Сокровища ханской ставки

– Нестор Васильевич, дорогой, простите, что обеспокоил по столь ничтожному поводу, – говорил Толмачев, шевеля бровями, – но ей же ей, не знаю, что и делать. Я в жандармах без году неделя, по высочайшему повелению сюда сослан, Бога молю, чтоб ненадолго. Однако, нравится – не нравится, а дело, сами понимаете, надо делать. Так вот, я ради нашего старого знакомства решился вас позвать – может быть, дадите какой-то совет.

– Постараюсь помочь, чем только смогу, – отвечал Загорский, с любопытством глядя на старого вояку и недоумевая, что же привело его в такое замешательство.

– Привело, – воскликнул Толмачев, – еще как привело!

И поведал действительному статскому советнику весьма двусмысленную, на его взгляд, историю. Недолгое время тому назад археолог-любитель барон Роман Эрнестович фон Шторн снарядил экспедицию на юг России, в деревню Розумихино Царицынского уезда.

– Уж не знаю, чего он там надеялся доискаться, – говорил Толмачев, поводя усами по сторонам, словно охотящийся кот, – только верьте слову, все это очень странно.

– Что ж тут странного? – удивился Загорский. – Царицын – это Прикаспийская низменность, а она представляет безусловный интерес для археолога. В частности, там обнаружены следы архантропов[4], стоянкам более двух миллионов лет… А этот ваш Шторн, что же, от Русского археологического общества туда поехал?

– Нет, сам собою, – проговорил генерал, почему-то понижая голос.

Нестор Васильевич пожал плечами: что ж, насколько он понимает, в самой экспедиции нет ничего подозрительного. Толмачев согласился – в экспедиции нет. Подозрительное заключается совсем в другом. А именно, спустя примерно неделю после прибытия в Розумихино, один из работников барона, эстонец по фамилии Саар, пропал. Сначала думали, что он просто сбежал. Однако позже обнаружили окровавленные лохмотья, оставшиеся от его одежды.

– Где обнаружили? – заинтересовался Загорский.

Оказалось, в местном озере.

– Может быть, он просто случайно утонул? – предположил Нестор Васильевич. – Выпил, упал в озеро…

Генерал согласился – возможно, что и выпил, и даже что упал. Но тогда почему одежда окровавлена? Загорский пожал плечами: зацепился за корягу, пытался освободиться, поранился…

– А почему тогда всплыла одежда, а тело не всплыло? – спросил Толмачев.

– Резонно, – кивнул Нестор Васильевич, – давайте дальше.

Дальше за дело взялось местное жандармское полицейское управление железных дорог.

– А почему жандармы, почему не полиция? – прищурился Загорский.

Генерал удивился. Неужели его превосходительство забыл, что жандармы на железной дороге и в ее ближайших окрестностях занимаются не только политическим сыском, но и выполняют полицейские функции?

– Да-да, – рассеянно кивнул Нестор Васильевич, который, кажется, думал о чем-то своем. – Прошу вас, продолжайте.

На место происшествия был послан следователь Василий Персефонов. Он, как и положено, покрутился там, порасспрашивал людей, поразнюхивал что-то – и спустя недолгое время тоже сгинул, причем бесследно.

– Это становится забавным, – хмыкнул Загорский.

– Забавнее некуда, – свирепо кивнул генерал. Глаза его вращались, усы сердито шевелились; видно было, что раздражен он до крайности.

– Туда посылали ныряльщиков?

Ныряльщиков посылали, но те ничего не нашли – озеро слишком глубокое. Из местного жандармского отделения телеграфировали в Петербург, испрашивая у начальства дальнейших указаний. Генерал, конечно, мог бы послать туда еще с десяток следователей, но…

– Побоялись, что их тоже утопят? – улыбнулся Загорский.

– Нет, – отвечал Толмачев чуть обиженно, – ничего я не боюсь. И вообще, для дела мне людей не жалко. Однако, изволите видеть, возникло совершенно неожиданное препятствие к дальнейшему расследованию. Барон фон Шторн, побрали бы его немецкие черти, взялся строить нам препоны. В частности, написал жалобу на тамошнее жандармское отделение. Суть жалобы состоит в том, что наши люди мешают ему заниматься делом и отвлекают от работы. Он требует, чтобы их устранили – во всяком случае, до того момента, как он не закончит свои раскопки.

– Оригинальный господин этот ваш фон Шторн, – заметил Нестор Васильевич. – Рядом с ним убили двух человек, при этом один из них – жандармский следователь, а с него все как с гуся вода.

– В том-то все и дело! – воскликнул Толмачев. Потом, словно испугавшись, умолк, вышел из-за стола, за которым сидел, обогнул Загорского, подошел к двери, неожиданно открыл ее, выглянул наружу. Ничего подозрительного там не обнаружив, закрыл дверь поплотнее и вернулся за стол, заговорил вполголоса. – Понимаете ли, все дело в том, что этот фон Шторн – из остзейских немцев, живет в Лифляндии…[5]

Тут он умолк и некоторое время молча и очень значительно глядел на Нестора Васильевича.

– И что же? – осведомился тот, так и не дождавшись продолжения.

– Вы знакомы с балтийскими немцами? – в свою очередь, спросил генерал.

Загорский пожал плечами: весьма поверхностно, а в чем, собственно, дело?

Толмачев горько усмехнулся. Он знает, что Нестор Васильевич – человек без предрассудков: ему что еврей, что цыган, что балтийский немец – все едино.

– Но я-то – человек на государственной должности, – продолжал генерал, понизив голос. – Я вынужден глядеть на мир открытыми глазами. И должен вам сказать, что эти самые немцы живут у себя в Лифляндии так, как будто никакой России и вовсе не существует. Как будто бы мы с вами – не великое государство, а какой-то придаток к, простите за грубость, Германской империи. Остзейские аристократы не только между собой по-русски не говорят, они даже крестьянам своим, несчастным эстонцам и латышам, воспрещают это делать!

Он умолк, со значением глядя на Загорского. Тот молча ждал продолжения.

– Вы скажете: подумаешь, язык, подумаешь, какие-то эстонцы! А я вам на это отвечу так: господа балтийские немцы ощущают себя экстерриториальными, – генерал не без труда выговорил сложное слово. – То есть, говоря человеческим языком, они не желают подчиняться нашим порядкам и обычаям. И не только на земле Лифляндии, но и по всей Российской империи. Никто не может пойти против их воли, даже если они нарушают закон. А знаете, почему? Знаете? Потому что их опекают на самом верху!

И генерал яростно потыкал пальцем в потолок. Могло показаться, что этим жестом он намекает прямо на Господа Бога, которому лифляндские немцы сделались вдруг милее остальных народов и которых он по неизвестным причинам объявил народом богоизбранным, каковыми до сей минуты считались только евреи и русские. Но Загорский, конечно, истолковал загадочный жест генерала совсем в другом смысле.

– Вы, Владимир Александрович, вероятно, имеете в виду императрицу Александру Федоровну?[6] – осведомился он.

– Само собой, – нервно проговорил генерал. – Но и не только!

– Марию Федоровну?[7]

– Берите выше, – Толмачев снова потыкал пальцем вверх.

– Самого государя?

Генерал несколько секунд молчал, потом, косо поглядывая на дверь, негромко заметил, что он этих слов не говорил, и пусть они останутся на совести дражайшего Нестора Васильевича. Однако, как бы там ни было, факт налицо: русский генерал при большой должности ничего не может поделать с простым немецким бароном. Более того, все они тут вынуждены беспрестанно озираться по сторонам и вести себя крайне осторожно.

– А вы не слишком сгущаете краски? – усомнился Загорский.

– В самый раз! – тут генерал, не выдержав, опять вскочил со стула и забегал по кабинету. – Грядет война с Германией, это же совершенно очевидно. И при этом у нас в России живет целый враждебный нам народ. Вы, конечно, будете надо мной смеяться, а я вам скажу – они все шпионы, все до единого. Насколько я понимаю, нет ни одного русского военного секрета на Балтийском море, который бы не становился известен их канцлеру Теобальду. И все благодаря господам остзейским немцам! О, Нестор Васильевич, знали бы вы, какие донесения шлют мне наши агенты с Балтийского флота! Это я вам доложу, песня, но песня страшная, погребальная. Верьте слову, когда война, наконец, начнется, потери наши будут просто ужасающими!

Загорский пожал плечами: все это чрезвычайно печально, конечно, однако какое это имеет отношение к их делу? К делу, отвечал генерал, это имеет самое прямое отношение. Из-за кляузы барона он не может послать своих людей расследовать загадочные убийства в деревне Розумихино. То есть он, конечно, может, но это возымеет для его карьеры самые печальные последствия. А просто закрыть на это глаза и отправить дело под сукно не позволяет ему совесть…

– Именно поэтому, дорогой друг, я и решил обратиться к вам, – сказал Толмачев торжественно. – Вы не только следователь высочайшего класса, вы к тому же еще и дипломат, то есть способны найти общий язык с кем угодно – хоть с чертом, хоть с остзейским немцем. Кроме того, вы член Императорского исторического общества, а значит, способны на месте разобраться, что там за изыскания ведет барон фон Шторн и в какой степени связаны они с убийствами. Вам, таким образом, и карты в руки в этом странном и оскорбительном для русской государственности деле.

– Иными словами, вы хотите, чтобы я поехал к этому вашему фон Шторну, и меня бы там тоже утопили? – прищурился Нестор Васильевич.

– Да! – воскликнул генерал, но тут же и спохватился. – То есть нет, конечно! Я просто хочу, чтобы вы отправились туда и раскрыли эти ужасные преступления. И разумеется, вас никто не сможет утопить, потому что вы мастер своего дела, не говоря уже о том, что русский дипломат в огне не горит и в воде не тонет.

– Достаточно, – прервал его Загорский. – Не тратьте попусту ваше красноречие, я согласен…

* * *

Обрадованная физиономия генерала поплыла и растворилась в воздухе. Вместо нее на Загорского глядели чудные черные очи, глубокие, как омут. Интересно, подумалось ему, можно ли утонуть в женских глазах – да так, чтобы потом не выбраться?

Словно догадавшись, о чем он думает, Варвара Евлампиевна улыбнулась чуть кокетливо и повторила:

– Так что же привело вас в наши забытые богом края?

Загорский выдержал небольшую паузу, но не успел ответить – вместо него это сделал Ганцзалин.

– Мы с господином – археологи, – заявил он так торжественно, как будто речь шла о принадлежности не к ученому сословию, а к императорской фамилии.

Нестор Васильевич, услышав это, чуть заметно поморщился, но ничего не сказал.

В глазах барышни мелькнуло любопытство. У них тут уже работает одна экспедиция, под началом лифляндского барона фон Шторна. Знакомы ли они с бароном? Загорский отвечал, что с бароном они, увы, незнакомы, но это беда небольшая: даст Бог, познакомятся, прибыв на место.

– Однако вы должны иметь в виду, что археологические экспедиции здесь притягивают к себе несчастья, – предупредила барышня. – Недавно у нас в Розумихино пропал без вести помощник барона, эстонец Магнус Саар. Чуть позже его окровавленную одежду нашли на берегу озера. Расследовать дело приехал следователь из уезда, но и он тоже пропал при странных обстоятельствах: от бедняги вообще не осталось никаких следов.

– Это любопытно, – сдержанно заметил Загорский. – Однако к археологии, которую мы с моим помощником представляем, это отношения не имеет. Впрочем, интересно бы знать, что говорят жители Розумихина. Полагают ли они, что это дело рук одного человека, или исчезновение следователя не связано с вероятным убийством эстонца?

Варвара Евлампиевна засмеялась: боже мой, это простые крестьяне, что они могут полагать? Ходят, разумеется, какие-то неправдоподобные слухи, но верить им, конечно, нельзя.

– А что именно за слухи ходят? – спросил действительный статский советник.

Барышня отвечала, что, среди прочего, подозревают самого барона, но ведь это абсолютное безумие: зачем ему убивать своего же работника, не говоря уже про следователя? Тут, однако, она умолкла и поглядела на Загорского лукаво: почему же это он интересуется? Может быть, они с его помощником – и сами полицейские агенты? Нестор Васильевич опять открыл рот и опять не успел ответить, как встрял Ганцзалин.

– Нет, мы не агенты, мы археологи…

Загорский снова бросил на него косой взгляд и опять ничего не сказал. Впрочем, после небольшой паузы он полюбопытствовал, знакома ли сама Варвара Евлампиевна с бароном Шторном, ведущим работы в Розумихино?

– Совсем чуть-чуть, – отвечала Варвара, лукаво потупив глаза.

– И как он вам показался?

О, это милый, чуть старомодный человек лет тридцати с гаком, совершено неспособный никого утопить. Типичный немец, со всеми этими «путьте люпесны, потайте, пошалуйста, фильку и ношш» и прочим смешным немецким акцентом, не различающим звонких и глухих звуков.

– С немецким акцентом? – удивился Нестор Васильевич. – Откуда у него акцент, вы же сами сказали, что это остзейский немец. А раз так, то русский для него – родной, не правда ли?

Варвара Евлампиевна посмотрела на Загорского лукаво: ах, боже мой, его превосходительство совершенно не понимает шуток!

– У меня, – значительно промолвил Ганцзалин, – тоже был один знакомый статский советник, большой знаток женского сердца. Так вот, он тоже не понимал шуток, в особенности – женских. Всю жизнь прожил в одиночестве, если не считать его верного слуги и помощника, китайца по происхождению… Как говорится, век живи, век шути.

– Ну, довольно, – сердито прервал его Загорский, – мы, кажется, подъезжаем.

И в самом деле, за окном уже накатывался на них длинный, чуть грязноватый перрон…

Глава вторая. Природные гады Российской империи

Перрон на здешней станции был не только нечистым, но и невысоким, так, что сходя из поезда, можно было легко подвернуть, а при большом желании даже и сломать ногу. Эти неожиданные опасности на совершенно ровном месте ясно указывали на то, что путники наши прибыли в провинцию – и не так, чтобы просто глубокую, а поистине глубочайшую. Здание вокзала, хоть и двухэтажное, но деревянное, с облупившейся зеленой краской и покосившимися окнами только подтверждало это ощущение. Немногочисленные пассажиры, высыпавшие на перрон, быстро рассеялись по окрестностям, и у Загорского возникло чувство какой-то зияющей пустоты. При близком знакомстве с этой пустотой легко было бы впасть в уныние. На счастье, они с Ганцзалином оказались на станции не одни, а вместе с их новой знакомой, очаровательной Варварой Евлампиевной Котик.

– С приездом, – сказала та, почему-то лукаво улыбаясь. – Наши пенаты, удаленные от культуры и цивилизации, могут показаться вам запустелыми и печальными, но это не соответствует действительности. При ближайшем рассмотрении тут происходит много чего любопытного. Здешний предводитель дворянства мсье Кривошапкин регулярно устраивает тут балы и концерты. У нас даже есть свой синематографический театр, который содержит помещик Портнягин. В прошлом году он пятнадцать раз показал фильму «Донские казаки». Вы любите синематограф, ваше превосходительство?

– Признаться, не очень, – рассеянно отвечал Нестор Васильевич, блуждая взглядом по скудному станционному пейзажу. – Как мне кажется, искусство это пустое, плоское и во всех смыслах глухонемое. Не говоря уже о том, что никакой синематограф не может сравниться с книгой.

Варвара Евлампиевна покачала головой: господин Загорский ошибается, за синематографом будущее. Но он, кажется, кого-то ищет? Действительный статский советник отвечал, что нужно найти извозчика, который довез бы их с помощником до Розумихина.

– Извозчиков здесь нет, – отвечала барышня. – Но за мной должна приехать пролетка. А вот, кажется, и она…

К зданию вокзала неторопливо подъехал небольшой экипаж с откидным кожаным верхом. На козлах сидел крестьянин в красной цыганской рубахе и с разлапистой, словно веник, бородой, как будто только что пешком сошедший с картины Репина или прямо доставленный сюда из охотничьих рассказов Тургенева.

– Здравствуй, Еремей, – сказала Варвара Евлампиевна, легко поднимаясь в пролетку.

– Здравия желаю, барышня, – по-военному молодцевато отвечал мужик. – И со всеми вашими спутниками.

Варвара засмеялась – это не мои спутники, трогай! И пролетка тронулась, увозя ее прочь по ухабистой дороге. Загорский задумчиво посмотрел вслед облаку пыли, которую поднял экипаж.

– О времена, о нравы, – проговорил он. – Я положительно не понимаю характера нового поколения…

Верный Ганцзалин осведомился, что тут ему непонятно. Оказалось, Нестор Васильевич почему-то полагал, что госпожа Котик предложит им доехать до села в ее пролетке.

Во-первых, в пролетке только два места, отвечал на это помощник. То есть господину бы еще хватило, а ему, Ганцзалину, пришлось бы бежать по дороге рядом. Во-вторых, если господин хотел ехать с барышней, надо было ей об этом сказать. В противном случае откуда бы она узнала, что они на нее рассчитывают?

Загорский рассердился и велел ему не болтать глупостей. Есть вещи, сами собой разумеющиеся, заметил он. Госпожа Котик ведь не простая крестьянка, и, хотя барышня она оригинальная, но наверняка что-то слышала о правилах приличия. Можно было бы предложить им экипаж хотя бы из чистой любезности, все-таки до деревни идти добрых десять верст.

– Если поторопимся, в полтора часа доберемся, – деловито заметил Ганцзалин.

Однако такая перспектива почему-то совершенно не обрадовала его господина. Тащиться по грязной пыльной дороге под палящим солнцем пешком? Нет уж, слуга покорный. Пусть лучше Ганцзалин подыщет им на станции какую-нибудь телегу – доехать до Розумихина.

К несчастью, пока они беседовали с Варварой Евлампиевной, все телеги оказались уже разобраны. Им досталась только какая-то немыслимо древняя повозка, которой управлял старик-крестьянин с куцей седой бороденкой, шустрыми, как мыши, глазами, и в потерявшем цвет картузе. Телегу его, видимо, никто не решился арендовать ввиду ее чрезвычайной ветхости. Скрипящая, рассохшаяся, какого-то пегого оттенка – казалось, она может просто рассыпаться при малейшей неровности.

– Судя по всему, ее тоже выкопали археологи, – заметил Загорский. – Очень может быть, что на ней ездили еще при Владимире Красное солнышко[8]. Остается только гадать, на какой версте она развалится.

– Если не развалилась раньше, не развалится и сейчас, – бодро заметил Ганцзалин, забрасывая саквояжи в телегу. – Прекрасный экипаж, домчимся в два счета.

Они уселись поудобнее на пыльных рогожных мешках, устилавших дно, и телега с некоторым усилием двинулась вперед. Конь, который был в нее впряжен, оказался вполне подстать самому экипажу – грязноватой серой масти, понурый, костлявый, со спутанной гривой и даже, кажется, без некоторых зубов.

Помощник, впрочем, тут же объяснил Нестору Васильевичу, что масть и зубы для лошади ничего не значат, в настоящем скакуне главное – стать и мах.

– Мах у него знатный, – согласился Загорский, – идет не быстрее пешехода.

– Шибче никак нельзя, – неожиданно ввязался в разговор возница, – сивка мой на возрасте, от лишней резвости может и копыта на ходу отбросить.

Выслушав эту тираду, действительный статский советник бросил на помощника выразительный взгляд. Ганцзалин в ответ пробурчал, что зато цена совсем небольшая – всего полтинник за поездку. Возница, внимательно слушавший их разговор, оживился.

– Целковик пожалуйте, барин, – неожиданно сказал он, почесав в куцей бороденке.

Китаец бросил на него взгляд, от которого любой другой крестьянин кроме русского, надо думать, немедленно помер бы со страху.

– Это почему целковик, – грозно спросил он, – договаривались ведь на пятьдесят копеек?!

– Так то за одного человека, а вас двое, – охотно объяснил старик.

Нестор Васильевич и Ганцзалин переглянулись.

– Ладно, будет тебе целковик, – кивнул Загорский.

Однако старик на этом не угомонился.

– Прибавить надо, ваше благородие, – проговорил он невесть откуда взявшимся басом. – Еще целковик, не меньше.

– А это за что? – спросил Ганцзалин, прищуривая глаза от гнева.

– Поклажа больно тяжелая, конь, того и гляди, надорвется. А кому не нравится, так вот, пожалте по дороге пешочком топать.

И, как бы показывая серьезность своих намерений, натянул вожжи, от чего старый сивка немедленно встал, как вкопанный, может быть, надеясь, что сегодняшнюю работу он уже выполнил.

Несмотря на бессмысленную наглость требования, Загорский согласился и на это условие. Он не без оснований опасался, что закипавший Ганцзалин захочет долбануть старика-крестьянина своим железным кулаком прямо по древнему его картузу, а разбирательство со здешними органами власти в его планы совсем не входило. Он даже не стал искать местную жандармскую команду, чтобы доложиться о приезде. Действительный статский советник заявил своему помощнику, что чем меньше народу узнает об их появлении, тем будет лучше. Не говоря уже о том, что Ганцзалин и без того перевел их на полулегальное положение, объявив барышне Котик о том, что они – археологи.

– Ну, где ты видел таких археологов? – увещевал он китайца. – Ни оборудования специального, ни людей в достаточном количестве. Что, по-твоему, можем мы тут отыскать вдвоем?

Ганцзалин отвечал в том смысле, что отыскать при желании можно все, что угодно. Как гласит русская пословица: была бы свинья, а лужа найдется. Загорский нахмурился и собирался, видимо, сделать помощнику выговор, но их неожиданно прервал старик-крестьянин.

– Так что, господа хорошие, сойдемся на двух целковых? – спросил он, встряхивая вожжами в воздухе.

– Сойдемся, сойдемся, езжай, любезный, – нетерпеливо отвечал ему действительный статский советник.

После этого движение восстановилось в прежнем неторопливом темпе. Сивка лениво цокал копытами по ухабистой дороге, телега переваливалась с боку на бок, норовя вывалить своих пассажиров наземь, как совершенно ненужный и обременительный груз. Чтобы не оказаться на земле, им приходилось крепко держаться за борта, что, как легко догадаться, настроения тоже не прибавляло.

Несколько минут помощник, надувшийся, как аэростат, ехал молча, потом внезапно заявил во весь голос:

– Рано!

Нестор Васильевич посмотрел на него вопросительно: что именно рано?

– Рано крепостное право отменили, – отвечал китаец. – Теперь ему и в зубы не дашь, этому жулику.

Загорский пожал плечами: их возница – бедный человек, выживает, как может. В конце концов, для них с Ганцзалином эти два рубля ничего не значат, а для крестьянина – большое подспорье. И вообще, надо понимать, что они довольно далеко отъехали от Санкт-Петербурга, и вокруг уже не привычная им Европа, а тысячелетняя Русь.

Однако китаец уперся: дело не в деньгах, но раз уж договорился, слово надо держать. Нестор Васильевич хотел было посоветовать Ганцзалину обратиться с этой максимой к его же китайским соотечественникам, которые славятся своей честностью в делах, но поглядел на обиженный вид помощника и передумал.

– Ты обратил внимание, что госпожа Котик ехала в поезде с одним только ридикюлем? – спросил вместо этого Загорский, видимо, желая отвлечь Ганцзалина от неприятных мыслей.

– Ну, обратил, – пробурчал тот. – И что это, по-вашему, значит?

– Пока, видимо, ничего, – отвечал хозяин. – Просто любопытно, куда и зачем она ездила совершенно без багажа?

Однако Ганцзалин, судя по всему, не собирался беседовать о столь ничтожных материях в то время, как их с хозяином только что самым бессовестным образом нагрели на целых полтора рубля. Загорский, видя его настроение, тоже умолк и думал о чем-то своем.

Часа через полтора непрерывной езды вдоль полей они въехали в небольшой лес.

– Леса тут должны быть редкостью, – заметил Загорский, – все же вокруг степь.

Возница заметил, что тут не только лес имеется, но даже и озеро при нем, по имени Листвянка. Нестор Васильевич кивнул: судя по тому, что лес растет на его берегах, озеро должно быть не солончаковым, а пресным, что в здешних местах тоже встречается нечасто.

Солнце тем временем уже начало садиться, и в лесу быстро сгущались сумерки. За деревьями, стоявшими вдоль дороги, заблестело обширное водное зеркало.

– А скажи-ка, братец, слышал ли ты о недавних убийствах в Розумихино? – ласково обратился Нестор Васильевич к старику вознице.

Тот поскреб в бороденке и отвечал как-то смутно, что земля слухом полнится. Говорят, чухонца убили и еще вроде как околоточного. Чухонца-то нашли, а вот фараона пока нет.

– А не полнится ли земля слухами, кто именно мог их убить? – продолжал свои расспросы Нестор Васильевич.

Старик покосился на него хмуро и отвечал, что убить мог кто угодно, потому – народ такой озорной, что не приведи Господи!

– Ну, а среди озорного народа есть такие, которые особенно озоруют? – не унимался Загорский.

Возница посмотрел на него хитро и отвечал, что так, задарма сказать не может.

– Ладно, – согласился его превосходительство. – Обрисуй мне характеры наиболее буйных в вашей местности, а я тебе за это дам целковый.