Отдел убийств: год на смертельных улицах

С точки зрения детектива, нет места преступления лучше, чем труп в доме. Мало того, что туда проще не допускать зевак или любопытных репортеров, но и сам дом тут же подкидывает вопросы. Кто владелец или съемщик? Кто тут живет? Кто был внутри? Почему моя жертва в этом доме? Она тут жила? Кто ее сюда привел? К кому она пришла? И да, можно сразу вызывать грузовик, потому что в центр отсюда поедет все.

Чтобы убить в доме, убийце сначала нужно проникнуть внутрь – либо по приглашению жертвы, либо взломав дверь или окно. Так или иначе следователь что-то да узнает. Отсутствие следов взлома допускает возможность, что нападавший и жертва знали друг друга; следы взлома допускают возможность, что убийца оставил отпечатки пальцев на стене или косяке. В самом доме убийца мог коснуться кухонных предметов или гладких поверхностей, оставив еще больше скрытых отпечатков. Если убийца палил без разбора, большинство шальных пуль останется в дырках в стене, потолке, мебели. Если жертва оказала сопротивление и ранила нападавшего, то брызги крови или вырванные волосы куда проще найти в ограниченных пределах гостиной. То же самое относится к волокнам ткани и другим трасологическим уликам. Криминалист пропылесосит трехкомнатный дом меньше, чем за час, потом сдаст содержимое пылесоса специалистам в белых халатах – и те его просеют в своей лаборатории на пятом этаже.

Но на улице тело не говорит ничего. Убей человека по дороге в магазин за выпивкой – и можешь не переживать, что госслужащие пойдут пылесосить пыль по всему кварталу 2500 на Дивижн-стрит. Расстреляй человека на улице – и велик шанс, что большую часть пуль уже никто не найдет. Убей кого-нибудь на улице – и на месте преступления детектив найдет от силу брызги крови да пару стреляных гильз. Здесь не только меньше возможностей найти улики, но также размываются пространственные отношения между убийцей, жертвой и местом преступления. В четырех стенах у убийцы и жертвы есть определимая привязка к конкретному месту; на улице детектив не вычитает имена в счетах за квартплату или в договоре о съеме. Не соберет фотографии и разрозненные бумажки, его не будут ждать записки и телефонные сообщения, накарябанные на полях газет.

Конечно, детектив знает, что у убийства на улице есть и свои преимущества, а именно – возможное наличие свидетелей, второго элемента в следственной триаде. Поэтому в путеводителе уличных убийц отдельное место давно занимает одна альтернатива – особенно в таком городе с блокированной застройкой, как Балтимор, где у каждого квартала есть задний переулок. Убей человека на задворках – и минимизируешь риски оставить как улики, так и свидетелей. В Балтиморе сообщение о теле в переулке дежурный детектив неизбежно встречает стонами и прочими горловыми звуками.

На самом деле только при одном раскладе надежды еще меньше, чем с трупом в переулке. Когда балтиморского детектива вызывают в лес и заросли ежевики вдоль западной окраины города, это может означать только одно: кто-то из горожан совершил что-то очень плохое, но очень-очень хорошо. Уже два поколения Ликин-парк является излюбленной балтиморской свалкой для тех, кто покинул этот свет из-за пули или ножа. Эта обширная лесистая глушь вокруг ручья под названием Гвиннс-Фоллс послужила местом стольких незаконных захоронений, что должна бы считаться городским кладбищем. В Нью-Йорке есть джерсийские болота или реки в черте города; в Майами – Эверглейдс; в Новом Орлеане – байу. В Балтиморе случайный неудобный труп частенько прикапывают на обочине петляющей Франклинтаун-роуд. Среди легенд департамента полиции бытует одна – возможно, апокрифическая, – о классе кадетов, искавших на участке лесопарка пропавшего человека, которым начальник смены Юго-Западного района лукаво заметил, что они ищут одно конкретное тело: «Если будете хватать все, что попадется, мы тут зависнем на весь день».

Детективы-ветераны заявляют, что даже самые неприметные места что-то да говорят о преступлении. В конце концов, даже труп в переулке оставляет детективу вопросы: что убитый в переулке делал? Откуда пришел? С кем? Но перевезенный труп – будь то в Ликин-парке или в переулке, в заброшенном доме или багажнике, – не скажет ничего. Он молчит об отношениях убийцы, жертвы и самого места. Он по определению лишает убийство хронологии и – за исключением предметов на нем – улик.

Где бы и каким бы ни было место преступления, его ценность для следствия целиком и полностью зависит от самого детектива. От его способности устранить посторонних и сохранить все в нетронутом виде; от его наблюдательности, умения увидеть место преступления в целом, в частностях и со всех возможных ракурсов; от его готовности сделать все, что хотя бы теоретически принесет вещдоки; от его сообразительности, благодаря которой можно избежать бессмысленных или бесплодных процедур.

Это субъективный процесс. Даже лучшие следователи признают, что, сколько улик ни вывози, детектив неизбежно вернется в отдел с гложущим ощущением, будто он что-то упустил. Эту истину ветераны вбивают новичкам в головы первым делом, эта истина – неуловимый характер самого места преступления.

Что бы ни происходило до того, как место происшествия будет оцеплено, проконтролировать это невозможно, и сразу после огнестрела или поножовщины некому приструнить патрульных, медиков или зевак, видоизменяющих окружение в попытке обезоружить участников или оказать первую помощь жертве. Но если не считать таких необходимых действий, первый полицейский на месте убийства обязан не дать его затоптать – причем не только местным, но и сослуживцам. Еще хорошему первому полицейскому и прибывающим после положено хватать всех потенциальных свидетелей, ошивающихся рядом.

Обязанности первого полицейского заканчиваются с прибытием детектива, который, если знает свое дело, начинает с замедления всех неотложных следственных действий и тем самым мешает чьей угодно дурости причинить значительный ущерб. Чем сложнее место преступления, тем медленнее тянется процесс, чтобы у детектива было хотя бы подобие контроля над полицией, свидетелями, зеваками, криминалистами, помощниками медэксперта, младшими детективами, начальниками смены и вообще всем живым в окрестностях. Не считая гражданских, все знают свои обязанности, всем можно доверять, но, как и в остальном, на бога надейся, а сам не плошай.

Еще до конца года детектив из смены Стэнтона приедет на место преступления, откуда команда медиков-новичков заберет мертвеца – причем мертвее мертвого – на последнюю поездку в ближайшую реанимацию. Там им разъяснят, что политика больницы – принимать только тех пациентов, которые хотя бы цепляются за жизнь. Смущенные медики подумают-подумают да и вернут тело обратно на улицу. После их приезда план нерешительно одобрят патрульные, предположив, что уж медики-то знают, как правильно. Патрульные бы наверняка еще постарались и уложили тело так, как оно лежало изначально, если бы не приехал детектив и не сказал, что все уж, спасибо, не надо. Хрен с ним теперь, везите бедолагу сразу на вскрытие.

Точно так же Роберт Макаллистер, опытный детектив и ветеран с сотнями мест преступлений за плечами, вскоре окажется на кухне в Пимлико, над окровавленным телом восьмидесятиоднолетнего старика, которого в жестоком ограблении с взломом пырнули ножом сорок-пятьдесят раз. На комоде в спальне будет лежать орудие убийства с запекшейся кровью на изогнутом лезвии. То, что такую вопиющую улику потревожат, настолько немыслимо, что Макаллистер сочтет излишним об этом напоминать. И из-за этого умолчания молодая патрульная, недавно попавшая на улицы, забредет в спальню, возьмет нож за рукоятку и принесет на кухню.

– Я нашла это в спальне, – скажет она. – Это важно?

Допустим, всех подобных бедствий избежали и место преступления сохранили; детективу остается найти и забрать доступные улики. Для этого не пылесосят все комнаты подряд, не снимают отпечатки со всех плоских поверхностей и не везут в отдел вещдоков все пивные банки, пепельницы, обрывки бумаги и фотоальбом в придачу. Приличия и здравый смысл ценятся не меньше усердия, и детектив, не видящий разницы между возможностью, вероятностью и догадками, вскоре обнаружит, что рискует перегрузить процесс сбора улик.

Вспомним, например, что заваленные работой эксперты в баллистической лаборатории отстают от графика на недели. Вы хотите, чтобы они сравнили вашу пулю 32-го калибра с пулями 32-го из других перестрелок конкретно этого года – или заодно и прошлого? Точно так же с экспертами по отпечаткам пальцев, которые вдобавок к открытым убийствам занимаются скрытыми отпечатками с грабежей, разбоев и еще десятка видов преступлений. Вы скажете им проверить поверхности, которые кажутся непотревоженными и не имеющими отношения к преступлению, – или попросите сосредоточиться на предметах, которые сдвигались или находятся близко к месту смерти? Когда старушку задушат в постели, нужно ли пылесосить весь дом, зная, как долго трасологическая лаборатория будет перебирать грязь и пыль, волосы и волокна ткани только из одной комнаты? Или, понимая, что здесь не было масштабной борьбы в разных комнатах, лучше попросить помощников медэксперта осторожно завернуть тело в простыни, чтобы сохранить волосы и волокна ткани на кровати?

Криминалисты, доступные на каждой смене лишь в небольшом количестве, сами по себе ограниченный ресурс. Возможно, человека, работающего у вас, пришлось сдернуть на убийство с коммерческого грабежа, и, возможно, спустя полчаса его затребуют на другой огнестрел в противоположном конце города. Не менее ценно и ваше время. Часы активной полуночной смены может понадобиться поделить между двумя убийствами и полицейской стрельбой. Да и при одном убийстве часы, проведенные на месте преступления, следует соизмерять с тем временем, какое можно выделить на допрос свидетелей в центре.

Все места преступлений разные, один и тот же детектив может отвести двадцать минут на уличный огнестрел или двенадцать часов – на нападение с холодным оружием на двоих человек в двухэтажном доме. В обоих случаях важны баланс, понимание, что надо сделать и что можно сделать, чтобы получить улики. Еще требуется настойчивость, чтобы проследить за самыми важными процедурами, проверить, что все делается правильно. В каждой смене есть криминалисты, при чьем виде детективы на сложном месте преступления вздыхают с облегчением, тогда как некоторые не смогут снять четкий отпечаток даже с руки подозреваемого. А если нужны фотографии месторасположения критических улик, лучше так сразу и сказать – иначе тебе придут глянцевые снимки 5 на 8 дюймов со всех ракурсов, кроме самого нужного.

Это базовые требования. Но есть в местах преступлений что-то еще, что-то неосязаемое на спектре между отточенными навыками и чистейшим чутьем. Обычный человек, даже самый наблюдательный, посмотрит, увидит много деталей и сделает общий вывод. Хороший детектив посмотрит на то же место и осмыслит все как части единого целого. У него как-то так получается выделить важное, разглядеть, что соответствует месту, что ему противоречит, что на нем необъяснимо отсутствует. Если заговоришь с балтиморским детективом о дзене и искусстве следствия, тебе вручат «Миллер Лайт» и попросят завязывать со своей хиппи-коммунистической пропагандой. Но есть что-то на месте преступления если не совсем антирациональное, то уж точно интуитивное.

Тут сложно что-то объяснить, когда Терри Макларни, глядя на полуголое тело пожилой женщины, окоченевшей без видимых травм в постели, на основании открытого окна и единственного лобкового волоса на простыне делает правильный вывод, что расследует изнасилование и убийство.

Или когда Дональд Уорден, пройдясь по пустой улице Восточного Балтимора через минуту после огнестрела, прикладывает руку к капоту одной из двадцати припаркованных машин и чувствует теплый двигатель – явный признак, что недавно в машине сидели люди, но сбежали, чтобы не стать свидетелями. «Заднее окно запотело, – пожмет он потом плечами. – И стояла она чуть в стороне от бордюра, будто водитель парковался в спешке».

Или когда Дональд Стайнхайс, ветеран из смены Стэнтона, всей душой верит, что висящая на потолке спальни женщина наложила на себя руки, но все-таки не может выйти из комнаты, пока не разберется с одной-единственной мелочью. Он полчаса сидит в тени покойницы, глядя на тапочки под трупом. Левый – под правой ногой, а правый – под левой. Она что, неправильно надела тапочки? Или их туда подложил кто-то другой – тот, кто инсценировал самоубийство?

– Это, если честно, единственное, что меня беспокоило, причем беспокоило долго, – вспоминает он потом, – пока я не вспомнил, как люди снимают тапочки.

Наконец Стайнхайс представляет, как женщина скрестила ноги, чтобы мыском одного тапочка стянуть сзади другой, – самый обычный маневр, после которого тапочки меняются местами.

– И только тогда, – говорит он, – я смог уйти.

Пятница, 5 февраля

В ясном солнечном свете зимнего утра кадеты полицейской академии, собравшиеся в переулке за рядом домов на Ньюингтон-авеню, уже не чувствуют зловещей ауры. Ползая по всем закоулкам и переворачивая мусор, они не видят здесь ничего особенного.

Класс из тридцати двух стажеров в униформе цвета хаки, присланный из отдела подготовки и обучения кадров, начинает второй день расследования убийства Латонии Уоллес с того, что медленно продвигается по переулку и задворкам квартала от Ньюингтон до Уайтлок, от Парк до Кэллоу. Они продвигаются дюйм за дюймом, наступая только на проверенные места, с величайшим вниманием подбирая каждую соринку и с той же осторожностью возвращая ее на место.

– Не торопитесь. Проверяйте каждый дюйм своего двора, – говорит Дэйв Браун классу. – Если что-то найдете – что угодно, – не трогайте. Просто позовите детектива.

– И не бойтесь задавать вопросы, – добавляет Рич Гарви. – Глупых вопросов не бывает. По крайней мере, мы сейчас так притворимся.

Ранее, глядя, как кадеты сходят с автобуса и проводят перекличку перед инструктором, Гарви поделился мрачными предчувствиями. Выпустить стадо зеленых новобранцев пастись на месте преступления – напрашиваться на то, что детективы и военные зовут «пиздец». В мыслях Гарви плясали образы самодовольных кадетов, затаптывающих кровавые следы и пинающих крохотные улики в сток. С другой стороны, рассуждал он, тридцать два заинтересованных человека могут покрыть большую площадь, а делу Латонии Уоллес нужна вся поддержка, какая только бывает.

Выпущенные в переулок, стажеры проявляют искренний интерес – что никого не удивляет. Большинство берутся за дело яро, копаются в кучах хлама и листвы с жаром и рвением новообращенных фанатиков. Та еще картина – Гарви даже задумывается, что за первобытная сила природы способна вдохновить тридцать ветеранов из патруля так же ползать на четвереньках по переулку Резервуар-Хилла.

Детективы разбили новобранцев на пары и каждой назначили задний двор за кварталом 700 по Ньюингтон-авеню, а также дворы на Парк-авеню и Кэллоу-авеню – восточной и западной границе квартала, где был найден ребенок. За северной границей – Уайтлок-стрит – нет ни дворов, ни открытых участков: там вдоль переулка идет задняя стена склада из красного кирпича. Поиски занимают больше часа, и стажеры приносят три ножа для стейка, один нож для масла и один нож для разделки – причем на всех больше ржавчины, чем может нарасти на орудии убийства за ночь. Еще собран урожай разнообразных шприцев – распространенного среди местного населения предмета, не представляющего для детективов особого интереса, – а также расчесок, срезанных кос, предметов одежды и одной детской туфельки – не имеющих ровным счетом никакого отношения к преступлению. Один предприимчивый новобранец добывает на заднем дворе дома 704 по Ньюингтон прозрачный целлофановый пакетик, наполовину заполненный тускло-желтой жидкостью.

– Сэр, – спрашивает он, поднимая пакетик, – это важно?

– Судя по всему, это пакет с мочой, – говорит Гарви. – Можешь выкинуть, когда пожелаешь.

При поисках не обнаружена маленькая детская золотая сережка в форме звезды. Не найден кровавый след – улика, которая может указать место убийства или хотя бы направление, откуда тело принесли на двор дома 718. Асфальт, где вчера утром нашли маленькую девочку, испещрен маленькими лиловыми сгустками свернувшейся крови, но ни детективы, ни кадеты больше нигде не находят ни капли. Тяжесть нанесенных увечий и то, что девочку принесли в переулок всего лишь в дождевике, почти гарантирует брызги крови, но дождь, накрывавший город с конца среды до утра четверга, начисто смыл любые следы.

Пока кадеты рыщут, Рич Гарви еще раз проходится по двору за домом 718. Сам двор – три метра с половиной на пятнадцать – по большей части залит асфальтом и один из немногих в квартале огорожен сеткой-рабицей. Вместо того, чтобы бросить тело в общем переулке или на открытых дворах поблизости, убийца необъяснимо тратил время на то, чтобы открыть калитку и пронести тело через весь двор. Девочку нашли всего в метре от двери на кухню, у основания металлической пожарной лестницы, спускающейся с крыши на задворок.

Бессмыслица какая-то. Убийца мог бросить девочку где угодно – так зачем рисковать и вносить ее в огороженный двор жилого дома? Или он хотел, чтобы ее обнаружили быстро? Или хотел перевести подозрения на престарелую чету из 718-го? Или в итоге испытал извращенное чувство раскаяния: какой-то человеческий порыв велел ему оставить тело за забором, подальше от дворняг и крыс, кишащих в Резервуар-Хилле?

Гарви смотрит на другой конец двора, где за забором начинается общий переулок, и замечает на земле за мятым мусорным баком что-то серебристое. Он подходит и видит пятнадцатисантиметровый отрезок металлической трубы, который аккуратно поднимает за один конец на свет. Внутри – как будто бы густая масса спекшейся крови и темная прядь волос. Труба выглядит частью чего-то большего, и Гарви задумывается, могла ли такая штука разорвать влагалище. Он аккуратно передает находку криминалисту, тот убирает ее в пакет.

Это замечает телеоператор – один из нескольких, кружащих этим утром у Ньюингтон-авеню, – и подходит к детективу.

– Что это было?

– Что – «что»?

– Вы подобрали какую-то железяку.

– Слушай, – говорит Гарви, задушевно положив руку ему на плечо. – Будь другом и вырежи это из материала. Это может быть уликой, но если вы это покажете по ящику, то нам жопа. Ладно?

Оператор кивает.

– Спасибо. Серьезно.

– Без проблем.

Присутствие этим утром на Ньюингтон-авеню операторов – по одному от филиалов трех основных телесетей – на самом деле было другой причиной привлечь к поискам кадетов. Лейтенант Рича Гарви, Гэри Д’Аддарио, неплохо понял приоритеты начальства в первые часы расследования, когда капитан вышел из кабинета администрации и предложил детективам поддерживать в Резервуар-Хилле заметное присутствие. Можно, сказал он, даже сделать что-нибудь на камеру. Д’Аддарио не смог сдержать раздражения. С обнаружения девочки еще и пары часов не прошло, а верхушка уже просит его людей поплясать для СМИ.

Ответил он с нехарактерным отсутствием дипломатического такта:

– Пусть лучше они занимаются расследованием.

– Ну конечно, – сказал капитан со смесью гнева и стыда. – Я же не о том.

Этот разговор, состоявшийся в главном офисе отдела убийств, слышали несколько детективов Д’Аддарио и передали все остальным. Уже скоро многие в обеих сменах считали, что Д’Аддарио, будучи на взводе из-за отлучения от дела Монро-стрит, зря бросил перчатку. Пускай за звонком в отдел подготовки последовал звонок и редакторам на ТВ: все-таки привлечь к поискам кадетов – не самая худшая идея начальства. И главное, капитан – это капитан, а Д’Аддарио – все-таки лейтенант, и если дело кончится скандалом, то крайними наверняка станут руководители званием пониже. И теперь Д’Аддарио, непосредственного начальника всех участвующих в следствии детективов, могут распять уже за одно только дело Латонии Уоллес.

Отрекшись от начальства, Д’Аддарио поставил – причем, вполне возможно, всю свою карьеру – на Джея Лэндсмана, который, несмотря на все свои нецензурные и юмористические наклонности, считался самым старшим и опытным сержантом в отделе убийств.

Тридцатисемилетний Лэндсман был одним из целой династии: его отец ушел в отставку в звании лейтенанта с должности главы Северо-Западного района – первый еврей, поднявшийся до этой ступени в преимущественно ирландских органах; его старший брат Джерри ушел из отдела убийств всего год назад – лейтенантом после двадцати пяти лет выслуги. Джей Лэндсман вступил в органы по тем же причинам, что и его отец, и семейные традиции помогли выпуститься из академии сразу с ветеранскими знаниями о внутреннем устройстве департамента. Фамилия помогала ему по службе, но Лэндсман доказал, что он и сам умный и агрессивный коп. Не заставили себя ждать три бронзовых звезды, одна поощрительная нашивка, три-четыре объявления благодарности. Он провел в патруле Юго-Запада меньше четырех лет, как уже перевелся в центр, в уголовный розыск; точно так же он провел в отделе убийств всего несколько месяцев, как в 1979-м его повысили до сержанта, – причем за этот короткий срок он не оставил ни одного глухаря. Затем его на одиннадцать месяцев направили руководителем сектора в Центральный район, после чего вернули на шестой этаж в звании сержанта. Ко времени, когда началось следствие по делу Латонии Уоллес, Лэндсман возглавлял свою группу уже почти семь лет.

В лице старшего сержанта Д’Аддарио получил руководителя, который мог поработать детективом, следовать чутью и держать расследование на плаву днями или неделями. Лэндсман умудрился ограничить эффект гравитации на свое коренастое 90-килограммовое тело, после шестнадцати лет службы его всклокоченные черные волосы и усы только-только тронула седина. Другие сержанты в отделе напоминают бакалейщиков, переевших собственного продукта, но Лэндсман все еще выглядел как патрульный – крепкий орешек чуть выше метра восьмидесяти, хоть сейчас возьмет дубинку и пройдется по Поплар-Гроув на рандеву с судьбой. И на самом деле лучше всего он себя показывал не как руководитель, а как шестой детектив в своей группе – брался за «красные шары», полицейскую стрельбу и прочие щекотливые дела и делил со старшими детективами осмотр мест преступлений, беготню и допросы.

Чутье у Лэндсмана было особенно острое: за свою службу детективом и сержантом добрую половину дел он расколол, прислушиваясь к нутру. Часто его лепта, если приглядеться, выражалась не более чем в чистом порыве: безумная речь в допросной, наглое обвинение в адрес с виду честного свидетеля, спонтанный обыск по согласию в спальне свидетеля. С точки зрения устава – случайно и эксцентрично, но ведь работало. А при двух новых убийствах каждые три дня отдел убийств Балтиморского полицейского департамента – не то место, где надо дотошно следовать правилам. Бесшабашный метод Лэндсмана находил свою поддержку среди детективов, зато даже они признавали, что он бывает суров. Многие из смены Д’Аддарио помнят ночи, когда Лэндсман срывал голос в криках на трех разных подозреваемых в трех разных допросных, обвиняя их в убийстве одного и того же человека, а через час извинялся перед двумя, пока на третьего надевали наручники.

Частенько лэндсмановский блицкриг удавался просто за счет скорости. Лейтенант действовал быстро и давал волю своим порывам – а так же твердо верил в Третье правило из руководства убойного отдела, гласящее, что первые десять-двенадцать часов после убийства – самые критичные для успеха расследования. В это время выбрасывают или сжигают окровавленную одежду, избавляются от угнанных машин или от номеров, плавят или топят в гавани оружие. Соучастники репетируют свои версии и договариваются насчет места и времени, избавляясь от случайностей или нестыковок. Создаются логичные и надежные алиби. А в окрестностях, где произошло убийство, местные замешивают слухи и факты в одну густую однообразную кашу, когда детектив уже почти не может разобрать, что ему предоставил потенциальный свидетель – факты из первых уст или кабацкие сплетни. Этот процесс начинается, когда тело падает на асфальт, и продолжается без перерыва, пока уже и самые надежные свидетели не забудут критические подробности. Но когда вызовы принимает группа Лэндсмана, этот процесс распада не успевает зайти далеко, как кого-то уже запрут в звуконепроницаемой кабинке потеть наедине с сержантом, живущим на грани спонтанного самовозгорания.

Но часто этот метод конфликтует с противоположной истиной о следствии: скорость – и союзник, и риск. Если в тактическом напоре Лэндсмана и есть слабость, так это его несгибаемо линейная последовательность, предпочтение глубины сейчас, чем широкого масштаба – потом. Слепая атака в одном направлении – это всегда решение в духе «пан или пропал», и детектив, бегущий по одному коридору в целом лабиринте, не может знать наверняка, что не мчится в тупик. Как не может знать, останутся ли на месте другие, неоткрытые двери, когда он к ним вернется.