянки и нескончаемый путь.

Слава Всевышнему Тэнгри: как только найманы примкнули к монголам, можно было не бояться воров или вождей мелких племен, так любивших прежде промышлять разбоем на дороге. Уводили целые стада! Специально для охраны купцу приходилось содержать вооруженных и обученных воинов.

Раньше у найманов воровство было делом обычным: отобьется от стада животное – не стоит даже искать! Кто первым увидел, тот себе и присваивал, будь это овца или верблюд. И каждый военачальник или вождь в пути обкладывал данью, какой ему вздумается. А если кто-то осмеливался им противоречить, противостоять, такого смельчака могли пустить по миру, отобрав все. Или просто убить вместе со всеми сопровождающими людьми.

Теперь же все изменилось. Купцы старались вести караваны по тем путям, где располагались части монгольского войска. Здесь, во всех округах, царили порядок и железная дисциплина. Еще бы: по законам Великой Ясы воровство и разбой карались нещадно – так что человек с отрубленной по локоть рукой или переломанным хребтом не вызывал в Степи никакого сочувствия. Все знали цену его увечья.

Торговля стала процветать. Купцы платили разумную дань и водили караваны в полной уверенности, что не потеряют и малой толики своего имущества, если, конечно, не прогневят Господа и тот не нашлет на них силы небесные.

Монгольские тойоны-юрджи были не только заложниками порядка. В пору, когда добыча от охоты становилось скудной, они покупали немало скота, причем расплачивались сразу же: так у них было заведено.

Прослышав, что постаревший, подуставший от бесконечных разъездов и начавший прибаливать Игидей надумал отойти от дел, Хан пригласил его к себе.

Игидею доводилось бывать в ставках великих Ханов и во дворцах императоров. И везде его поражали благолепие и роскошь царских покоев, среди которых мал казался он себе и ничтожен со всем его накопленным за жизнь добром. Песчинка в пустыне. И также всякий раз Игидея изумлял непритязательностью сурт владыки Степи, повелителя народов от океана до океана, Чингисхана. И, как ни странно, скромность утвари и строгость убранств Далай-Хана заставляла трепетать больше, нежели любое богатство.

На этот раз Хан пригласил друга к себе в небольшой походный полотняный сурт.

Поинтересовавшись по обычаю житьем-бытьем, Хан изучающе оглядел круглое одутловатое лицо друга детства, его расплывшееся, дряблое тело. Как человек, осведомленный о его намерении отойти от дел по причине болезни, спросил прямо:

– Что, Игидей, решил осесть? Не рановато ли опускать руки?

– А что делать? Мочи нет! Дальние дороги уже не по силам стали, ослаб, одряхлел, понял, что пришла пора…

– А чем займешься?

– Если выделите землицы, вернулся бы на родину, на берега родимой Селенги, где прошло детство, держал бы кое-какой скот по силам, не замахиваясь на большое дело. Пожил бы свободно, сколько еще отпустит Бог…

– Как хорошо! – вырвалось у Хана.

Игидею показалось, что в облике этого великого человека на какое-то мгновение проглянул образ того впечатлительного мальчика, которого когда-то знал он: далекие, тоскующие огоньки пастушьих костров вспыхнули в его глазах.

– Бывает, что и мне кажется, будто и я рано или поздно вернусь к такой вольной жизни… Видимо, это зов крови.

– Странно из ваших уст слышать о вольной жизни. Ты Далай-Хан, и нет в мире человека, который был бы более волен, нежели ты.

– Властелин никогда не принадлежит себе, иначе он перестает быть властелином.

– Так, может, вместе все бросим: я свой караван и торговлю, а вы – всю созданную великую империю, и отправимся в пастухи?! – со смехом воскликнул Игидей.

– Как было бы хорошо! – неожиданно по-молодецки потянулся, раскинув руки, Великий Хан. – Выйти ранним утром в Степь, наполненную гомоном ранних птиц и тварей всяких, напоенную прозрачным свежайшим воздухом… хотя бы несколько дней пожить так, никуда не спеша, ни о чем не задумываясь… свободно…

– И это говорит повелитель вселенной, одного движения руки которого достаточно, чтобы одни народы были стерты с лица земли, а другие возвели новый Ил! Никогда бы не поверил, если бы не слышал своими ушами!

– А ты сможешь подыскать того, кто займет мое место? – то ли в шутку, то ли всерьез спросил Хан.

Игидей почувствовал, как захолодало в коленках.

– Что вы?! Это совсем другое дело… От того, что один купец решил отойти от дел, сойти с дороги, поступь жизни нисколько не замедлит ход, ни на секунду не остановится. Его нишу тут же освоят и займут другие. А если Далай-Хан сойдет с большого, проторенного им пути, Степь вновь захлебнется в крови.

– Да будет тебе прибедняться, – улыбнулся Хан. – Может, купец на твое место и найдется, но таких осведомителей, как ты, умеющих не только выявить слабые или сильные стороны противника, но и вовлечь его в путаницу по нашему плану, надо поискать! Тут я многое теряю.

Чингисхан замолчал. Задумался, словно и забыл о присутствии Игидея.

Купцу и самому показалось, будто его нет и никогда не было. А кто он такой, в самом деле: заурядный человек, который всю жизнь пекся об одном себе, заботился лишь о собственном благе.

Еще подростком оторвался он от родной земли, прибился к чужому племени найманов, вырос, возмужал в постоянной борьбе за существование. И хорошее, и худое в торговом деле в основном зависит от тебя самого. Купцу нужно уметь видеть людей насквозь, подмечать изменения в их умонастроениях, предвидеть желания, и все это во имя того, чтобы быстрее других понять, где и на что возникнет спрос, кому и чего в ближайшем будущем будет не хватать. А потом суметь расторопнее иных и первым завезти все это населению, алчущему приобрести твой товар. Только тогда купец в выигрыше, когда он очень много думает о других, но ради своей выгоды, своего барыша!

Игидей застыдился, что в такое тяжелое время обременяет Великого Хана своими ничтожными хлопотами, да еще и цену себе набивает, зачесал затылок, опустив глаза. И уж, было, хотел пойти на попятную, отказаться от просьб, от всех сладких мыслей о спокойной оседлой старости. Чингисхан вздрогнул, словно стряхивая с себя какой-то груз, даже виновато как-то, от души, сказал:

– Ну, ладно, хорошо. Разве могу я отказать, когда просит старый друг.

Господи! Как затомилось сердце Игидея! Как захотелось до неистовства, будто в юности, забыть обо всем личном и только служить, со рвением служить Великому Хану!

– Выделю тебе земли в родной твоей Селенгинской стороне, как ты и просишь. – Хан говорил, будто это он сам собирался на Селенгу. – Перекочуете туда со стариком Соргон-Сура. Старик, как и ты, пришел ко мне и тоже выпросил наделы в тех краях.

Игидей вышел из сурта Хана, не чуя ног от радости. Только потом до него дошло, что Хан так и не сказал, зачем вызывал. Ему стало неловко. Наверняка Хан хотел поручить ему что-то, попросить о чем-то, но так и не смог сказать, промолчал, потому что Игидей с самого начала повернул разговор в другое русло.

А о чем же мог Хан попросить его, что хотел поручить?

Денег? Не может быть.

Черт дернул его перебить Хана.

Вот с такими неспокойными мыслями Игидей тронулся в сторону Селенги – выбирать себе земельный надел.

Поселился по соседству со стариком Соргон-Сура. Оказалось, старик хорошо знал отца Игидея – Оргой-тойона, воевавшего с чжурчженами во времена Джесегей-батыра. А когда стали разбираться, и вовсе вышли родичами, чему Соргон-Сура несказанно обрадовался.

А Игидей рано, еще в детстве, покинувший родину, просто души не чаял в старике: тот был первым на его жизненном пути человеком, близко знавшим, хорошо помнившим отца!

– Тогда мы все: я, Джесегей и твой отец – были подростками примерно одного возраста, – начал свой рассказ Соргон-Сура, поглаживая лысую голову. – Или им на роду так было написано, или Высокие Божества так хотели, но они еще тогда все бредили битвами, рвались в бой. А я же, наоборот, очень боялся этого. Тянулся к простой, черной работе. Не знаю, чья жизнь была краше или правильнее, но теперь и косточки их, наверное, уже сгнили, а я вот дожил до восьмидесяти. Хоть и одряхлел, а все же вон, ковыляю, копчу небо, хотя не знаю, зачем.

Старик тяжко вздохнул, глаза его наполнились слезами. Он вспоминал о своем сыне Чимбае, в юности добившемся чина мегеней-тойона и погибшего, как и многие доблестные воины, в самом зените славы.

– И два моих сына с самого детства росли совершенно разными. Старший, Чилайин, пошел по моим стопам, так же предпочитал возиться со скотом, лошадьми, а младшенький, Чимбай, как только появилось разуменье, стал стремиться сначала на охоту, после на войну. Так распорядилась судьба. Старший – жив, дал потомство. А вот жизнь моего любимого младшенького сынка оказалась очень короткой…

– Война – занятие жестокое.

– Так-то оно так, но человек, для которого война – дело жизни, работа, не только не страшится, не боится этого, но даже скучает без войны, не может без нее. Как я старался приучить своего Чимбая к спокойной человеческой жизни, к работе, к скоту! Смотришь: вроде и работает наравне с братом, ни в чем не отстает, а такая тоска в глазах! Не человек рядом, а одно обличье. Человек с жаждой подвига в крови в мирной жизни хиреет. А только забил накар, загудели трубы войны, Чимбай – как переродился! В глазах – огонь, в каждом движении – сила! Такой человек не может усидеть на одном месте, постоянно рвется в дорогу. Все лишения походной жизни, все тяготы дорог ему нипочем. Разве можно удерживать такого человека? Вздохнешь невесело, да и отпускаешь сына, пусть живет, думаешь, как ему хочется, как душе его угодно, хотя идет на смерть.

– Судьбу не переменишь.

– Это так. Но и мысль не запрешь. До чего только ни додумаешься: если б я так сделал, а что, если б так поступил. Все время мучаешься, что мог еще что-то предпринять, что-то изменить… – Старик помолчал какое-то время, потом продолжил: – Раньше все боялся, что умру рано, не успею детей на ноги поднять, оставлю их одних, и будут они плутать в жизни, мучиться, терпеть обиды от людей и лишения, всего остерегался. А что получилось? Всю жизнь кланялся этому несносному Кирилтяю, готовил кумыс ему. Но этим детей своих не осчастливил больше других… Младший только начал подниматься, смерть вырвала его из рук, муж дочери моей, Хадан, погиб на войне, осталась она вдовой…

– Как знать, если бы не воевали твой младший и твой зять, может, ни старшего бы, ни его потомства не было сейчас, а были они убиты или порабощены врагами.

– Чилайин мой предпочел жизнь бирюка, все по пустым степям скитается… Сколько тебе лет было, когда погиб отец?

– Семи еще не было.

– Вот так. А ты помнишь его хоть немного?

– Смутно.

– Конечно, что может запомнить семилетний малец? Хм, но все равно ты, гольная сирота, стал человеком! Не каждому под силу стать известным купцом среди такого развитого, грамотного и сильного племени, как найманы. Правду говорят, что ты аж до Китая доходишь, там тоже торговлю держишь?

– Правда.

– А чего же не хватает богатым китайцам, у них небось все есть, чем же можно торговать там?

– Нужды людей везде одинаковы. Везде требуются орудия труда, домашние вещи, еда, одежда. В основном они выращивают зелень, зерновые, а скота у них мало, так как не хватает пастбищ. Поэтому я пригонял им лошадей для езды, рогатый скот на мясо. Оттуда же вывозил муку, ткани разные.

– Сколь нужно труда затратить, – закачал старик головой. – Сколько дорог пройти! Не всякому по плечу! И как так получается? Вот ты встал прочно на ноги, оставшись без отца, оказавшись на чужбине. Теперь возьми Тэмучина. После смерти отца остался девятилетним мальчонкой, а каков человечище получился! Величайший из Ханов! Поневоле задумаешься: чего я добился, проосторожничав всю свою жизнь, протрудившись в поте лица? Может, и мне надо было пасть на войне, и без меня, горяча свою кровь моими подвигами и желанием отомстить за отца, дети мои стали бы людьми не хуже меня, а лучше, и большего бы добились?!

– Ну, что ты, Соргон-Сура! Во имя чего было бы воевать, или, к примеру, чем бы я мог торговать, если бы кто-то не пас, не выращивал скот, а ты не делал кумыс? – Игидей постарался взять веселый тон, отвлекая старика от горестных мыслей.

– Хе, таких, как я, пруд пруди. Не было бы меня, были бы другие. Никто обо мне не вспомянет и не расскажет. Жизнь-то прошла как бы стороной, будто облако, не давшее дождя. Такое творилось, вечно воюющие народы в Степи встали в единый строй, а я ни на пядь не отходил от чанов с кумысом. Прожил свою жизнь подобно самому последнему из рабов. Жил ли я? Может, это мне только приснилось?

Стенания старика какой-то смутной тревогой отозвались в сердце Игидея. А жил ли он? Чем его вспомнят люди? И правильно ли вздумал осесть, выбраться из стремнины жизни и прибиться к тихому берегу?

– Так или иначе, уважаемый Соргон-Сура, это не ты, а я пришел к тебе, оставив былые пути-дороги. Это я слушаю тебя и ищу утешенье. Это я вернулся и прибился к тебе, пытаясь обрести ту жизнь, которой прожил ты. Такая жизнь мне увиделась основой.

Игидей, преодолевая сомнения, принялся целенаправленно, как все, что он делал, обустраивать свое жилье. А задумал бывший купец заняться выращиванием лучших беговых скакунов! И еще он решил разводить верблюдов, все еще редких в этих краях, но столь удобных для перевозки груза на дальние расстояния.

И скоро, словно предвестье новой молодой жизни, Селенгинская сторона огласилась нетерпеливым ржанием породистых степных жеребцов и молодых кобыл, а через два-три года здесь уже паслось множество табунов.

Первое время Игидей, забыв обо всем, с головой окунулся в претворение мечты всей своей жизни. С такой увлеченностью, казалось, он не работал даже в юности.

Но минул еще год, прошла весна, лето, осень, опять наступила тягучая зима, клубясь снегами. Тоска, белая, как все вокруг, стала одолевать долгими зимними вечерами. Обнаружилась накопившаяся за многие годы усталость. Ее так же, как и жажду, можно было утолить несколькими большими жадными глотками: водами привычной жизни, среды. До смертного ужаса тянуло, обуревало желание отправиться в долгий путь, видеть новые и новые страны, идти и идти, выплетая под небом земные узоры. Монотонность бытия, повторяющиеся изо дня в день заботы приедались, как еда без питья, все больше и больше докучая скукой.

Игидей, сколь себя помнил, вечно тосковал по родине. И вот он развернул свою жизнь, оставил то, что в глубине души всегда считал ущербным, вымороченным людской прихотью делом, вернулся на родину, к первоначальному своему земному предназначению, к исконному бытию, и что же?! Отсюда, с кромки необъятного земного крыла, которое обошел он, водя торговые караваны, купеческое занятие выглядело очень даже привлекательным, крупным и важным делом для целых народов. А разве он не помогал людям, удовлетворяя их желания? Восполняя недостаток того, чего им не хватало? Причем товары, которые Игидей привозил из одной стороны в другую, были, как стало видеться теперь, не самым главным из того, что людям требовалось. Сейчас он хорошо понял, почему навстречу каравану дети бежали вприпрыжку, а у ветхих стариков юношеским светом загорались глаза. С караваном прибывала частица иной жизни, иного духа. Смыкались пространства.

Человеку трудно жить, когда граница зрения очерчивается линией горизонта, а душа не ведает пределов. Лишь один человек из всех встреченных Игидеем на жизненном пути, кажется, умел видеть то, что обозримо небесами. Как посмел он, простой смертный, на долю которого выпало счастье стать другом этого великана, уйти, уехать, так и не узнав, чего от него хотел сам Чингисхан, повелитель вселенной?!

О чем мог попросить Хан купца?

Игидей не обольщался насчет себя, знал, что относился к мелким, ниже среднего достатка торговцам. Масштабы купца определяются размерами торгового оборота, расстояниями, на которые простираются его интересы, количеством знатных и рядовых покупателей, привлеченных им.

Скажем, в обороте таких купцов, как Махмуд и Сархай, охватывающих своими торговыми сетями одновременно несколько стран, находятся огромные средства. Куда бы те ни прибыли, их встречают верховные вожди. Помогают тягловой и рабочей силой, стараясь угодить, а порой и заискивая перед ними. За честь почитают водить дружбу с такими купцами, хорошо понимая, что значит их слово в других странах. Махмуд и Сархай, благодаря богатству и обширным связям, стали влиятельными особами, власть которых распространяется даже на иных Великих Ханов. И самые передовые, образованные люди, поэты, звездочеты, ученые также стремятся пообщаться с этими купцами, устраивают встречи с ними и сочиняют в их честь оды.

А кто такой он, Игидей? Торгуя одним лишь скотом, сильно не разбогатеешь.

Игидей думал так по дороге к ближайшему соседу – Соргон-Сура, конечно же, по особой склонности торговых людей, немножко прибедняясь. Сладко быть сирым, когда знаешь, что даже самому Далай-Хану ты при случае способен одолжить деньжат. Игидей подстегивал коня, и в порывах жалости к себе ему казалось, что жало кнута сечет его самого. Ведь мысленно он продолжал вымерять свое положение по знатнейшим из купцов, тогда как сам уже купцом не был. Он скотовод, пастух. И такой тоской наполнилось сердце от одной этой мысли! Стадо его баранов паслось неподалеку. Что с ними делать, если их не перегнать в другую страну, где мало пастбищ, а значит, и скота? Верблюды тупо жевали траву, наращивая горбы для дальней дороги. Лишь кони радовали душу! Как прекрасны отборные скакуны, как резвятся тонконогие жеребята! Вот бы показать их здесь охочему до лошадей Хану! Можно было бы набить цену.

В стане мастера-кумысодела коптились развешанные над кострами конские шкуры, из которых потом изготавливали громадные бурдюки для хранения кумыса.

– Поехали, уважаемый Соргон-Сура, ко мне, – издали еще вскричал Игидей, – посмотришь моих лошадей.

– Да что же мне на них смотреть, сынок? – изумился старик. – Я всю жизнь провел у чанов с кумысом, откуда мне разбираться в лошадях? Раньше я за версту кумыс чуял по запаху: мог сказать, хорош или плох. А теперь рядом с чаном не могу унюхать. – Соргон-Сура склонился, приоткрыв горловину кожаного мешка. – Беда ведь у меня, однако? Кумыс перестал бродить? Понюхай-ка, чуешь, нет?

В воздухе висел густой запах коптящейся кожи. Игидей еще раз глянул на развешанные шкуры, на женщин, одни из которых втирали масло в потемневшую внутреннюю часть выделок, другие – сшивали готовые куски кожи, мездрой внутрь, в огромные сосуды.

– Нынче лето сильно запоздало, потому и не бродит, холодновато еще, – не принюхиваясь, пояснил он.

– На своем веку и не такую погоду видал. Я знаю секрет изготовления тридцати видов кумыса, погода мне не указ!

– Тридцати! – изумился Игидей, которому тоже доводилось пивать разные виды кумыса. – Можно было бы торговлю наладить рецептами изготовления.

Старик некоторое время смотрел на бывшего купца с разинутым от недоумения ртом, а потом безнадежно махнул рукой.

– Я ему про дело, а он… – Соргон-Сура повернулся к чанам.

Разговор дальше не клеился. Игидею впору уже было возвращаться восвояси. Хорошо, вовремя подъехал старик Аргас. Оба ему обрадовались, на удивление слаженно вздохнув и всплеснув руками, словно только его и ждали.

Соргон-Сура засуетился, стал усаживать гостей за стол, потчевать кумысом.

– Откуда ты, куда путь держишь? – церемонно расспрашивал Игидей.

– С севера еду, лошадей собираю. Отсюда прямиком в китайские земли направляюсь.

– Все еще молодежь воспитываешь?

– А как же. Видимо, пока жив, не отлучиться мне от этого дела. – Старик Аргас рассмеялся. – Лучше скажите, может, у вас тут какой-нибудь яркий молодец затерялся?

– Шустрых и смелых у нас немало, – торовато прищурил глаз Игидей. – Но ведь тебе нужны, как я понимаю, не просто ловкие и сильные, а какие-то особенные?

– Конечно. Моя задача – искать и находить молодежь, способную впоследствии взять в свои руки правление людьми, способную стать тойонами.

– Видишь, – изумился Соргон-Сура, – каким он делом занимается! А ведь росли вместе!

Старик при этих словах невольно взял лежащую рядом шкуру и, жалостно вздохнув, принялся выщипывать остатки шерсти.

– Знаем, – улыбнулся Игидей. – Наслышаны, что подопечные Аргаса, самое малое, становятся тойонами-сюняями.

– Ну, не каждый, но все же… – сдержанно улыбнулся и Аргас. И повернулся, очень смутившись, к Соргон-Сура: – А я ведь к тебе с отдельной просьбой.

Аргас несколько раз коротко, в страшном замешательстве, оглянулся на Игидея. Потом решительно наклонился к оттопыренному уху Соргон-Сура, что-то прошептал.

– Ок-сиэ, догор! – Соргон-Сура вопреки своей привычке бить на жалость, на сирость свою и нищету, распрямился и воскликнул с большим воодушевлением, хлопнув в ладоши. – Конечно, получится, сумею!

– А когда будет готово? – тихо спросил Аргас.

– Если начать прямо сейчас, то дня через два-три выпьешь, и сразу семнадцатилетним юношей себя почувствуешь, так загудит удалью все тело!

– А что это за напиток? Кумыс или снадобье? – заинтересовался Игидей, пытаясь уловить суть дела.

– Тебе до него еще жить и жить. – Соргон-Сура ехидно рассмеялся. – Я в твоем возрасте как жеребец был!

Только теперь Игидей понял, к чему относится просьба Аргаса. Старый воин недавно обзавелся молодой женой, и если меч его рука еще держала крепко, то, знать, другое орудие уже непросто было вынимать из ножен.

– Но пить мой настой будешь осторожно, – наставлял воина Соргон-Сура. – Если переберешь – у меня как-то было! – и молодуху свою изведешь, и всех старых!..

Всегда такой медлительный, сопровождавший каждое свое движение стоном или возгласом боли, Соргон-Сура удивительно легко вскочил с места, почти подпрыгнув, снял висевший высоко кожаный мешок, достал из него вязки трав и множество замшевых пакетиков. Стал колдовать. С шаманским приговором высыпал в фарфоровую чашу щепотку измельченной травы, положил какой-то лист, опустил туда же красноватый, с золотистыми крапинками корешок, нечто, напоминающее труху, залил все пенистым кумысом, перемешал. Перелил снадобье в походный кожаный бурдюк, несколько раз энергично встряхнул, протянул Аргасу.

– Приторочь к лошади, не снимай даже ночью, через два дня доспеет. Пей к вечеру, по чарке. Но помни, что я тебе говорил, – строго поднял указательный палец старый Соргон-Сура. – Это тебе не простой кумыс, не архи, а сильное снадобье, переберешь – о-о-о! – схватился он за голову.

– Конечно-конечно. – Старый Аргас растерянно потоптался. – Надеюсь на тебя, потому и приехал.

– Ты вот что, сообщи мне потом с кем-нибудь, помогло ли тебе это снадобье? – сказал Соргон-Сура.

– Конечно-конечно. Обязательно сообщу.

– Для меня, для человека, занимающегося лекарствами, изучающего разные составы, это очень важно. Если же эти травы не подействуют, может, я в следующий раз заварю кое-какие другие травы, отправлю тебе.

– Ну, друг мой, сверстник, благодарю тебя… Я в долгу не останусь. Отплачу добром за хлопоты. Ты меня знаешь.