Смола

Мальчики посмотрели на него в недоумении.

– Понимаете ли, египтяне считали, что душа продолжает жить в мертвом теле, если его обработать так, чтобы оно не разлагалось. И для этого они использовали смолу.

– Не разлагалось означает не гнило? – Йенс вспомнил, как с любопытством рассматривал тело мертвого лисенка, лежавшего на южной окраине Хальсена. Оно со временем стало очень темным и плоским. И полным мух.

– Да, но как им удавалось этого не допустить? – спросил Могенс. – Что именно они делали?

– Что ж, поговорим о технологии, – засмеялся Силас. – Ну так вот… они избавляли тело от внутренних органов: легких, печени, кишок и всего остального. Вы же видели, как я потрошу животных?

Мальчики кивнули.

– Они вынимали все, кроме сердца. Потом они тщательно очищали тело. Потом осушали его, положив в соляную ванну. Соль впитывает всю влагу, и после такой процедуры в теле не оставалось ни капли жидкости. Именно из-за влаги тело начинает гнить. После этого они смазывали тело жидкой смолой и разными маслами, а потом – обматывали бинтами. Лицо и зубы в том числе.

Силас не мог перестать радоваться тому, что такому детей едва ли научат в школе.

– Бинтами? – переспросил Йенс. Ему понравилось это слово.

– Да, такие ленты из плотной ткани… Ими я заматывал твою руку, когда ты поранился. Кроме этого они рисовали портрет умершего и прикрепляли его на том месте, где ткань скрывала лицо.

– А что они делали с ним потом? – спросил Могенс. Он сосредоточенно морщил лоб и пытался выяснить все детали процесса.

– Потом они укладывали умершего в гроб. Гроб ставили в сухое место, чтобы тело сохранилось. И это работало! Ученые не раз находили забальзамированные тела, которым было уже несколько тысяч лет.

– И детей тоже?

– Да, я уверен, что детей тоже бальзамировали.

Могенс посмотрел на капли смолы, бегущие по дереву.

– А как им удавалось получить много смолы? – спросил он и почесал свой гладкий подбородок. Бороды у него пока не было.

– Смолу можно определенным образом слить из дерева. Тогда и получишь много. Может, я как-нибудь покажу вам. А сейчас пора домой! Мама уже наверняка приготовила ужин.

«Что он там вам наговорил?»

Йенс почти никогда не видел маму с такими большими и злыми глазами, как после своего рассказа об этой прогулке. Отец с Могенсом были в сарае с животными, а он помогал накрывать на стол. Маме не очень понравился рассказ о мертвых детях в смоле.

С тех пор Йенс очень внимательно следил за тем, чтобы сказанное в лесу оставалось в лесу.

Сраженный

Дела шли хорошо, пока не случилась беда. Младший сын обнаружил Силаса Хордера мертвым: он тащил отца через заросли вереска и лес и, дотащив до своего двора, бросил его на гравий под палящим солнцем.

Там же рядом с отцом упал и сам Йенс.

Никто не понимал, откуда у мальчишки взялось столько сил, чтобы дотащить отца. Хоть ему уже исполнилось тринадцать, он был худощавый, и уж точно он не был крупнее и сильнее своего семнадцатилетнего брата.

Несмотря на усталость, Йенс не хотел отходить от трупа. Он судорожно вцепился в рубашку отца и кричал, когда кто-то подходил ближе. Лишь спустя пару часов старшему брату удалось поднять его и занести в дом. Тогда Йенс уже спал как убитый.

Говорили, что в столяра Хордера попала молния – на его ногах и спине были ожоги. Изящное ажурное плетение, словно из-под кисти художника. Тем утром действительно была короткая гроза, но когда об этом вспомнили, слухи по острову уже разлетелись.

Через пару дней Силаса похоронили в фабричном гробу на корстедском кладбище. На похороны пришли несколько немногословных жителей острова, безутешная вдова и старший сын.

Младший на похороны не явился.

После похорон отца Йенс стал очень тихим. Когда прогуливал школу – а делал это он теперь частенько, – он болтался по острову и тайно исследовал чужие пристройки и склады. Больше всего ему нравилось одному рано утром, пока не взошло солнце, бывать в мастерской или в лесу. В какой-то момент он совсем перестал появляться в школе, но Эльсе Хордер даже была этому рада. Дела в мастерской у Йенса шли хорошо, он заботился о животных и ухаживал за деревьями – а это было для нее важнее всего.

После смерти отца управлять мастерской стал старший брат. Заказы продолжали поступать, потому что люди прекрасно знали, что от отца мальчики унаследовали не только его мастерскую, но и его талант.

Сильной потребности в столяре уже не было, ведь можно было купить новую вещь. Люди просто пытались поддержать семью Хордеров. В том числе поэтому никто словно не замечал, что Могенс начал ездить на грузовике, хотя прав у него не было. Но водил он хорошо. Так что, когда Йенс скатился на грузовике по главной улице Корстеда с парой отремонтированных окон, никто и глазом не повел.

Так пролетали годы.

Младший сын всегда напоминал Эльсе мужа, и чем старше становился Йенс, тем больше он был похож на отца. Форма рта была точь-в-точь как у Силаса: печальная линия с приподнятыми в полуулыбке уголками губ (как у любимого плюшевого мишки, который счастлив, когда с ним играют, и печалится, когда он не может кого-то порадовать). И взгляд у Йенса был отцовский: теплые, почти угольно-черные глаза с таким же мечтательным разрезом.

Вот только Йенс был куда более скрытный, чем Силас. Его отстраненность и вечное молчание напоминали побег и беспокоили Эльсе. Как бы ей хотелось, чтобы сын пустил ее в свой мир, доверил ей все самое сокровенное так, как доверял отцу. Дал понять, что доверяет ей. В то же время она странным образом боялась того, что может обнаружить. В этой тьме. Внутри него как будто бы что-то сломалось, и она не была уверена, что это можно было починить.

На Могенса смерть отца повлияла не так сильно. Он достаточно быстро решил перестать скорбеть и тосковать по нему и просто жил дальше. Могенс был совершенно другим, более рациональным. Он не довольствовался лишь мечтами. Если ему приходила в голову идея – ее нужно было воплотить в жизнь. Еще у него было чувство порядка, чего не было у Йенса. Поэтому в мастерской у Могенса все предметы были на своих местах, у Йенса – летали туда-сюда.

Эльсе Хордер не переставала удивляться, какими разными выросли ее сыновья. Даже когда Могенс был совсем маленьким, Эльсе замечала, как его тянет достигать, расти, расширять границы и устранять преграды. Он прыгал и бегал, любил свет, постоянно был в движении и мечтал о приключениях.

Йенс и не прыгал, и не устранял преграды. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое, а лучше – одного. Когда он работал в мастерской, то становился с вещью единым целым – его так поглощал процесс, что он не обращал внимания на время; он продолжал работать даже после захода солнца.

Как-то вечером Эльсе нашла его спящим на груде стружки под токарным станком. Он так невинно лежал там в полной темноте и сопел. Тогда она подумала, что ее младший сын был добрейшим человеком в мире.

После смерти Силаса главным образом трудолюбие и предприимчивость Могенса вселяли в Эльсе уверенность в том, что они справятся. Поэтому когда он стал отдаляться от Ховедет, она забеспокоилась. Практически каждый день он находил разные, непонятные ей, оправдания, чтобы уезжать на главный остров. Как правило, ездил он с пустым грузовиком. Она стала ругать его, но от этого он только больше упрямился и отдалялся еще сильнее.

Как-то раз она застала его на полпути к машине, когда он снова собирался уехать. Йенс слышал их разговор из мастерской, склонившись над комодом, к которому нужно было прикрутить новые ножки.

С улицы послышался удар. Мать резко распахнула окно.

– Могенс! Ты снова уезжаешь? Без вещей на продажу? Лучше бы помог брату в мастерской! И что тебя так тянет туда? Девушка? Почему ты перестал помогать? Йенс говорит, надо было срубить несколько елей сегодня. Не одному же ему это делать? Снова!

Все это Йенс уже слышал. Просто слова. Но в этот раз звучали они иначе. Дойдя до машины, Могенс остановился. Потом повернулся.

Йенс поднял голову и прислушался.

– Могенс! – кричала мать. – Немедленно вернись, кому сказано! Что ты там о себе возомнил? Чем ты там занимаешься? Зачем тебе велосипед?..

– Я ЗДЕСЬ ЗАДЫХАЮСЬ!

Послышались два коротких прыжка, затем – дребезжащий звук велосипеда, со всей силы втоптанного в гравий. Звук становился все дальше и вскоре полностью растворился в песне жаворонка. Когда Йенс выглянул во двор, там уже не было ничего, кроме одинокого пустого грузовика под палящим полуденным солнцем.

Через несколько месяцев Могенс прислал письмо. С деньгами. И буквой «М» на конверте. Через месяц – еще одно, и так продолжалось каждый месяц. Эльсе Хордер исправно платила по счетам. Йенс молчал. Никто не задавал вопросов. Даже почтальон, который иногда размышлял о вдове, ее младшем сыне и этих письмах от некоего «М».

* * *

У Эльсе Хордер начались проблемы со здоровьем. У нее были сильные боли. «В области прямой кишки», как говорил врач. Иногда у нее случались кровотечения, и ей приходилось носить специальный аппарат под одеждой, чем она, конечно, не гордилась. Ей становилось все сложнее выполнять дела по дому – то, что она любила и чем всю жизнь гордилась. От переживаний боли только усиливались.

Бывали дни, когда она совсем не выходила из постели.

Стало очевидно, что одной ей уже не справиться, и Эльсе взяла в помощницы молодую девушку. Поскольку Йенс занимался ремонтом, на это были средства. Девушка могла поселиться в комнате, которую за мастерской обустроил себе Могенс. У нее даже был отдельный вход со двора. Ее называли «белой комнатой», потому что Могенс настоял на том, что она должна быть светлой.

Эльсе не сомневалась в том, что коричневые конверты от «М» не перестанут приходить каждый месяц. Их приносили регулярно, и она очень это ценила. Но думать о том, должна ли она благодарить за это старшего сына, у нее не было сил.

Новая помощница была хорошенькой – молодая девушка с материка. Она единственная отозвалась на это место, потому что все остальные девушки с острова мечтали уехать на материк и найти там работу. Многие из них к тому же одевались так, что Эльсе хваталась за голову. Больше всего ей не нравилось, что они не носят под блузкой бюстгальтер. Сама Эльсе не считала себя старомодной. Да, она носила одни и те же брюки. Но ходить без бюстгальтера – это переходило всякие границы. Ведь есть же какие-то границы разврата!

Поэтому Мария Свендсен в скромном бюстгальтере и красивых брюках была для Хордеров подарком судьбы.

Чтобы волосы не мешали во время работы, она убирала их в пучок – у нее были длинные светлые локоны, которые кроткими нежными волнами спускались по лицу и шее. В первый раз Йенс увидел ее, случайно заглянув в окно белой комнаты. Он тут же отвел взгляд, но то, как Мария улыбнулась ему сквозь стекло, забыть он уже не мог.

Как-то раз она зашла к нему в мастерскую. Они болтали о погоде и мебели. Она старалась не говорить о его матери, хотя Йенс и сам понимал, что с Эльсе ужиться нелегко.

Сначала они практически не разговаривали: Мария была тихой от природы, а Йенс стал немногословным с годами. И все же, несмотря на эту черту, присущую им обоим, Мария нашла в себе смелость говорить больше обычного. Она стала рассказывать ему о своих обязанностях по дому, о том, что ей еще нужно успеть сделать, а Йенс с интересом и благодарностью вслушивался в каждую деталь.

Вскоре их рассказы вышли за границы Ховедет, да и за границы острова тоже. Мария рассказывала о своем детстве на материке, о своих трудягах-родителях. О школе, в которой ей не нравилось, потому что все там были просто отвратительные. А вот читать и писать она любила больше всего на свете.

Она рассказывала о прочитанных ею книгах, и о тех, которые хочет прочитать. Рассказывала о том, как переписывала страницы просто потому, что любила писать, и как решила придумать продолжение к переписанным страницам, потому что любила сочинять. О том, как она записывала свои мысли, чтобы освободиться от них. И как она прижимала нос к страницам, чтобы вдохнуть их запах.

А когда она сказала, что уткнулась носом в бумагу, Йенс оживился и спросил: «А ты знала, что бумагу делают из дерева?»

С каждым днем Йенс все больше очаровывался Марией. С ней ему было легко, как ни с кем другим. Может, оттого, что он встречал не так много людей с материка. «Может, с ними всеми легче», – думал он.

Йенс любил слушать ее звонкий голос, который говорил ему так мало, но вместе с тем – так много. Но если уж она говорила, то давалось ей это с невероятной легкостью. Она делала вдох, такой спокойный и глубокий, что можно было подумать, будто она делает его осознанно. И хотя он не решался взглянуть на нее прямо, он все же замечал, как при каждом вдохе поднимается под блузкой ее грудь, он слушал, дышал с ней в такт и вспоминал о море; о том, как северные волны бились о берег в тот день, когда они с братом и отцом приходили туда. Тихий вдох, тихое шипение волны и снова вдох. Успокаивающая бесконечность.

Именно так он слышал дыхание Марии и, слушая его, забывал дышать сам.

А какая красивая у нее улыбка.

Улыбка Марии пряталась в уголках ее губ и как будто была там всегда. Йенс был уверен, что Мария немного улыбалась, даже когда плакала.

В ее нежности Йенс чувствовал силу, в осторожности – нерушимое спокойствие, в невероятном трудолюбии – мягкость. Он наблюдал за тем, как она носит тазы, одежду, постельное белье, дрова, кастрюли, мешки, даже не останавливаясь, чтобы вытереть пот со лба. Он замечал, что она обращается с животными так уверенно, как будто делала это всегда. Без страха и колебаний, сильными, нежными руками и уверенным голосом. Животные любили Марию.

Как же Йенс их понимал.

В сентябре Йенс показал ей лес. Когда в его волосах застряла смола, Мария засмеялась. В марте он показал ей море, и она хохотала, когда он намочил ноги. В июне он показал ей луг, и она поцеловала его в зарослях «постельной соломы Девы Марии».

Дорогая Лив,

В моей жизни были решения, которые мне не стоило принимать. Быть может, мне не стоило встречать твоего отца. Быть может, если бы я осталась на материке, все было бы тогда гораздо проще. Я бы вышла замуж за кузена отца, которого он мне сватал. Отец говорил, что это помогло бы бизнесу – у него был книжный магазин.

Но я была такой юной. Слишком юной. А у кузена был мерзкий, злобный взгляд и огромные руки, несмотря на то, что этими руками он только записывал числа и выписывал счета. Я боялась этих огромных рук и его самого, хоть отец и говорил мне, что кузен – хорошая партия для меня. Не потому ли он был хорошей партией, что поддерживал малый бизнес, особенно если бизнес принадлежал родственникам.

Да, может, он и был хорошей партией для стеснительной дочки хозяина книжной лавки. Извращенный и зацикленный на бизнесе мужчина, который после смерти своего больного отца должен был унаследовать завод по производству контейнеров для яиц. Мне кажется, что его руки с легкостью давили эти яйца, едва он к ним прикасался. Я чувствовала себя такой же хрупкой, как свежее яйцо в новой упаковке. Ты не поверишь, но тогда я была стройной, прямо как ты сейчас.

Отец говорил мне, что, разумеется, не нужно делать того, чего я не хочу. Но в его глазах я читала, что отрицательного ответа он не потерпит. А глаза матери говорили мне, что она не сможет смотреть на меня в руках этого человека. Она меня понимала.

Какой бы выбор я ни сделала, он бы расстроил одного из них. Я решила пожалеть маму. Во всяком случае, я попыталась это сделать. Через год после моего отъезда я узнала, что она умерла от пневмонии. По крайней мере, я не разбила ей сердце.

Позже я прочитала, что завод по производству контейнеров для яиц обанкротился, а вот книжная лавка все еще работает. Как-то мне удалось позвонить туда с телефона знакомых. Я промолчала, когда отец поднял трубку. Его голос был постаревшим. Он ответил: «Книжная лавка Свендсена».

Я рада, что книги все же одержали победу над контейнерами для яиц.

Я часто переезжала и работала продавщицей, но эта работа была мне не по душе. Однажды кто-то сказал мне, что можно поискать работу на острове. А на паромной переправе я узнала, что Эльсе Хордер и ее сын Йенс, которые живут на Ховедет, ищут помощницу.

Так я здесь и оказалась. С твоими отцом и бабушкой.

И уж поверь мне, Лив, что твой отец был самым прекрасным мужчиной из всех, кого я когда-либо встречала. Он был таким ласковым – с мягкими, нежными руками и темными-претемными глазами. В нем не было ничего злого или пугающего, совершенно ничего! Рядом с ним я чувствовала себя в безопасности и ни на секунду не сомневалась, что хочу быть только здесь, рядом с ним.

Не знаю, стоит ли рассказывать тебе это, ведь ты еще совсем ребенок. Но я так хочу рассказать об этом кому-то. Хочу поделиться с тобой.

В первый раз мы с твоим отцом занимались любовью на лугу в море желтых цветов. Мы оба так боялись гадюк, но все равно бесстрашно легли там. Представляешь? Я помню, что он рассказывал мне о бабочках. И о жаворонке. О пчелах. О цветах… было очень важно лечь именно среди желтых цветов, потому что эту постель для нас постелила природа. Это он так говорил. Это был единственный раз, когда я слышала, как он заикается. И единственный раз, когда его руки тряслись. Не потому, что он боялся змей. Он боялся из-за того, что вот-вот должно было случиться между нами. Меня тоже трясло.

Я до сих пор помню, как осторожно его губы коснулись моих. Он парил надо мной как бабочка, и я ощущала себя такой изящной и хрупкой, словно раскрывающийся цветок. Я и сейчас иногда ощущаю себя так внутри – изящной и хрупкой.

Когда все началось, мы с ним еще ничего об этом не знали, но все сразу все поняли. Когда-то и ты встретишь мужчину, полюбишь его, и, я надеюсь, он будет так же парить над тобой.

Нет, я не сожалею о том, что встретила твоего отца. Я искренне влюбилась в него и все еще люблю. В каком-то смысле моя любовь к нему уравновешивает все остальное. Даже то, что я теперь лежу здесь, такая большая и тяжелая. И то, что произошло с твоей бабушкой Эльсе. И с Карлом. И весь этот хлам. Эту грязь, которую я оставляю, словно ничего не вижу. Все то, с чем случилась беда. В том числе – с тобой.

Не знаю, как это все закончится. Я ведь знаю только то, что ты мне рассказываешь, и чувствую, что рассказываешь ты не все. Что все не так, как должно быть. Что за пределами этой спальни творится то, о чем мне лучше не знать. Все должно было быть иначе. И все-таки я не в состоянии сожалеть о любви к нему. Может быть, это не он болен. Может, больна я. А может, я больна потому, что ни о чем не сожалею.

Иногда я представляю, что твой отец – словно бабочка. Только он потерялся во времени и все больше забирается в кокон.

Наверное, я такая же, как он.

Целую, мама.

Счастье

В начале Эльсе Хордер и ее юная помощница понравились друг другу. Госпожа Хордер радушно встретила Марию чаем и домашней выпечкой и дала понять, что они с легкостью наладят быт и быстро привыкнут друг к другу. Мария не сомневалась, что так оно и будет. Она переехала в белую комнату на Ховедет с мыслью о том, что так ей еще никогда не везло.

Комната была простая, но симпатичная, с деревянными стенами, окрашенными в белый цвет, и яркими занавесками. Мария была довольна, что на стенах не было плакатов, как в крохотном чулане, где она жила до этого, пока работала в городской пекарне. Ей хватило и пары дней, чтобы вдоволь насмотреться на длинноволосых мужчин с плакатов, чего уж говорить о странном запахе, не покидавшем чулан. Этот запах не был похож на аромат выпечки в пекарне или запах новых книг из магазина отца, который она помнила с детства. Ей не нравились ни длинноволосые мужчины, ни электронная музыка, может, поэтому жизнь на острове казалась ей такой привлекательной.

Здесь же на письменном столе стояли осенние цветы, а постельное белье так приятно пахло свежестью и хвоей, что она сладко уснула в первый же рабочий день.

Мебель Марии тоже очень нравилась. Эльсе Хордер рассказала ей, что всю эту мебель смастерил ей муж, столяр. Мария была в восторге. Было видно, с какой точностью он измерял, строгал и оттачивал каждую деталь. А как плавно выехал ящик в письменном столе, когда она осторожно открыла его! Ящик был пустой, и Мария сразу сложила в него свои тетради и блокноты, не успев распаковать чемоданы. В комнате не хватало только стеллажа для ее книг – их она аккуратно составила в стройный ряд вдоль стены. А швейным принадлежностям нашлось место под кроватью.

Все же Мария не могла не отметить, что чистотой и порядком дом Хордеров не отличался. В основной части дома – с кухней, кладовой, прихожей, ванной, большой гостиной, спальней и двумя комнатами поменьше на втором этаже – не то чтобы было много мусора, скорее там было много вещей, которые нужно было привести в порядок. Ну, или хотя бы просто сделать уборку, и было очевидно, что Эльсе Хордер сама с этой задачей уже не справлялась.

Гораздо хуже обстояли дела с сараем, мастерской и внешними пристройками. Везде было сложено много вещей – все от древесины, мебели и старых запчастей до тазов, тракторных покрышек и деталей от телеги. Создавалось ощущение, что все эти вещи пролежали там уже очень долго и едва ли могут быть для чего-то полезны.

Она уже видела подобное – дома, окруженные мусором, – и каждый раз поражалась: как можно так жить?

Мария не решалась спросить госпожу Хордер, почему они еще не избавились от этих вещей. Ведь нужно просто сложить их в багажник и отвезти на свалку. И сделать так пару раз. Хорошо, возможно больше, чем пару раз. Ей было стыдно смотреть на мусор, ведь теперь и она была частью этого места и чувствовала свою ответственность за него. И перед клиентами, которые иногда захаживали в мастерскую, ей тоже было стыдно.

С другой стороны, мастерская полностью принадлежала Йенсу, а там вещей появлялось все больше и больше, поэтому уборка ничего бы не поменяла. Потом Мария вдруг поняла, что и сам Йенс не хотел избавляться от мусора, а его мать уже оставила попытки что-либо изменить.

В этом Эльсе Хордер и Мария Свендсен были похожи. Мария любила порядок, но еще больше – полюбила Йенса.

Ее странным образом потянуло к нему еще в первый день знакомства. Они тогда просто поздоровались друг с другом, но она успела почувствовать его замкнутость и понять, что в этом они похожи. Внезапная симпатия. Его глаза были такими темными, что показались ей совсем черными. Или это зрачки были такими большими? У Йенса были каштановые волосы и усы, красивая, гладкая кожа и сильное, стройное тело. Ей захотелось сшить для него рубашку, и она представила, как ткань будет спадать по его плечам и груди. Как-нибудь она спросит у него разрешения. И тогда ей нужно будет снять с него мерки.

На пятый день работы у Хордеров, пока Эльсе отдыхала, Мария решилась зайти в мастерскую. Эльсе сказала, что ей больно, но не сказала, что именно болит, и, как подсказал громкий храп, крепкому сну эта боль не мешала. Мария, конечно, очень жалела Эльсе из-за таких невыносимых болей, но все же находила их немного мистическими.

Она взяла чайник кофе и кусок свежего пирога для Йенса и надеялась, что у них завяжется разговор. Больше всего ей не хотелось показаться навязчивой. Дверь была прикрыта, но не заперта, и поскольку руки у Марии были заняты, она осторожно толкнула дверь плечом. Йенс стоял у станка, полностью поглощенный работой, и не заметил ее. Какое-то время она просто стояла и смотрела на него. На его руки. Они были больше похожи на руки художника, когда он проводил ими по ножке стола, которую ремонтировал.

Под его верстаком струились осколки и стружка, напоминающие вьюнок.

Мария смущенно кашлянула, чтобы привлечь его внимание. Потом еще раз. Испугавшись, Йенс наконец поднял глаза. На секунду Мария пожалела, что потревожила его. Но Йенс улыбнулся и рукой показал, что она может зайти. А чуть позже он побежал на кухню за второй чашкой. Мария слышала его хрустящие по гальке шаги. Туда и обратно. Ее сердце начинало биться чаще. Она недвижно стояла с подносом, пока он убирал вещи и выдвигал ящик, который можно было использовать вместо стола. Потом в углу за мешками он нашел еще одну скамейку и вытер ее рукой. И хоть сидеть было низко и неудобно, им было хорошо вдвоем, они сидели и смотрели друг на друга, вдыхая аромат кофе и свежей древесины, и их зрачки расширялись от смущения.

Следующие месяцы были самыми счастливыми в жизни Марии. Мать Йенса ничего не подозревала, а они ничего не рассказывали, пока она однажды не застала их в сарае – они целовались, спрятавшись за коровой.

Эльсе Хордер не была в восторге от увиденного. Она сказала молодым людям, что их увлеченность друг другом будет мешать работе. Себе она говорила, что младшему сыну еще рановато заводить отношения с девушкой, хотя все вокруг считали, что как раз самое время.