Хозяйка болот

У нас в орнитологии тоже шкафы с птицами от пола до потолка, но мы хоть на части их не разбираем.

Я уже почти у камнелюдов. Толкаю стеклянную дверь, ведущую в главную ротонду, где застыло чучело слона. Я поворачиваюсь, поднимаю взгляд, устремляю его мимо балкона к куполу и шепотом возношу молитву миру природы, чтобы он помог мне вернуться в целости и сохранности задолго до десятого мая.

3

17 марта

Когда вчера я покидала Вашингтон, гуляки в зеленом шатались из паба в паб, отмечая День святого Патрика. Город – настоящий коллаж из творений природы и дела рук человеческих. Церцис и тротуары, кизил и машины. Небольшие деревца на участках уже выпустили розовые, похожие на перья лепестки.

Я оставила нежность весны позади ради жаркой, сырой зелени, пока круиз-контроль автомобиля нес меня на юг через Вирджинию и Каролину, штат Джорджия, и дальше, к тому месту, где похожая на ручку кастрюли Флорида и пляжи курорта сменяются береговой линией густых мангровых зарослей и полными рыбешек протоками. Чуть в стороне от залива, там, где вода медленно переходит в сушу, находится мой родной город Тенетки.

Я въезжаю в город, и капелька старого знакомого желания оказаться где-нибудь в другом месте разливается по моей грудной клетке. Я опускаю окна. Воздух насыщен влагой, ветер благоухает дождем. Останавливаюсь перед одним из шести светофоров в Тенетки и роюсь в подстаканнике в поисках резинки, которой можно стянуть волосы с липкой шеи. На третьем светофоре я въезжаю на стоянку больницы Святой Агнессы, или, как мы, дети, ее называли, Дворца престарелых. Хотела бы я, чтобы это действительно был дворец, ради блага моей матери. У здания прянично-нарядный викторианский фасад с бетонным пандусом, ведущим к раздвижным стеклянным дверям.

Сижу на парковке и наблюдаю, как автоматические двери открываются, если кто-то приближается, и закрываются, когда человек проходит. Я смотрю на себя в зеркало заднего вида, расчесываю волосы и прячу веснушки под макияжем. Редко пользуюсь тональным кремом, но мне бы не хотелось, чтобы мама с порога советовала мне «привести себя в порядок». Толку от моих усилий мало – косметика просто образует бежевые капельки пота, которые я вытираю салфеткой. По крайней мере, мои глаза выглядят нормально – белки четко выделяются на фоне зеленых радужных оболочек. Думала, они будут налиты кровью, учитывая количество часов за рулем.

Сижу еще несколько минут, глядя на здание.

Поскольку мама сломала запястье, ее отправили в больницу Святой Агнессы на физио- и трудотерапию. Фил намекнул по телефону, что, возможно, мать останется там навсегда. Я была настроена скептически, но брат сообщил, какой хаос творится в доме. Как-то с трудом верилось, что моя привередливая мать могла такое устроить: открытые контейнеры с едой в бельевом шкафу и грязная одежда, засунутая в ящики комода, брошенные включенными горелки, полуночные блуждания по соседским дворам и упорное желание продолжать водить автомобиль даже после нескольких ощутимых аварий. В прошлом году, когда я гостила здесь несколько дней, ничего такого не происходило. Но полагаю, пока запястье мамы заживает и она выздоравливает во Дворце престарелых, мы с Филом можем во всем разобраться.

Когда я прихожу в палату, мать сидит в виниловом кресле, ее рука в гипсе и на перевязи.

– Так, Лони, вези меня домой, – с ходу начинает она голосом, полным звонких мятных нот стареющей дебютантки и скрежета медных гвоздей.

Никаких «Привет, милая, давно не виделись, как я тебе рада». Никаких слез или поцелуев.

– Привет, мам! Давно не виделись!

– Не переводи тему, пришла меня забирать – так забирай!

Жена Фила, Тэмми, парикмахер, уложила мамины волосы в два жестко залакированных локона размером с суповую банку; они поднимаются на дюйм выше макушки, седые кончики изгибаются вниз и касаются висков.

Моя невестка, сама того не понимая, придала моей матери вид полярной совы Aegolius funereus. Если, как утверждает Тэмми, она подбирает каждую прическу к личности клиента, о чем может свидетельствовать эта? О мудрости? О бессоннице? Об охотничьем инстинкте?

Мама встает.

– Сумочку я взяла, пошли.

Оглядываю палату, ищу, чем бы ее отвлечь.

– Ой, гляди! Тэмми повесила там твою свадебную фотографию.

– Да, – отвечает мать, – и когда я поведаю отцу, как вы меня тут заперли, он на вас живого места не оставит.

У меня на миг перехватывает дыхание. Она говорит о папе… в настоящем времени. Мама не просто спутала годы, но и нарушила неписаное семейное правило: никогда не упоминать об отце. «Живого места не оставит?» Так бы выразился он, не она.

Мать открывает здоровой рукой дверь ванной.

– Сейчас волосы поправлю, и пойдем. – Она хлопает створкой сильнее, чем нужно.

На кровати стоит открытый чемодан, содержимое будто ложкой перемешали. Мама собиралась домой, но я возвращаю все обратно, вешаю блузу в спартанский шкаф, складываю и распределяю прочие вещи по ящикам комода. И уже хочу закрыть пустой чемодан и убрать его под кровать, но вижу в эластичном боковом кармане клочок розовой бумаги и достаю его.

Дорогая Рут,

мне нужно кое-что сказать тебе о смерти Бойда.

Бойда, нашего отца, который не попал в рай. Перескакиваю к подписи. Генриетта. Еще раз читаю первую строчку, вглядываюсь в кудрявый почерк.

Пошли слухи… Я тогда не могла тебе сказать…

Мама выходит из ванной; я прячу записку в задний карман джинсов, а сама ногой запихиваю чемодан под кровать.

– В этом заведении ни единой ватной палочки не сыщешь! – жалуется мать.

– О, давай я принесу.

Выбегаю за дверь, пока мама не вспомнила о своем намерении вернуться домой. Аптека всего в трех кварталах отсюда – в полутора, если срезать через парк, – а по пути можно прочитать записку. Стеклянная дверь отъезжает в сторону, я выхожу на жару и едва не врезаюсь в высокого, крепкого мужчину.

– Ну привет, Лони Мэй.

Упираюсь взглядом в обтянутую униформой рыбоохраны грудь, и сердце бьется чаще. Поднимаю голову и смотрю в лицо мужчине. Он на год или два старше мамы, но волосы еще темные, да и в принципе на свой возраст не выглядит. На лице мужчины расплывается широкая сияющая улыбка.

– Капитан Шаппель! – Я обнимаю старого знакомого. – Ой. Простите. Вы меня врасплох застали. Никто не звал меня Лони Мэй с тех пор… как папа…

– Понимаю. – Он молчит. – И меня не отпускает утрата Бойда, сколько бы лет ни прошло.

Звук папиного имени словно резкий сигнал машины. Во время своих кратких визитов домой я редко пересекалась с приятелями отца.

– Куда идешь? – спрашивает Шаппель. – Я собирался навестить твою маму, но пройдусь с тобой немного. – Мы вместе спускаемся по бетонному пандусу. – Слыхал, ты на север перебралась.

Я вкратце рассказываю о Вашингтоне и институте, а сама разглядываю бывшего папиного начальника. А он до сих пор крепкий, и осанка прямая.

Отец однажды сказал, что доверил бы Шаппелю собственную жизнь.

– Ребятишки есть? – вдруг спрашивает капитан.

Солнце светит ему в спину, и я щурюсь.

– Простите?

– Ну, дочки-сыночки?

– А, нет, сэр.

– Замуж вышла?

– Нет, сэр. Пока нет.

– И тебе по душе этот твой Вашингтон?

– Да, сэр.

«Да, сэр. Нет, сэр». Говорю как ребенок. Только теперь к южным манерам добавился флоридский акцент.

– Жаль, что с твоей мамой такое, – замечает он. – Только я подумал, что возраст нас не догонит.

– Ну уж вас-то не догнал.

– А я его отпугиваю, каждый день в спортзал хожу! – Капитан шлет мне свою обаятельную улыбку.

Прихожу в себя и вспоминаю, чему учила меня мать: «Спроси у него, как его дела».

– Эм… а как ваши дети?

– Гм. – Шаппель опускает взгляд. – От Шари новостей особо нет. Уехала в Алабаму. А Стиви… – Он сглатывает. – Стиви погиб… авария… в январе еще… – Капитан останавливается и сжимает губы.

Зараза, ну конечно, я об этом слышала – лобовое столкновение, Стиви только что вышел из реабилитационного центра, его машина летела по встречке.

– О нет. Мне так жаль.

Шаппель делает вдох, пытается совладать с собой.

– Остался я один в доме, – говорит он глухо. – После работы тягаю железо, чтобы не раскисать, а потом дотемна вожусь во дворе. – Его лицо чуть светлеет. – Не хочешь посмотреть мой сад? Твоя мама всегда растения любила. И ты помнишь, где я живу.

– Да, сэр, помню. – Ну вот опять. Малышка Лони отвечает взрослому дяде. Во Флориде со мной вечно так.

– Тогда заглядывай, слышишь? Лучше всего в понедельник. Понедельник у меня теперь выходной – гибкий график, знаешь ли. – Он указывает на меня пальцем. – Так когда ты придешь?

– Эм… в понедельник?

– Молодец.

Мы подходим к аптеке, и он смотрит на часы.

– Ладно, расстанемся здесь, пойду навещу твою маму. Если я уйду от нее до того, как ты вернешься, увидимся в понедельник, хорошо? – Шаппель уходит, а я покачиваюсь, точно лодка в оставленном на воде следе.

Открываю стеклянную дверь аптеки с выцветшей наклейкой – пингвин в окружении сосулек. «Здесь ХОЛОДНО», – гласит она, напоминая о временах, когда кондиционеры были редким чудом. Я покупаю маме ватные палочки, расплачиваюсь и ухожу. Снова стою под неумолимым солнечным светом, сжимая упаковку так сильно, что пластик прогибается. Ненавижу возвращаться домой. Каким бы коротким ни был визит, это место всегда напоминает мне об отце.

Главная улица пуста, слишком жарко. Я прохожу мимо агентства недвижимости Элберта Перкинса с закрытыми вертикальными жалюзи. Затем мимо магазина платьев Велмы, где на зеркальном стекле висит потрескавшийся желтый целлофан, окрашивая черно-белое выпускное платье без бретелек на манекене в оттенки сепии, точно снимок из старой газеты.

«И как я сам не понял, – сказал молодой капитан Шаппель моей матери той непривычно холодной ночью, когда мне было двенадцать. – Он дома не вел себя странно? Может, хандрил из-за чего? А то по всем карманам были свинцовые грузила…»

Отворачиваюсь от магазина Велмы.

На другой стороне улицы возвышаются фальшивые колонны ратуши в стиле Георгианской эпохи – попытка изобразить размах, который никак не вяжется с маленьким Тенетки. По диагонали от нее, бросая вызов любому намеку на архитектурное единство, примостилась бухгалтерская фирма моего брата, фасад которой блестит дымчатым стеклом и металлической отделкой, богатством, заимствованным, как я подозреваю, у юристов, которые делят с ними здание. Я иду к нему. Стремительная карьера Фила, несомненно, связана с уверенностью безусловно любимого ребенка. Ему всего двадцать четыре, а он уже присоединился к международному клубу обслуживания «Киванис», дал о себе знать тузам города и занялся гольфом – в общем, сделал все необходимое, чтобы заполучить максимальное количество клиентов-бухгалтеров в этом городе и за его пределами.

Фил обладает тем, что люди называют обаянием. Оно точно не фальшивое, но я знаю брата лучше, чем прочие. Мне хочется потянуть блестящую квадратную ручку двери его причудливого здания и крикнуть внутри: «Сам решай проблему! Я не просто так покинула этот город!» Но тогда партнеры Фила и соседи-адвокаты поднимут головы и станут бормотать: «Надо же, какая у него сестра чудная. Нуво-янки. Думает, что она большая шишка». Поэтому я передумываю и вместо этого перехожу улицу.

Дым жареного лука окутывает меня, когда я прохожу мимо закусочной F&P Diner, над чьим названием шутило несколько поколений детей. Как, наконец, объяснил мне в десятом классе хихикающий мальчик, что сидел позади меня на английском: «Ну F и P, разве ты не понимаешь? От их бобов и печенья твоя задница будет издавать те же звуки».

– Фу! – воскликнула я и заработала сердитый взгляд от миссис Эббот. Она была новенькой в городе и носила пояс, который превращал ее двойное платье в трехъярусный торт. Мы читали «Зиму тревоги нашей». Стейнбек приводил миссис Эббот в восторг.

Она спросила нас, что мы думаем о конце книги, и я подняла руку.

– Не понимаю, – сказала я, – что он делал в том месте. Было ли оно связано с пристанью? И зачем взял с собой бритвенные лезвия?

Уже сердясь на то, что я болтала в классе, миссис Эббот затрясла толстыми щеками.

– Он собирается покончить жизнь самоубийством.

– Нет же! – Я перевернула страницы. – Посмотрите сюда… страница двести девяносто восемь… Он говорит: «Я должен вернуться». – Я с горящим лицом уставилась на миссис Эббот. – Так что вы неправы. Он возвращается домой к детям.

– Юная леди, встаньте, – прищурилась учительница. – Не смейте говорить со мной в подобном тоне. Пожалуйста, покиньте класс.

Это означало: «Иди в кабинет директора и ожидай там своей незавидной участи».

В дверях я повернулась и бросила последний взгляд на Эстель, и та сочувственно скривила рот. Миссис Эббот подталкивала меня, как призового теленка, и вместе с ней я потопала по унылым черно-белым плиткам к тому, что мы назвали «Чистилище училища».

Пока миссис Эббот беседовала с директрисой, я с колотящимся сердцем сидела в коридоре. Учительница вышла, и я приготовилась к лекции, наказанию и еще одной лекции. Вместо этого миссис Эббот неловко взяла меня за руки своими пухлыми ладонями.

– Прости, Лони. Мне так жаль.

В тот день я прошагала по коридору, хлопнула шкафчиком и проглотила свой несъедобный ланч, и вдруг меня осенило: другие люди знают что-то, чего не знаю я. До тех пор я заставляла себя забыть слова, что долетели на верхний этаж в тот день, когда мой отец не вернулся домой. «Преднамеренно… грузила… не в себе…» Потом все говорили о несчастном случае, а значит, капитан Шаппель имел в виду не то, что я подумала. Должно быть, он сказал «непреднамеренно».

Но вот тогда, четыре года спустя после трагедии, все вдруг сложилось.

Ни один человек в городе больше себя так не разубеждал. Глупое сочувствие учительницы показало мне, что и она, и директор, и каждый засаленный пубертатный школьник, спешащий мимо меня в коридоре, проводили знак равенства между моим отцом и тем парнем с лезвиями из книги Стейнбека. Вот только персонаж романа вернулся домой.

Наша церковь учила: суицидники попадают прямиком в ад, а не проскакивают участок и не получают двести долларов, как в «Монополии». Нам страховку выплатили. А что с раем? Апостол Петр видел бланк с пометкой «Несчастный случай»?

Возвращаюсь в больницу и вручаю матери палочки.

– Лони, как хорошо, что ты пришла. Послушай, я заболела. – Она с трудом дышит. На палочки даже не смотрит. – Слышишь? Мокрота в легких. Как в следующий раз пойдете с папой на болота, скажи, чтобы он принес мне листья восковницы. Не надо весь куст, просто горсть листьев. Сделаю ингаляцию.

Что с ней, помутнение рассудка? Я вспоминаю о папе, и она вдруг о нем вспомнила? Ей кажется, что он просто отлучился. Тогда мне, получается, сколько? Десять-одиннадцать лет?

Возвращаю нас обеих в реальность.

– Мам, я тебе ватные палочки принесла.

Как же наше правило? Не упоминать отца. Правила надо соблюдать.

– Восковница при мокроте – первейшее средство, – отвечает мать.

Народные рецепты не притворство, она выучилась им у папиной матери, бабули Мэй. Но изначально мама вовсе не интересовалась травами. В шестнадцать она дебютировала в Таллахасси в белых перчатках и вечернем платье, танцевала с папой котильон. Оба ее родителя были профессорами – дед в области зоологии, бабушка в классической литературе – и прочили ей карьеру концертирующей пианистки. Брак с моим отцом положил конец всему.

Бабушка Лорна отвела лекцию по философскому подходу в Древней Греции и потратила час на дорогу в Тенетки, чтобы сказать: «Рут, даже если выходишь за Бойда, ты не обязана мимикрировать под него».

Но моя мама приспособилась к сельской жизни и почерпнула больше знаний о травах и садоводстве у свекрови, чем у собственной матери о выращивании роз.

Теперь, стоя в небольшой палате, она говорит:

– Так передай папе насчет восковницы, хорошо? – Затем оседает на виниловый стул. – Он больше ко мне не приходит.

Ага, ко мне тоже. И хорошо.

Я быстро гоню эту мысль. Ничего хорошего в его уходе не было, нелепое бессмысленное событие, что выбило почву у нас из-под ног.

– Мам, мне пора. Заскочу завтра. – Целую ее в щеку, легко и без лишних эмоций. Похоже, мать и правда нездорова, иначе не допустила бы таких вольностей.

– То есть мне придется спать здесь? – встревоженно переспрашивает она.

В глубине души мне хочется забрать ее из этой комнаты размером с кухню и привезти обратно в дом на болоте со скрипучим крыльцом, верандой и стоящим поодаль гаражом, пропахшим мульчей и глиняными горшками.

– Да, – говорю я. – Поспишь здесь. Пока запястье не заживет. – Сносная ложь. Я поворачиваюсь к двери.

– А что у тебя в кармане? – спрашивает мать.

Прикрываю ладонью задний карман джинсов. Записка. Совсем позабыла ее перечитать.

– А, это… список покупок. – Еще одна ложь. – До завтра!

На сей раз, когда дверь больницы закрывается за мной, я достаю и разворачиваю розовый листок.

Дорогая Рут,

мне нужно кое-что сказать тебе о смерти Бойда.

Пошли слухи, думаю, они тебя задели. Тогда я не могла тебе сказать, но теперь настало время. Если ты не против, я загляну на день или два, поговорим.

Твоя Генриетта

Генриетта. Пытаюсь вспомнить человека с таким именем. Тщетно.

Складываю записку, схожу с пандуса и возвращаюсь на парковку.

Ко мне приближается мужчина с тонкими белыми волосами и неровной серой щетиной, как-то даже шустро для его возраста. Разве пациентам не положено оставаться внутри? Он кричит мою фамилию:

– Эй! Марроу! – И внезапно заступает мне путь. – Поберегись, а то закончишь, как твой папаша, лицом вниз в болоте.

Я резко втягиваю воздух.

– Проваливай из города, девчонка, – рычит незнакомец, точно зверь.

Из-за угла здания выходит молодой парень в фиолетовой больничной униформе и отбрасывает окурок.

– Эй, Нельсон! Я сколько раз говорил? Тебе сюда нельзя! А ну убирайся!

Старик отпрыгивает прочь от меня, пересекает парковку и шагает к улице, но затем лысеющая голова поворачивается и в меня впиваются слезящиеся глаза.

Мы что, знакомы?

Он забирается в побитый синий пикап, жмет на газ и исчезает.

4

Я заруливаю на посыпанную гравием подъездную дорожку перед знакомым белым двухэтажным домом и несу свой маленький чемодан в мою бывшую спальню. Наверху я перешагиваю через сломанную подставку для карандашей, старый кожаный чемодан и сувенирный снежный шар, а затем пробираюсь между полными и полупустыми картонными коробками. Фил и Тэмми уже начали собирать вещи в доме моей матери. Кто им это велел? В комнате мамы такой же беспорядок. Я разглаживаю складки на кремовом покрывале из шенилла, которое лежало здесь еще до смерти моего отца.

Блузка липнет к спине, как мокрый пакет. В окна не попадает ветерок, только яркий солнечный свет, что делает стены и пол какими-то плоскими и незавершенными, хотя все поверхности окрашены, оклеены обоями, покрыты лаком и прочно закреплены.

Тэмми поставила под кондиционером коробки с надписью: «ДАРОМ». Книги – одна из немногих вещей в этом доме, к которым я испытываю привязанность. Не позволю их раздать, что бы невестка с Филом ни задумали.

Поднимаю одну из тяжелых упаковок, чтобы добраться до кондиционера, но тут мне в голову приходит идея. Спускаю короб по лестнице, выношу через сетчатую дверь и дальше по ступенькам крыльца, пока не добираюсь до багажника своей машины. Не знаю, что с этими книгами делать, просто хочу их сберечь. За время спасательной миссии я восемь раз поднимаюсь и спускаюсь по лестнице. У девятой коробки нет крышки. Внутри куча мистики и детективы в мягкой обложке. Укладываю короб в заднюю часть машины. Я поступаю глупо? Почти в каждом томе бумажная закладка. Помню, мама вечно говорила отцу: «Почему бы тебе не почитать что-нибудь хорошее?», а он бросал на нее пустой взгляд и возвращался к своей мистике. Удивительно, что мать это все сохранила.

Однако сверху лежит книга о птицах с экслибрисом профессора Таддеуса (Тэда) Ходжкинса, факультет зоологии, Университет штата Флорида. Вытаскиваю ее. Рядом с иллюстрациями – летящий почерк дедушки Тэда: даты и места наблюдений, погодные условия и заметки о поведении птиц. Бесценные записи.

О птицах мне впервые поведал не дедушка, а отец. Тем не менее мне нравится представлять себе первый разговор между лысеющим профессором в твидовом костюме и деревенским парнем, пришедшим забрать на свидание его дочь. Поначалу оба держатся чопорно и формально, дедушка Тэд задает вопросы вроде «Во сколько вы привезете ее домой?» и «Надеюсь, вы не лихач?», пока каким-то образом они не затрагивают тему птиц.

И тут лицо старика меняется. Он запрокидывает голову, словно прислушивается, и тянет: «Да, да, а вот хохлатая желна…», и беседа идет куда бодрее. Говор молодого человека все еще достаточно простоват для того, кого профессор предпочел бы в избранники своей дочери. Однако дедушка замечает, глядя на супругу: «А парень разбирается в птицах!» Оба мужчины улыбаются, а бабушка хмурится и испепеляет их недовольным взглядом.

Возвращаюсь наверх и выношу самую тяжелую коробку. Когда я перехватываю груз, чтобы открыть сетчатую дверь, коробка кренится и содержимое вываливается. Я наклоняюсь и по одной укладываю книги обратно. Маленькая тетрадь в спиральном переплете раскрылась, страница испещрена чьим-то почерком, и я присматриваюсь.

Дует ветер, и приходится придержать страницу. Я наполовину в доме, наполовину снаружи и, пока читаю, сперва встаю на колени, потом сажусь, затем поднимаю тетрадь и прислоняюсь спиной к дверному косяку.

Снова не могу уснуть. Все думаю – а вот если, вот если… Просто с ума схожу.

Еще и гад, папаша Бойда, заявился сегодня попросить взаймы, а в итоге только ядом своим забрызгал. Только это и может, ну хоть заходит редко. Не хочу думать о нем и о том, как он влияет на Бойда.

Доктор говорит, причина бессонницы в беременности, лучше лежать на левом боку, подкладывать одну подушку под живот, другую зажимать между колен. Все равно норовлю перевернуться на живот. Хочу потихоньку спуститься вниз поиграть ноктюрн, но вдруг Бойд проснется. Или посидеть среди моих трав, бергамота и лаванды, но входная дверь может скрипнуть. Когда вожусь с землей, могу…

Слышу скрежет гравия под колесами и поднимаю глаза. Приехали Фил и Тэмми. Я бросаю тетрадь в коробку и встаю, дверь хлопает за спиной. Фил глушит двигатель, как только я закрываю крышку багажника. «Веди себя дружелюбно».

Машу им рукой.

Фил неловко вытаскивает свое длинное тело из-за руля – прямо фламинго, одетый в хаки.

И это вот выросло из коренастого малыша, что бегал по двору, таская за собой любимую игрушку – деревянные счеты? Тэмми выбирается с пассажирской стороны, глядя на меня так, как ястреб смотрит на добычу. Я иду к ним.

– Хэй! – здороваюсь я. Никогда так не делаю в Вашингтоне.

– Хэй, – отвечает Тэмми, не сводя с меня глаз. Платье из спандекса обтягивает все ее кости, выделяется только небольшой живот. Мелированная светлая челка доходит ровно до бровей.

Каждую нашу встречу Фил кажется все выше и стройнее. Он унаследовал от отца светло-каштановые волосы, но отрастил короткие бакенбарды, волосы на макушке уложены слоями – модная мужская стрижка, явно дело рук Тэмми.

Брат наклоняется и сухо целует меня в щеку. Указываю глазами в сторону дома:

– Смотрю, вы уже вещи собираете?

– Да, – подает из-за спины голос Тэмми.

– Уже мать выселяешь? – спрашиваю я брата.

Повисает тишина, которую вновь нарушает невестка:

– Скажи ей, Фил.

– Я нашел арендаторов.

– Ого! – К черту дружелюбие. – А мы вообще это обсуждали?

– Фил провел опись, составил список… – снова вмешивается Тэмми.

– Опись? – Смотрю я на брата.

– …чтобы мы сели и как цивилизованные люди решили, кто что хочет забрать, – заканчивает невестка.

Круто разворачиваюсь к ней.

– Ты сама себя слышишь?

Она распахивает глаза и смотрит на Фила. Тот поднимает ладони. Невестка цокает на шпильках к дому, ковыляя по усыпанной гравием дорожке.

Брат облокачивается на капот своей машины. Он всегда держится слишком самоуверенно. Квадратный подбородок и глубоко посаженные глаза неизменно производили впечатление на таких дамочек, как Тэмми. Но для меня Фил все тот же бледный худощавый мальчишка, позвякивающий мелочью в кармане. Я знаю каждый его нервный тик, как он дергает ногой под столом, постукивает пальцем, выпуская лишнюю энергию. Мама называла его перкуссионистом. И хотя я на двенадцать лет старше, похоже, брат решил, что именно ему принимать все решения.