Ветер снимает шляпу

– Получается, ты мстишь ему?

– Получается, так! А тебе-то что, ветер-недоветер? Не хочешь дружить – не надо. Я себе другого подыщу…

– Ладно. Подыщи. Как тебя там зовут, Вард? Всего хорошего, Вард! – сказал ветер и уже хотел покинуть башню, как вдруг услышал:

– Не улетай! Я взволнован… Ты первый ветер, что говорит со мной. И раз уж ты здесь, давай подружимся? Вот я – Вард! Вард Олдмен. Младший брат того святоши.

– А совсем не похож… – протянул ветер.

– Ну да! Он пока не такой фиолетовый. Но всё это дело времени. Чуть позже, если захочешь, я проявлюсь. Однако сначала нам нужно проникнуть внутрь. А тебя как зовут?

– Э-э-э… Просто ветер.

– Просто ветер… Забавно. Значит, будешь Уильямом!

– Почему это Уильямом? Как-то булькающе и длинновато…

– Значит, просто Уилл. Все приличные люди в Англии были Уильямами: Шекспир, Блейк, Тиндейл, Кекстон, Уоллес[4]… Один я – Вард-неудачник.

– Уилл так Уилл! – кивнул ветер и пожал Варду его холодную и колючую, будто кактус, руку. – Отныне друзья!

II

Витраж, о котором говорил призрачный Вард, завораживал. Он занимал всю западную стену церкви, от пола до самого взвода. В его стёклах, как в отражении горного ручья, утопали лучи имбирного солнца. И витраж удерживал их в своих объятьях до первой поступи заката.

– Что здесь изображено? – спросил ветер, касаясь гладких, на ощупь леденцовых стёкол.

– Это Адам, первый джентльмен на земле. И Ева, первая леди, – ответил Вард, – А тот, что вьётся у их ног и ухмыляется, – это Змей. Искуситель. Он предложил Еве отведать запретное яблоко. Вот оно! Видишь?

– Вижу… Я никогда не пробовал яблок, – признался ветер.

– А вот они, джентльмен и первая леди, попробовали, – хмыкнул Вард.

– А что было дальше?

– А дальше… Бог прогнал их из рая, – улыбнулся фиолетовым ртом Вард и добавил: – Ты что, никогда не слышал эту историю?

– Никогда. А что такое «рай»?

– О-о-о! Сам не знаю, я там не был. Зануда Годфри, вот тот в этом разбирается! Ад, рай, яблоки, грехи всякие, змеи… Это по его части. Хочешь поговорить с ним?

– Нет. Спасибо. Он выглядел сурово, – сказал ветер. – Одно я понял: яблоки у малознакомых змей лучше не брать. А то откуда-нибудь да прогонят!

– Ха-ха-ха! – не смог сдержать смеха Вард. – Пусть так!

– А Ева красивая… – прошептал ветер.

– Ещё бы! – браво воскликнул Вард. – Я её по образу нашей матушки сделал, а Адама по образу отца. Вот оба и красавцы!

– Что значит «я сделал»? – спросил ветер.

– Этот витраж, как и эти стены, окна, статуи с ангельскими ликами… Всё в этой церкви сделал я, Вард Олдмен. Ох, дружок, если ты думал, что тебе досталось самое бездарное в мире привидение, то ты ошибался!

– Я так не думал… Но Кейси… ворон… он…

– Кейси когда-нибудь докаркается, – хмыкнул Вард и тут же торжественно произнёс: – Оглядись вокруг, тебе здесь нравится?

– Здесь красиво до бесконечности! – оглядывая лики святых, голубокаменные стены, кротких ангелов, удерживающих лампады, ответил ветер.

– Ах! – гордо воскликнул Вард и распушил облачный хвост.

Вся его дымность налилась радостью. Вард со свистом закрутился-завертелся так, что воздух церкви запестрил серебристой пыльцой. Смешавшись с палитрой церковных огней, Вард превратился в облако с руками и ногами, но облако так же феерично вспыхнуло, и Вард нырнул в свой витраж.

Оттуда он вышел терпко-фиалковым мистером Олдменом-младшим. В белой рубахе с закатанными до локтей рукавами, в серых штанах с жёлтыми подтяжками и подвёрнутыми наружу брючинами, в одном дырявом носке.

Лицо у мистера Варда было весьма запоминающимся.

В профиль он походил на римского императора, анфас на шкодливого гнома. Его глаза – выразительные, правый с прищуром, как у Чеширского кота, – сияли огранённой бирюзой. Губы не переставали улыбаться. Нити пепельных волос сплетались на затылке в манерный хвост, стянутый… вторым носком! Его-то и не доставало правой ноге Варда. Фиолетовые щёки привидения поросли мелкой щетиной. На ней же навсегда отпечатались три капли не то краски, не то сусального золота.

– Вот он я! Художник, скульптор, архитектор и просто хороший парень! – объявил Вард и обезоруживающе улыбнулся. Все зубы у призрака были на месте и блестели ничуть не хуже знаменитых жемчугов тиары Георга IV. – Впечатляю, не так ли?

– Потрясающе выглядишь, друг! – согласился ветер. – Мне бы так…

– Не скажи… Или хочешь, как я, умереть за любимым делом в самом расцвете сил? Не советую, Уилл. Жизнь – отличная штука. Пусть и короткая. И странная. Но обмену и возврату не подлежит!

– Я говорю о твоём виртуозном превращении… Мне бы так, – смутился ветер.

– Я же обещал тебе – проявиться! Впечатляю, не так ли? – повторился Вард.

– Угу, – кивнул Уилл. – А что мы с тобой теперь будем делать?

– О-о-о! Всё, что захочешь. Пока Годфри меня не поймал, мы можем делать всё что угодно!

– Я бы хотел оглядеть всю церковь… Каждый уголок. Я никогда не видел такой волшебной красоты. Вот, к примеру, те лица… они как живые. Кто они?..

– О! Это иконы! Лики разных святых, знаешь ли! – ответил Вард. – Я покажу церковь с превеликим удовольствием. А потом расскажешь мне, откуда ты взялся. Договорились?

– Мне и сказать-то нечего, – сжался Уилл. – Лучше ты. Объясни: почему ты так не любишь своего брата и почему ворон Кейси докаркается?

– Хорошо, Уилл!

– И ещё… – вдруг попросил ветер. – Мы ведь ещё вернёмся сюда, чтобы я мог взглянуть на эту Еву?

– Ха-ха-ха! – чуть не подавился смехом Вард. – Разумеется, вернёмся! Я дремлю во-о-он в той витражной расщелине.

– В надкусанном яблоке?

– Ну да! Годфри никогда к нему не прикоснётся. Боится этого яблочка, как будто оно настоящее. Вот дурашка! – хихикнул призрак. – Если хочешь, можешь тоже спать в витраже. Хотя… у тебя есть превосходная шляпа… Можешь затаиться под ней.

– Она не моя, – признался ветер, – как и все эти вещи!

– Где-то я их видел… вернее, на ком-то. Погоди, – и Вард прищурил сначала левый, затем правый глаз. Подёрнул носом, точно высококлассная крыса, и сказал: – Там, на шляпе, вышиты какие-то буквы: G. L. with love[5]. G. L.? G. L.? В нашем городе был только один G. L.! Генри Лайтрейн. Ну да, эта шляпа принадлежала ему. Ныне покойному мистеру Лайтрейну, мужу старушки Энжи, Анжелины Лайтрейн. Она что, тебе её подарила?

– Это не очень приятная история… – вздохнул ветер. – Я выглядел нелепо.

– Отлично! – обрадовался Вард. – Вот и расскажешь!

Обожаю нелепости.

И они полетели. Вдоль старых каменных стен, украшенных ветками можжевельника. Мимо вечно бодрствующих икон. На секунду Варду и Уиллу показалось, что сам святой Эндрю смотрит на них со своей иконы с лёгкой укоризной. А вот святому Патрику, напротив, до их полёта и дела нет.

Драконоборец святой Георг миролюбиво помахал друзьям рукою и вновь вернулся к своему змею. Тот хоть и стал ручным за века дрессировки, а всё равно нет-нет да рвался на волю. Вот и приструнил его Георг: «Спрячь клыки, гостя напугаешь».

Но приветливее всех выглядел Святой Николай. Призрак и ветер пролетали мимо него в том миг, когда Уилл закончил свою историю о «взбесившейся леди и зонтике». Святой Николай улыбнулся путникам сквозь рыжий огонь алтарной свечи, всем своим расположением напоминая о приближении Рождества.

– Мне показалось, что этот дядюшка нам рад, – сказал Уилл Варду. – Он даже улыбается… Или это огонёк свечи чудит?..

– Дядюшка… Это Святой Николай, – заметил Вард. – Покровитель путников, а ещё – лучший друг всей детворы и взрослых, особенно верящих в чудеса… Проще говоря, он тот самый Санта-Клаус, отец Рождества! Дети пишут ему письма задолго до праздника. Просят его о чём-нибудь. А Санта-Клаус – ну или Святой Николай – письма эти читает! И если дети вели себя хорошо, слушались отца и мать, то он непременно исполнит их желания. Если верить, конечно. Во как!

– Никогда о нём не слышал. Он наверняка очень добрый, раз исполняет желания детей! Вард, ты тоже писал ему письма?

– Писал, – вздохнул призрак.

– И что, Святой Николай, или как его там… Клаус! Он всё исполнил?..

– Вроде того… Давно это было. Полетели дальше!

– Полетели. Расскажи, что вы там не поделили с Годфри.

– Её звали Грейси Льюис, – начал Вард и, усевшись на дубовую скамью с резными розами, добавил с усмешкой: – Здесь, на этой скамье, мы должны были встретиться. Но в тот день она не пришла. Грейси Льюис… Моя дорогая Грейси.

* * *

Вард Олдмен, без шуток, был отличным парнем. Дружелюбным и, как бездомный кот, любопытным и ловким. Он с упоением наблюдал за этим миром, изучая великолепие цветов и нотную грамоту городских ароматов. Вард многое зарисовывал, ещё больше запоминал. Он частенько воссоздавал из солёного теста, украденного с домашней кухни, или из привередливой глины образы случайных прохожих, а то и все свои настроения.

Вард скакал на четвереньках, чтобы лучше понимать лягушек. Выл на луну, как и полагается любому воспитанному волку. А однажды он ел из собачьей миски. Чем сильно напугал старого дога Джека: тот долго обнюхивал своего хозяина, бодал его и укоризненно фыркал, но так и не понял, зачем же юный Вард дочиста вылизал деревянную посудину.

– Нужно класть на одну горсть больше, – заметил тогда мальчишка. – А то так и с голоду помереть можно. Правда, Джек?

Пёс на всякий случай кивнул. Но когда Вард вдруг притащил ему другую миску, доверху наполненную супом из телячьих потрохов, Джек не удержался от уморительного щенячьего визга.

Годфри был старше Варда лет на десять. Он выглядел спокойнее, рассудительнее. И если его что-то и волновало, об этом никто ничего не знал. Годфри частенько ругал младшего брата за «громкий голос» и «чрезмерное любопытство», за то, что Вард, бывало, дрался с другими мальчишками или убегал с церковной службы, чтобы просидеть полдня на берегу реки и нарисовать какую-нибудь малознакомую рыбёшку.

– Ты должен больше молиться, – говорил Годфри, – и читать правильные книги. Я подарю тебе свою Библию. На Рождество. Хочешь?

– Я прочёл её от корки до корки, – признался Вард. – Но мало что понял. Подари-ка мне лучше подзорную трубу! Кеплеровскую[6] или что поновее! Я хочу получше разглядеть, как улыбаются птицы, когда улетают в тёплые страны…

– Как улыбаются птицы? – переспросил Годфри, – Ох, Вард… Улыбка, как и смех, не говорит о высоком уме. Погляди лучше на ворон. Вон, собрались у молодого ильма! Статные и строгие. Они никуда не улетают. Им и здесь хорошо…

– Этих-то ты кормишь! – воскликнул Вард. – А кто накормит белых лебедей?

– Ох, Вард! Ты не должен забивать свою голову такими мыслями… – отмахнулся от брата Годфри и пошёл прочь.

– Про подзорную трубу не забудь! А то я попрошу её у Санты! – крикнул Вард, весело присвистнул и давай вместе с Джеком гонять ворон…

На Рождество Вард и правда получил блестящую подзорную трубу с боками цвета кофе с молоком. На красной праздничной ленте было написано курсивом: «Варду Олдмену от Санты. Смотри и увидишь».

А вот Годфри в то Рождество обзавёлся новой полкой для книг и тёплыми вязаными носками.

Так и жили братья – по-разному. Вард часто подшучивал над Годфри, а тот бранил Варда, но всерьёз Олдмены никогда не ссорились. Порой Годфри помогал младшему с уроками. А Вард иллюстрировал «скучные» книги брата. Ему казалось, что внутри слишком много безликих букв и многоточий. Картинки бы исправили это недоразумение.

Когда Вард вырос в большого художника-скульптора, о нём заговорил весь город. Годфри к тому времени стал священником, обзавёлся библиотекой и первыми морщинами мудрости. Родители гордились обоими братьями.

Но тут за отцом и матерью Олдменами пришла тихая старость. Она наведывалась и раньше, только её не пускали на порог. Однако… вот кукушка на часах пропела полночь, и старость сама распахнула дверь в сонный дом.

Перед смертью старики завещали сыновьям дом за разросшимся ильмом, три мешка серебра, привезённого старшим Олдменом из дальних стран, и семейный портрет, где Вард почему-то стоял на цыпочках.

Портрет тот повесили в мастерской Варда. Она располагалась в укромном месте – в подвале родительского дома. И художник мог днями, ночами, неделями не покидать её. Там он фантазировал! Частенько сдабривая свои фантазии каким-нибудь крепким зельем, вроде орехового эля и виски. Да, был у Варда, так сказать, грешок. И ни Годфри, ни кто другой не мог объяснить художнику, что подвальное пьянство – дело неблагородное. Выходить-то на свет всё равно придётся…

Но Вард уже не был тем ростком белоснежного клевера. Он не тянулся к солнцу.

После смерти отца и матушки Вард горевал. И укрывшись от чужих глаз в своём подземелье, пил. Хотя выглядел при этом трезвее трезвого. И продолжал работать. Такая жизнь – во славе, но в питие – вполне нравилась Олдмену-младшему. А он, в свою очередь, очень нравился хорошеньким девушкам, богатым старушкам, дворовым собакам… и даже самому королю, для которого однажды вылепил изящную скульптуру какой-то римской танцовщицы.

Ну а что же Годфри?.. Годфри мечтал построить на месте их старого дома церковь. В память о родителях. Украсить её голосистыми колоколами из серебра и служить ей до скончания своих дней.

Однажды вечером Годфри застал Варда трезвым. И робко попросил о помощи.

– Знаю, ты очень занят, но… Я бы хотел построить церковь.

– Для тебя, брат, я не пожалею времени, – ободряюще ответил Вард.

И с присущим ему любопытством принялся за работу.

Он даже отложил ежегодную осеннюю выставку. Извинился перед престарелыми сёстрами-близняшками Реббитс, которым пообещал портреты с десятком отличий. И попросил миссис Редхер Рыжие кудри больше не беспокоить его своими любовными стихами. Художник чувствовал: его ждёт работа над чем-то поистине монументальным.

И ничто на свете не должно было ему помешать.

Так Вард занялся чертежами. За сутки выдумал план новой церкви и скрупулёзно зарисовал все детали – от сюжетных витражей до мозаичных елейников.

Годфри был поражен! И молил брата продолжать.

Дальше Вард вылепил из китайской глины скульптуры ликующих ангелов. И собственноручно написал несколько икон.

А затем… Вард устал! И вновь вспомнил о своём ореховом эле. Тот поджидал его в потайном шкафу мастерской.

И вот работа остановилась, заглохла, словно гоночная машина на пустыре. А буксира и в километре не сыскать. Годфри страдал. Он снова бранил брата. Стыдил, призывал одуматься. Но Вард уверял, что ему крайне необходим лёгкий отпуск в компании понимающего друга. Так художник отзывался об эле.

Вот только элю было глубоко наплевать на планы Варда, и он решил растянуть их встречу, как и строительство церкви, на десяток хмельных сезонов…

Вард и Годфри не разговаривали. Город наполнился слухами о проклятом местечке за ильмом. Говорили, что там, на кирпичах отца Годфри, время остановилось. Сам же Годфри твёрдо решил отказаться от услуг брата и бросился на поиски нового творца своей церкви.

Но вдруг, как по будильнику, Вард очнулся. И пообещал больше никогда не пить спиртного. Случилось это после его персональной выставки, в честь его же дня рождения.

Взглянуть на лучшие работы Олдмена-младшего съехались гости и с севера, и с юга Англии. От особ королевских кровей до студентов и школяров. Но не блеск разномастных гостей в тот вечер смутил художника, не помпезные речи. Не из-за них он чуть было не выронил свой винный бокал и не обрызгал белое платье миссис Бланшет.

Всё из-за неё! Из-за Грейси Льюис, хрупкой студентки, стриженной под мальчишку, с большими глазами цвета утреннего янтаря. Он увидел её случайно – когда вдруг, затосковав, решил рассмотреть поближе захмелевших гостей. В такие мгновения многие из них становились самими собой. А Варду нравилось срывать с людей маски.

И вот он достал свою верную подзорную трубу, с которой так сдружился с детства. И пробежавшись глазами по репортерам, жующим втихаря эклеры, глупышкам-кокеткам и критикам, что ждали подходящего момента, дабы высказать Варду своё почтение, увидел её улыбку.

Грейси пришла на выставку со своей старшей подругой, замужней чудачкой Анжелиной Лайтрейн. Заметив Варда с подзорной трубой, Грейси ему подмигнула. И без тени смущения крикнула:

– Ищете жертву искусства? А знаете, мистер Олдмен, я тоже рисую! Не хотите взглянуть?

Вард растерялся, немедленно спрятал подзорную трубу в карман. И отвернулся, будто пёс, стащивший с обеденного стола кусок телятины.

Но тут кто-то похлопал его по спине лёгкой ладонью, и пропел:

– Мистер Олдмен, ку-ку! Меня зовут Грейси Льюис.

Я тоже рисую. Посмóтрите?

– Э-э-э… – Вард обернулся.

Вместо пузырьков шампанского в глазах Грейси резвились солнечные зайчики. Она улыбалась. И Вард мягко заметил:

– Милочка, вообще-то здесь моя выставка. Все смотрят на мои работы.

– Да, весьма тоскливо… – отметила Грейси. – Ваши работы прекрасны сами по себе. В особенности «Небеса» и «Ангелы-птицы»! Но вот выставка и все эти «самые лучшие люди» – всё это весьма тоскливо. Так, что вы даже потихоньку решили напиться. Теперь веселее?..

– А вам не кажется, что вы многое себя позволяете? – хмыкнул Вард.

– А вам не кажется, что вы слишком хмурый? Как толпа ворон у недостроенной церкви, – улыбнулась Грейси. Она была вдвое младше Варда и не стеснялась своих мыслей. – Энджи сказала, что вы почти волшебник! А вы даже не хотите взглянуть на мои рисунки. А ведь вы могли бы дать им жизнь! Неужели вам интереснее топтаться среди всех этих зануд и пить вот эту горькую дрянь?

– Вы слишком молоды, мисс… Как там?.. Льюис. У меня перед этими людьми есть некоторые обязательства.

– А мне казалось, что у художника только одно обязательство… – тут голос Грейси дрогнул.

– Какое же? – приблизился к ней Вард.

– Видеть то, что другим не дано. Вот вы когда-нибудь видели улыбки птиц, улетающих в дальние страны? Н-и-к-о-г-д-а, – обиженно прошептала Грейси. – А вот я видела. И без всякой подзорной трубы! – бросила она и, толкнув Варда одним лишь взглядом, выбежала на улицу.

– Грейси! – громче всех правил приличия крикнул Вард. – Грейси, постойте!

И он вылетел за ней, надеясь, что девушка не пропала или не превратилась в жабу, как это делали все сказочные принцессы.

– Грейси Льюис! – звал он.

А она бежала по жёлтой траве и хрустящим рыжим листьям до тех пор, пока дорогу ей не преградила бойкая стая белых лебедей. Птицы раскинули перед Грейси свои мягкие крылья. И затрепетали, приказывая остановиться.

– Прочь! Прочь! – воскликнула девушка, но тут же замерла, оказавшись во власти лёгкого ветра и купающегося в нём лебединого пуха, и прошептала: – Почему я должна слушаться?

– Да потому что они тебе улыбаются, – запыхавшись, промолвил Вард, упав на землю, и расхохотался. – Ребята, ох, не зря же я вас кормил! Дикие вы мои, любимые! Теперь летите в тёплые страны! Летите, мои вечно бездомные…

И лебеди собрались в дорогу. Но прежде самый крупный из них, по прозвищу Барон, разыскал в своих перьях крошечное пятнистое пёрышко и с поклоном вручил его Грейси.

– Похоже на подарок! – присвистнул Вард. И, отряхнувшись, подошёл к девушке. – Я с удовольствием взгляну на твои рисунки.

– Может, они не так и хороши, – прошептала Грейси. – Может, у вас и правда много другой работы. И без моих рисунков…

– Работы и правда достаточно. А хочешь помочь? – спросил Вард.

– Я?.. А что нужно делать? – полюбопытствовала Грейси.

– Мне нужно завершить работу над одной… церковью. Над семейной церковью, так сказать. Я обещал брату, но вот… немного замешкался.

– Замешкались?.. А по мне, так всему своё время. Я приехала сюда из Лондона всего на один день. Из-за вас. Просто моя подруга сказала, что ваша выставка – «нечто невероятное». И начинающему художнику нельзя её пропустить. Если хотите, я задержусь. Что мне нужно делать? – улыбнулась мисс Льюис.

– Возможно, рисовать! Знаете, Грейси… Мне кажется, что с этого дня снова всё возможно.

В тот же вечер Вард пригласил девушку в мастерскую. А она принесла ему папку со своими рисунками. Художник был восхищён. Никогда раньше он не видел, чтобы кто-то так чудесно писал свет: солнечный и лунный, огонёк свечи и пламя костра, блеск звёзд и улыбку младенца. И он попросил девушку помочь ему с работой над главным витражом, где собирался увековечить Адама и Еву. Грейси согласилась.

А утром она отправила в Лондон письмо:

«Мои родные матушка и отец! Я задержусь. Мне выпала великая честь помочь одному хорошему художнику стать ещё лучше. Матушка, я рисую свет! Много света. И с каждым днём он становится всё чище.

Отец! Не брани. Но я бесконечно влюблена. И кажется, это та самая любовь. С первого взгляда. И на всю жизнь! Думаю, ты не станешь проклинать меня, узнав, что я счастлива. Позволь мне такой и остаться.

Дорогие мои! Мы с Вардом решили обвенчаться. В одной чудесной церкви. Правда, она ещё не достроена. Но мы с моим возлюбленным работаем и над этим.

Обнимаю вас. Ваш воробушек Грейси».

Так пролетел год.

И вот на закате багряной осени в городке родилась прекрасная церковь. «Церковь За лиловым ильмом» (да, так она и звалась!). Довольный работой Вард попросил у одинокого ильма, чтобы тот заслонил её стены от буйных ветров, – как заботливый отец заслоняет свою юную дочь от всякого зла.

– По весне дари ей свои лиловые цветы. Пусть распускаются они на твоих ветвях с первыми лучами апреля, – велел Олдмен-младший.

Вард любил этот лиловый ильм. Когда-то он сам посадил его в плодородную землю. Обыкновенно по весне Вард выпрашивал у ильма несколько душистых цветов, чтобы сплести из них свежий венок. И носил его на своей голове до тех пор, пока в неё, в голову, не приходила какая-нибудь сверхинтересная мысль.

Теперь же он надеялся сплести венок и для Грейси, волосы которой уже отросли до самых плеч. А сама она из воробушка превратилась в изящного юного лебедя…

Только их весна так и не наступила.

…– Вард! Ты чего замолчал? – нахмурился Уилл. И похолодил дыханием и без того ледяное плечо призрака. – Расскажи мне о вашем венчании! Уверен, это очень красивая история! Такая же красивая, как всё, что я от тебя услышал.

– Не было венчания. Она не пришла, – с горечью ответил Вард и растворился, чтобы незаметно всхлипнуть.

– Вард! Вард! Проявись, – попросил Уилл. – Я слышу, ты плачешь!

– Не плачу я вовсе, – соврал Вард. – Знаешь, если бы она пришла, я… Я бы вот так обнял её! Вот так! – И Вард попытался обнять ветер, но тот выскользнул из его объятий. – Эх! – обронил призрак. – Знаешь, Уилл, в ту осень церковь была готова принимать прихожан. Годфри обезумел от радости. Он вообще вёл себя как-то странно. А нам оставалось выложить главный витраж. Всего ничего – вручить Еве яблочко! Но тут и Грейси как подменили. Она стала реже приходить в мастерскую. А вскоре и вовсе пропала. Только записку оставила:

«Вард, мне очень жаль. Но я не должна тебе мешать! Мне придётся уехать на какое-то время. Возможно, навсегда. Адрес не оставляю. Целую тебя.

Навеки твоя Грейси».

– Так и написала – «навеки твоя Грейси»? – переспросил ветер.

– «Навеки…» – повторил Вард и продолжил: – Я искал её. Повсюду. Отправился к Энжи Лайтрейн, чтобы та дала мне адрес Грейси. Но Энжи рассердилась и сказала, будто её подруга исчезла из-за… Годфри, который был бесконечно в неё влюблён! Ты только представь себе! Адрес мне Энжи не дала: она и сама его не знала. Вернее, она знала, где живут родители Грейси, но в их доме моей птички не было! А я писал. Сначала долго и безответно. Но спустя время, к весне, мне всё-таки пришла весточка. Это был почерк Грейси:

«Милый мой Вард. Я много путешествовала и думала о нас. Пожалуй, я не должна была вот так покидать тебя! Как ты там? Как наша церковь? Готов ли главный витраж? Надеюсь, ты не забросил работу?

Я вернусь, если ты того хочешь. Если простишь мне мои скитания и сомнения. Знай, всё это я делала ради тебя. Твой брат Годфри сказал, будто я мешаю тебе заниматься великим делом. Будто твои работы отныне ни на что не годятся, в них нет божественного света, лишь несовершенные цвета моих красок. Что ты в два раза быстрее бы окончил работу над витражом, если бы не я.

Теперь ты закончил? Могу ли я вернуться? Ждёшь ли, Вард? Если всё „да“, тогда я приеду в ближайшую пятницу. В церковь. И пусть местом нашей встречи станет та чудесная дубовая скамья с молчаливыми розами.

Люблю тебя, Грейси».

– Выходит, Годфри обманул Грейси? Ведь он намеренно прогнал её, – хмыкнул Уилл.

– Он не просто обманул Грейси, он разлучил нас, – закашлялся Вард. – В ту «ближайшую пятницу» я решил привести себя в порядок. Чего греха таить! С тех пор, как Грейси бросила меня, я снова вернулся к своему верному элю. Он-то меня никогда не подводил. Я изрядно покрылся щетиной, зарос, в общем, словно ёж. А мои глаза превратились в два мутных болотца. И всё, над чем я тогда работал, так это портрет Грейси. Я пытался нарисовать её. По памяти.