Отдел убийств: год на смертельных улицах

Вообще-то в те времена у большинства перестрелок с участием полиции имелись расовые обертона – самое смертельное доказательство утверждения, что у многих поколений черных районов Балтимора присутствие органов считалось одной из кар египетских: нищета, неграмотность, отчаяние, полиция. Черные балтиморцы росли со знанием, что два преступления – дерзить копу или, что еще хуже, убегать от него, – практически гарантируют в лучшем случае избиение, в худшем – пулю. Даже самые выдающиеся члены черного сообщества терпели лишения и оскорбления, и до 1960-х к департаменту почти повсеместно относились с презрением.

В департаменте дела обстояли не лучше. Когда Уорден вступил в органы, черным сотрудникам (среди них – двум будущим комиссарам полиции) все еще запрещалось ездить в патрульных машинах – причем запрещалось по закону; заксобрание Мэриленда еще не приняло закон о доступе черным в места общественного пользования. Черным сотрудникам ограничивали рост в звании и ссылали на пешие посты в трущобах или отправляли работать под прикрытием под эгидой зарождающихся наркоотделов. На улицах они терпели бойкот белых сослуживцев; в отделениях выслушивали расистские оскорбления на инструктажах и пересменках.

Реформы наступили не сразу, вызванные в равной мере как растущим активизмом черного сообщества, так и приходом в 1966-м нового комиссара – бывшего морпеха Дональда Померло, вступившего на пост с намерением навести порядок. За год до этого Померло написал разгромный доклад о БПД, изданный независимо Международной ассоциацией начальников полиции[26]. В исследовании он заявлял, что полиция Балтимора – одна из самых закосневших и коррумпированных в стране, применяет силу избыточно, а ее отношения с черным сообществом – нулевые. Из памяти лидеров общественности еще не изгладился бунт Уоттса, встряхнувший Лос-Анджелес в 1965-м, и в период, когда все города страны находились под угрозой волны летнего насилия, губернатор Мэриленда и мэр Балтимора приняли оценку IACP всерьез – они наняли ее автора.

Появление Померло стало концом палеозойского периода в балтиморском департаменте. Начальство чуть ли не на следующий день взялось за улучшение связей с общественностью, профилактику преступлений и внедрение современных правоохранительных технологий. Создавались общегородские спецподразделения, на смену полицейским таксофонам наконец-то пришли многоканальные рации. Впервые начались систематические расследования происшествий с участием полиции, и это дало результат – вместе с общественным давлением покончило с самыми откровенными зверствами. Но при этом сам же Померло успешно вел упорную борьбу против учреждения комиссии гражданского контроля, заверяя, что балтиморский департамент и дальше может самостоятельно следить за случаями избыточной жестокости. В результате полицейские на улицах в конце шестидесятых и начале семидесятых сделали выводы: преступную стрельбу можно выставить оправданной, а оправданную можно выставить еще более оправданной.

В балтиморских полицейских отделениях вошел в практику запасной пистолет – вплоть до того, что один конкретный инцидент из начала семидесятых навсегда стал легендой департамента, приметой времени в крупнейшем городе Мэриленда. Это случилось на улочке рядом с Пенсильвания-авеню, когда перед началом облавы пятерых детективов из наркоотдела вдруг произошел всплеск насилия. Из темноты соседней подворотни кто-то крикнул копу, что к нему подкрадывается человек с ножом.

Из-за нахлынувшего адреналина детектив выпустил все шесть пуль, хотя потом клялся – пока сам не проверил, – что спустил курок всего раз. Он вбежал в переулок и обнаружил, что подозреваемый лежит на спине, а рядом с ним – целых пять ножей.

– Вот его нож, – сказал один коп.

– Чувак, это ни хрена не мой, – заявил раненый и указал на выкидной нож в нескольких метрах. – Мой – вон тот.

Но запасное оружие было не более чем временным решением, ставшее менее эффективным и более опасным, когда об уловке прознала общественность. В итоге, пока заявления на избыточное применение силы множились, а фраза «полицейская жестокость» стала расхожей, департаменту пришлось уйти в оборону. На взгляд Дональда Уордена, конец старого Балтиморского департамента полиции можно определить с точностью до дня. 6 апреля 1973 года двадцатичетырехлетнему патрульному Норману Бакману на улице в Пимлико шесть раз выстрелили голову из его собственного служебного револьвера. Двое сослуживцев на расстоянии квартала услышали пальбу и примчались по Куантико-авеню. Они увидели, что над телом мертвого полицейского стоит молодой парень, а рядом лежит орудие убийства.

– Да, – сказал он, – это я пристрелил ублюдка.

Вместо того чтобы изрешетить стрелка на месте, полицейские просто надели на него наручники и увезли в центр. Где раньше на улицах Балтимора царил кодекс, теперь были мертвые полицейские и живые убийцы копов.

Уорден не знал, как к этому относиться. Отчасти он понимал, что старые обычаи невозможно оправдать и уж тем более продолжать, но Бакман все-таки был другом, молодым патрульным, который вкалывал как проклятый, чтобы попасть в спецподразделение Уордена в Северо-Западном районе. Когда домой Уордену дозвонился лейтенант, он быстро оделся и приехал в участок еще с десятком сотрудников, как раз когда в КПЗ привезли убийцу Бакмана. По официальной версии во время оформления и фотографирования подозреваемый жаловался на боли в животе, но в городе все понимали, что эта за боль. И когда черная газета Балтимора, «Афроамерикан», отправила в Синайскую больницу фотографа, чтобы снять травмы подозреваемого, именно Уорден арестовал его за незаконное проникновение. Когда NAACP[27] потребовала провести расследование, начальники просто уперлись и твердили, что никаких избиений и в помине не было.

Но это была жалкая, мелкая победа, а в инструктажных и патрульных машинах неласково отзывались о полицейских, которые, увидев пистолет на земле, позволили убийце Бакмана сдаться. После суда заговорили еще жестче, когда убийца отделался обвинением в убийстве второй степени и сроком с правом на досрочное освобождение через десяток лет.

Убийство Бакмана стало вехой – но только первой на долгом пути. Через семь лет в забегаловке Восточного Балтимора департамент снова столкнулся со своим будущим. И снова на периферии стоял Уорден, беспомощно наблюдая, как очередного копа, очередного друга приносят в жертву – теперь уже совсем иначе.

В марте 1980-го жертвой стал семнадцатилетний пацан с несуразным именем Джа-Ван Макги; убийцей – тридцатитрехлетний детектив Скотти Маккаун. Ветеран с девятилетним стажем, работавший вместе с Уорденом в отделе ограблений угрозыска, Маккаун – не при исполнении и в штатском – пришел за пиццей в закусочную на Эрдман-авеню, когда в нее вошли Макги со спутником и направились к стойке. Маккаун уже какое-то время приглядывался к подросткам, заметив, что они несколько раз подходили к витрине и оглядывали снаружи помещение, как будто чего-то поджидая. Только когда большинство посетителей ушли, они оставили свой пост на тротуаре и двинулись к стойке. Маккаун пять лет проработал в ограблениях, так что эта сцена была ему знакома, даже слишком. Началось, подумал он, перекладывая неслужебное оружие из кобуры в карман дождевика.

И когда у стойки Джа-Ван Макги достал из кармана куртки что-то блеснувшее, Маккаун был наготове. Он без предупреждения произвел три выстрела в спину Макги. Затем приказал второму подростку оставаться на месте и крикнул продавцу вызывать полицию и скорую. И тогда склонился над жертвой. На полу лежала черно-серебристая зажигалка.

Убийство Джа-Вана Макги произошло всего через несколько недель после того, как не менее сомнительный выстрел другого белого полицейского разжег расовые бунты в Майами. Когда перед ратушей начались нешуточные пикеты, в департаменте все поняли, чем это пахнет. Все, кроме Скотти Маккауна.

Уорден пришел в отдел ограблений в 1977-м, через два года после Маккауна, и знал, что это хороший молодой коп, но сейчас его похоронит один неудачный выстрел. Уорден раскопал парочку свежих рапортов из Восточного района – об ограблениях, где подозреваемый применял маленький хромированный пистолет 25-го калибра.

– Вдруг поможет, – сказал Уорден.

– Спасибо, Дональд, – ответил Маккаун, – но мне ничего не сделают.

Сделали. Протесты и перешептывания о бунтах стали только громче, когда прокуратура штата отказалась представить дело большому жюри на основании отсутствия преступного умысла у детектива. Через три месяца показания Маккауна заслушала комиссия департамента: он утверждал, что стрелял из-за опасений о безопасности – как своей, так и окружающих. Затем пятеро заседателей выслушали спутника жертвы, объяснившего, что они с другом не собирались грабить закусочную, а в витрину заглядывали, потому что внутри было много народу и им не хотелось стоять в очереди за газировкой. Самое важное – комиссия заслушала самого Джа-Вана Макги, сидевшего в инвалидной коляске и парализованного ниже пояса, который заявил, что «просто вошел в дверь, а тот парень сделал два шага и начал палить». Комиссия взяла час на размышления, потом признала детектива виновным в нарушении трех правил департамента о применении боевого оружия, а также в «поведении, дискредитирующем департамент». Через неделю комиссар отказался рассмотреть ослабление наказания или реабилитацию. Померло просто согласился с рекомендацией комиссии и уволил детектива.

– Майами принесло нам правосудие, – заявил глава регионального филиала NAACP, но полиция на улице поняла дело Скотти Маккауна иначе: департамент, когда-то спускавший с рук даже самую безрассудную жестокость, теперь трубит отступление по всем фронтам. Вопроса об оправданности этого выстрела в Джа-Вана Макги не стояло; все копы, когда-то выхватывавшие оружие, морщились при мысли о зажигалке на линолеуме и семнадцатилетнем парне, оставшемся инвалидом на всю жизнь. Вопрос был в другом: будет ли департамент и дальше жертвовать своими, вместо того, чтобы заговорить вслух об одной из самых неизбежных истин полицейской работы: укоренившейся фантазии, будто хороший коп в любых обстоятельствах стреляет оправданно.

В склонной к насилию и тяжеловооруженной стране вполне логично выдавать правоохранительным органам оружие и полномочия его применять. В Соединенных Штатах только у копа есть право на убийство по собственному суждению. Поэтому Скотти Маккауна и триста других мужчин и женщин отправили на улицы Балтимора со «смит-вессонами» 38-го калибра, владению которыми они несколько недель обучались в академии, после чего еще каждый год ездили на полицейское стрельбище. Считалось, что этих знаний и собственного суждения полицейского достаточно, чтобы каждый раз принимать правильное решение.

Это ложь.

И эту ложь в департаменте полиции допускают, потому что иначе рухнет миф о непогрешимости, на котором, собственно, и зиждется право открывать огонь на поражение. И эту ложь требует сама общественность, потому что иначе столкнется со страшной неопределенностью. Ложная уверенность, миф о совершенстве, поддерживающий нашу культуру, требуют, чтобы Скотти Маккаун перед тремя выстрелами сделал предупреждение, назвался полицейским и приказал Джа-Вану Макги бросить оружие. Маккаун должен был либо дать ему время, либо стрелять не на поражение, а только чтобы ранить или обезоружить подозреваемого. Миф утверждает, что если детектив так не делает, то это говорит о плохой подготовке и халатности, а если этот детектив еще и белый – то, вполне возможно, он вдобавок расист, видящий в каждом черном подростке с блестящей зажигалкой вооруженного грабителя. И неважно, что из-за предупреждения полицейский лишается всех преимуществ – пока представляется и требует бросить оружие, он может сам получить пулю. И неважно, что в столкновении, длящемся каких-то пару секунд, с расстояния шести метров непросто попасть хотя бы в центр массы, не то что в конечности или в оружие, чтобы выбить его из рук подозреваемого. И неважно, что коп – достойный человек, что он искренне верил в угрозу, что стрелять в черного подозреваемого ему нравится ненамного больше, чем в белого. Маккаун – хороший служака, но он всего на долю секунды поспешил выпустить пулю 38-го калибра – и за это время и жертва, и стрелок сплелись в одной трагедии.

Для общественности – в частности, черной, – ранение Джа-Вана Макги стало долгожданной победой над департаментом, много поколений обесценивавшим черную жизнь. Можно сказать, вот что неизбежно бывает, когда зло покрывают слишком долго. Никого не волновало, что конкретно Скотт Маккаун – не дилетант и не расист; в Балтиморском, как и в любом другом полицейском департаменте по всей стране, за грехи отцов пришлось расплачиваться детям.

Копам на улицах, что белым, что черным, происшествие с Макги неоспоримо доказало, что отныне они сами по себе, больше система их не защищает. Чтобы сохранить авторитет, департаменту придется избавляться не только от тех, кто поддерживает и применяет жестокость, но и от тех, кто во внезапный страшный момент принимает всего одно неверное решение. Если выстрел оправданный, тебя прикроют, – правда, в Балтиморе теперь даже самое правильное применение силы не проходит без того, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не вышел перед камерами и не заявил, что полиция безнаказанно убивает людей. Да и если выстрел – на грани, тебя, скорее всего, тоже прикроют – при условии, что ты умеешь писать рапорты. Но если выстрел не оправданный – ты уже никому не нужен.

Для департамента и самого города последствия были предсказуемыми и неизбежными. И теперь каждый коп, знающий недавнюю историю, смотрит на дело Монро-стрит и видит в нем бастарда той трагедии в закусочной на восточной стороне. Может, Джона Скотта убила полиция, и может, это даже умышленное убийство – хотя Уордену или кому угодно трудно представить, на кой черт копу рисковать карьерой и свободой из-за какого-то угонщика. Скорее всего, смерть Джона Скотта – не более чем результат погони, потасовки в темном переулке и испуганного решения в долю секунды. Возможно, курок спустил тот, кто помнил о Нормане Бакмане и всех тех копах, которые помедлили и проиграли. Возможно, еще не успел стихнуть грохот, а он уже панически думал, как об этом написать, чем это кончится. И, возможно, перед тем как уехать с выключенными мигалками с Монро-стрит, балтиморский коп вспомнил Скотти Маккауна.

– Роджер Твигг вынес на улицы всю нашу херню, – говорит Рик Джеймс, перечитав статью и перейдя на говор западной стороны. – Кто-то у нас стуканул, йо.

Дональд Уорден смотрит на напарника, но молчит. Д’Аддарио в главном офисе заканчивает с последними пунктами на планшете. Вокруг него сгрудились два десятка детективов – из убийств, ограблений, сексуальных преступлений, – слушая очередную утреннюю порцию телетайпов, особых распоряжений и внутренних решений. Уорден тоже слушает, но не слышит.

– В этом беда всего расследования, – говорит он наконец, отправляясь во второй поход к кофейнику. – В нем утечек больше, чем в решете.

Джеймс кивает, потом бросает газету на стол Уолтемейера. Д’Аддарио заканчивает инструктаж, и Уорден выходит из комнаты отдыха, вглядываясь в лица, по меньшей мере, полудюжины человек, друживших с некоторыми полицейскими Западного и Центрального районов, теперь угодившими под расследование убийства Скотта. И допускает трудную мысль: источником репортера здесь может быть любой.

Черт, в список подозреваемых придется занести даже сержанта. Терри Макларни – не любитель преследовать сослуживцев, особенно своих из Западного. Он этого и не скрывал с того самого момента, когда обнаружили Джона Скотта, и по этой самой причине у него забрали дело Монро-стрит.

Макларни противна мысль, что его детективов науськали на его же старых корешей из Западного. Перед возвращением в отдел убийств в восемьдесят пятом он служил в той проклятой дыре сержантом сектора. Там его чуть не убили – чуть не пристрелили, как пса, во время погони за грабителем на Аруна-авеню, – и он видел, что далеко не один такой. Если хотите копать под копов в Западном, то это, пожалуйста, без него. В его мире маловато оттенков серого. Копы – хорошие, преступники – плохие; а если копы и не хорошие, то они все равно копы.

Но стал бы Макларни сливать информацию? Уорден сомневается. Макларни может ныть и воротить нос от дела Скотта, но Уорден не верит, что тот готов подставить своих детективов. На самом деле трудно представить, что кто угодно из детективов сознательно слил информацию, чтобы помешать расследованию.

Нет, думает Уорден, покончив с сомнениями. Скорее всего, источник действительно в департаменте, но вряд ли в отделе убийств. Вероятно, это юристы полицейского профсоюза пытаются выставить нового свидетеля подозреваемым, чтобы отвести внимание от сотрудников. Это логично, тем более что в конце статьи приведена цитата одного из юристов с указанием имени.

И все же Уорден с Джеймсом знают, что статья – точная и актуальная: грубоватая в своем предположении, будто новый гражданский свидетель стал подозреваемым, но в остальном – в десяточку. И оба понимают: следовательно, источник Твигга близок к следствию. Даже если основной источник – юристы профсоюза, они все равно знают слишком много внутряка.

Для Уордена эта газетная статья – лишь один из симптомов общей проблемы Монро-стрит: их следствие идет в аквариуме. И как иначе? Когда одни копы допрашивают других, обычно этим занимается отдел внутренних расследований – детективы, специализирующиеся конкретно на преследовании сослуживцев. Детектива ОВД готовят к роли врага. Он работает в другом офисе, на другом этаже, отчитывается перед другими руководителями, ему платят за то, чтобы доказывать вину приносивших присягу людей. Детектив ОВД свободен от верности участку, от самого братства; он предан системе, департаменту. Или, если словами патрульного, он – гребаная крыса.

Поскольку потенциальные подозреваемые – все участники погони за Джоном Скоттом, фактически расследование Монро-стрит внутреннее. Но раз Джона Скотта убили, ОВД уже не может его вести. Это уголовное дело и находится оно в юрисдикции убойного отдела.

У Уордена и самого хватает конфликтов интересов. Четверть века – в любой профессии не пустяк, но для Уордена его годы службы в форме – это все. Он пронес с собой частичку Нормана Бакмана, частичку Скотти Маккауна. И все-таки он вел дело Монро-стрит, потому что на доске стоит его буква – его буква рядом с красным именем Джона Скотта. Это убийство; это его убийство. И если какому-то копу не хватило мозгов или смелости в нем признаться, то Уорден готов его списать.

Отчасти это давалось проще потому, что многие сослуживцы вели себя так же, как свидетели по любому другому делу. Кто-то врал, не ведя и бровью, кто-то сознательно юлил; все запирались. Уордену и Джеймсу больно сидеть в допросной, когда люди в форме ссут им в глаза и говорят, что это божья роса. Не дождались они сотрудничества и со стороны районных отделений. Что-то телефон не разрывался от звонков патрульных, боящихся, что их втянут в преступление другого копа, и которые бы хотели дистанцироваться или договориться о сделке. Уорден понимает: очевидно, все слышали, что у отдела убийств маловато улик для предъявления обвинений. Если убийство и правда совершил коп, никто об этом не скажет ни слова, пока следствие не покажет что-то конкретное.

И это тоже результат большого числа болтунов, большого числа связей между отделом убийств и остальным департаментом. Уорден и Джеймс два месяца вели уголовное расследование на полном обозрении потенциальных подозреваемых и свидетелей, о каждом их шаге тут же разносили по сарафанному радио. Нынешняя газета – только один яркий пример.

Хрен с ним, думает Уорден с зажатой в зубах сигаретой по дороге в туалет. Хотя бы начальникам пришлось пошевелиться. Когда у тебя половина сраного дела просочилось в газету, пора менять тактику. Этим утром из прокуратуры уже дважды звонил Тим Дури, чтобы договориться о встрече с Уорденом и Джеймсом в отделе насильственных преступлений.

Все еще мысленно передвигая детальки головоломки, Уорден выходит из туалета и натыкается на полковника Дика Лэнэма, главу уголовного розыска, выходящего из-за угла по дороге в свой кабинет. Лэнэм тоже пребывает в возмущении – в его кулаке туго свернута газета.

– Мне жаль, Дональд, – полковник качает головой. – Подвалило вам забот.

Уорден пожимает плечами.

– Одной больше, одной меньше.

– Что ж, мне все равно жаль, что вам приходится это терпеть, – говорит Лэнэм. – Я изо всех сил отговаривал Твигга от статьи и думал, что он согласился.

Уорден молча слушает, как полковник распространяется о стараниях отложить публикацию, неоднократно подчеркивая, что Роджер Твигг – самый упертый, самодовольный и приставучий репортер на его памяти.

– Я ему объяснял, как это на нас отразится, – рассказывает полковник, – просил подождать всего пару недель – а он что делает?

В звании майора Лэнэм сам возглавлял ОВД и сталкивался с Твиггом в ряде чувствительных дел. Поэтому Уордена не удивляет, что у полковника с репортером состоялся долгий разговор перед публикацией. Но стал бы он умышленно сливать информацию? Вряд ли, думает Уорден. Лэнэму, как начальнику угрозыска, не хочется видеть на балансе нераскрытую полицейскую стрельбу, а как бывший работник ОВД он не испытывает угрызений совести из-за следствия против копов. Нет, думает Уорден, это не полковник. Если Лэнэм и общался с Твиггом, то действительно только чтобы придержать публикацию.

– Что ж, – говорит Уорден, – хотелось бы знать, кто источник.

– О да, – Лэнэм уже отворачивается к кабинету, – мне бы и самому хотелось знать. Слишком уж много ему известно.

Через три часа после прочтения статьи Уорден и Джеймс проходят пешком три квартала от штаба до суда имени Кларенса М. Митчелла-мл. на Калверт-стрит, где предъявляют значки приставам судебного шерифа и поднимаются на лифте на третий этаж дворца правосудия.

Там они пробираются через тесный лабиринт кабинетов, где располагается отдел насильственных преступлений, и садятся в самой большой кабинке – кабинете Тимоти Дж. Дури, помощника прокурора штата и главы ОНП. На его столе, конечно же, газета «Сан», сложенная на эксклюзиве Роджера Твигга.

Разговор длится долго, и в убойный детективы возвращаются со списком из десятка свидетелей – гражданских и полицейских, – которым теперь пришлют повестку в суд.

Я не против, думает Уорден по дороге. На этом деле мне врали, играли со мной в молчанку, мои лучшие зацепки размазали по газетной странице. Если им так хочется врать об убийстве, то хрен с ним, пусть теперь врут сразу под присягой. А если им хочется сливать данные репортерам, пусть теперь сливают из суда.

– Блин, Дональд, – говорит Джеймс напарнику, вешая куртку в главном офисе. – Если спросишь меня, Дури надо было это сделать уже пару недель назад.

Пока дело Монро-стрит не скомпрометировали еще больше – Твигг или кто-нибудь другой, – его забирают у отдела убийств. Оно идет к большому жюри.

Среда, 10 февраля

Рыбник открывает дверь с вилкой в руке, в потертой фланелевой рубахе и вельветовых штанах. Его небритое лицо бесстрастно.

– Отойдите, – говорит Том Пеллегрини. – Мы заходим.

– Я арестован?

– Нет. Но у нас есть ордер на обыск вашей квартиры.

Рыбник хмыкает, потом уходит на кухню. Лэндсман, Пеллегрини и Эджертон заводят в трехкомнатную квартиру на втором этаже еще полдесятка человек. Здесь грязно, но терпимо; вещей мало. Даже шкафы почти пустые.

Каждый детектив берет на себя комнату и приступает к обыску, а Рыбник возвращается к жареной курице, овощам и банке «Кольта 45». Он отрывает вилкой мясо от бедрышка, потом берет пальцами ножку.

– А можно посмотреть? – спрашивает он.

– На что? – уточняет Лэндсман.

– На ордер. Можно посмотреть?

Лэндсман возвращается на кухню и кладет на стол копию.

– Можете оставить себе.

Рыбник ест курицу и медленно читает аффидевит[28]. В нем технически описаны причины обыска: знал жертву. Трудоустраивал жертву в магазине. Вводил следователей в заблуждение касательно алиби. Неизвестно местонахождение в день похищения. Рыбник читает, не выдавая на лице ничего. Его пальцы оставляют на краю каждой страницы жирный отпечаток.

Лэндсман присоединяется к Эджертону и Пеллегрини в спальне, пока остальные детективы и приписанные сотрудники перебирают немногие пожитки торговца.

– Здесь почти ничего, Джей, – говорит Пеллегрини. – Может, возьмем парней и заедем на Ньюингтон, пока ты сходишь в его магазин через улицу?

Лэндсман кивает. Ньюингтон-авеню – вторая запланированная на эту ночь облава. Разные ордеры на разные адреса отражают раскол мнений по делу Латонии Уоллес. Сегодня основные следователи засели на противоположных концах административного офиса и устроили дуэль на пишмашинках: Пеллегрини и Эджертон подбивали данные на новых подозреваемых в доме 702 по Ньюингтон; Лэндсман вкладывал все, что знал, в пару ордеров на обыск квартиры Рыбника и остатков его магазина на Уайтлок-стрит, сгоревшего незадолго до исчезновения ребенка. Это даже иронично: Лэндсман вернулся к Рыбнику, а Пеллегрини и Эджертон – всего пару дней назад горячо утверждавшие, что надо разрабатывать торговца, – пришли к новой версии.